Мандрагора

Общие ужины проходили все отвратительнее. Неизбежно одни и те же вопросы о безопасности совместного проживания, в ответ на которые так же неизбежно Август отвечал, что болезнь передается исключительно половым путем, а потом все замолкали и смотрели друг на друга с сомнением до тех пор, пока молчание не нарушалось чьей-нибудь чудовищно бессмысленной фразой, вроде «Погода сегодня неплохая» или «Интересно, скоро ли мисс Поллинг приедет», или, того хуже «Я слыхал про кралю, которая с этой хвори совсем окочурилась, ейный хахаль в Глазго подцепил и домой привез». Сегодня, впрочем, Август не стал дожидаться второй фазы и, напомнив команде, что не является угрозой ни для чьего здоровья, удалился в медпункт, даже не притронувшись к своей порции запеканки. Михаил последовал за ним молча, заранее догадываясь, что продолжение вечера будет скверным. Не то из-за самих этих догадок, не то из-за потянувшихся за ними воспоминаний о прежних временах, Михаила скрутил на углу, у самого медпункта, такой резкий приступ кашля, что пришлось привалиться к стене, пока тот не кончился. Через горло будто веник протащили. И это — только начальная стадия. Если Август захочет использовать Михаила чтобы изучить внимательнее легочную форму и перестанет с ним спать, то за цветами последуют листья и стебли. По крайней мере, так говорил сам Август и оснований ему не верить у Михаила не было. Сплюнув в смятый носовой платок прозрачную слизь, смешанную с розовато-фиолетовыми лепестками, он вошел в медпункт, привычно толкнув плечом дверь. — Надеюсь, ты не откажешься мне помочь. Август стоял, наклонившись над письменным столом, уже сняв плотный джемпер, под которым прятал от глаз остальной команды перемены в собственном теле — при общей беспокойной атмосфере, вряд ли кому-то сейчас стоило знать, как именно сказывается на человеке запущенная желудочная форма болезни. Михаил бы тоже предпочел не знать. Ему безумно нравилось, как Август выглядел раньше — здоровый, мощный, с крепкими грудными мышцами, натренированными руками и ногами, сильной спиной, немного мягким, упитанным животом. И осанка у него была красивая — твердая, гордая. Порой, кажется, Михаилу одного взгляда хватало, чтобы завестись, как мальчишка. А теперь ему оставалось только уговаривать себя не испытывать отвращения к торчащим костям и обвисшей коже. Конечно, Август обещал вернуться к прежней форме после того, как задокументирует течение болезни полностью, но пока что это были только обещания. — Подрежем их сегодня. Я, конечно, хочу довести до прободения, прежде чем заняться полной чисткой, но мне жизненно необходимо хотя бы несколько суток проходить в нормально застегивающейся одежде и, по возможности, поесть. Иначе я потеряю самоуважение и человеческий облик. Михаил молча кивнул, подходя ближе. Август не жаловался и не особенно щедро делился наблюдениями, но по нему было заметно, что разросшимся цветам стало тесно в желудке, и переполнив его, они начали забивать кишки. И из-за этого Август начал раздуваться как разлагающийся труп. Пару раз они уже подрезали цветы и поэтому Михаил уже точно знал, что от него требуется. Первый шаг — постараться сделать так, чтобы Августа не затошнило во время операции. Дать ему почувствовать себя любимым. Михаил подался вперед, провел пальцами по его подбородку, вверх, к левой скуле, но Август покачал головой, перехватив его за запястье: — Нет, этого будет мало. Придумай что-нибудь поинтереснее. Снова молча кивнув, Михаил обошел его, толкнул, точно между болезненно-остро выступающих лопаток, без слов командуя пуститься на стол — и, конечно, Август послушался. Он наклонился вперед, уперся в столешницу ладонями и чуть прогнулся в пояснице, не то со вздохом, не то с коротким шипением — наверняка ему было порядком больно из-за цветов, забивших все потроха. Михаил рывком развел его бедра пошире, навалился сзади, прижал колено к яйцам, а когда Август попытался потереться об его ногу — с силой шлепнул по заду. — Вот так, с этого и надо было начинать. Давай, хватит медлить. Отделай меня как сучку. Вцепившись в седеющие жесткие волосы Августа, Михаил резко потянул его на себя, заставляя запрокинуть голову — и, кажется, почти услышал хруст. — Ты его сейчас себе представляешь, да? — Продолжай в том же духе и я перестану. Может, даже выздоровею — ты же знаешь, какой мужчина мне нужен, — Август усмехнулся, но говорил явно серьезно и это было хуже всего. Хотя нет, хуже всего было то, что за такие слова Михаилу остро захотелось влепить ему оплеуху. А еще хуже — то, что именно этого, похоже, Август и добивался. Тот, судя по собственным рассказам, смолоду твердо уверился, что взаимное уважение — значимая деталь исключительно разнополых союзов, необходимая чтобы мужчина и женщина не надоедали друг другу, а в однополых связях можно или даже нужно вести себя со своим спутником как конченный ублюдок. Поэтому большинство рассказанных Августом историй о бывших возлюбленных были одинаковы: сначала некий мужчина оскорблял его и унижал, нередко срываясь на рукоприкладство, потом, в один прекрасный день просыпался и обнаруживал, что в его теле больше нет костей, или части внутренних органов, или что нет самого тела, а его мозг пересажен в голову мастиффа. В хорошие дни Михаил старательно убеждал себя, что дело не столько в личных склонностях самого Августа, сколько в воспитании и неудачных юношеских опытах, какой-нибудь обиде или травме. Но в последнее время хороших дней не было. Они закончились, когда он начал кашлять гребаными цветами. Михаил по-прежнему сочувствовал Августу, несмотря ни на что: это ведь тоже болезнь — влюбляться только в людей, которые относятся к тебе как к мусору — только теперь к этому сочувствию примешивалось много всякой дряни. Дрянь первая: Август не любил его, причем, похоже, не любил никогда. Дрянь вторая: зато Август невзаимно влюбился в Лиама О'Грейди, Пулеметчика предыдущей команды, который в молодости едва не умер от этой цветочной болезни, а потом собрал яйца в кулак, признался сослуживцу, на которого запал, его чувство оказалось взаимным и болезнь прошла. Но, как оказалось, Лиам остался носителем. И со скуки пару раз поимев Августа, Лиам его заразил. Дрянь третья: Август не перестал любить Лиама даже после того, как тот потушил сигарету об его предплечье. Дрянь четвертая: Август не перестал любить Лиама даже после его смерти. Как он сам потом объяснил, для него любовь обязательно включает в себя расставание — и под этим словом он подразумевал убийство, или хотя бы пытки. Быструю, но равноценную месть за долгое пренебрежительное отношение. С Лиамом он не просто не дошел до конца — он едва миновал середину пути. Дрянь пятая: Август переспал с Михаилом через два дня после смерти Лиама, заранее зная, что заразит его и болезнь проявится быстро. О ней было известно слишком мало, он нуждался во втором подопытном — который заодно сможет облегчить его собственные симптомы. По крайней мере, в одном из найденных им справочников, утверждалось, что проявления любви со стороны человека, которого не любит сам зараженный, все же способны приостановить течение болезни. Михаил верил в способность Августа найти уж если не полноценное лекарство от этой болезни, то хотя бы способ с ней жить сколько угодно долго — и эта вера позволяла ему чувствовать себя чуть меньшим идиотом. Так он хотя бы не просто послушно выполнял все команды человека, заразившего его черт знает чем, а вроде бы искал, как мог, способ выжить. Давал Августу почувствовать себя любимым, избавляя от постоянного ощущения тошноты. Рассказывал ему о своем самочувствии. И, конечно, помогал в подрезках. * * * Полностью раздевшись, Август лег на операционный стол и протянул Михаилу скальпель — в предыдущие подрезки тот тоже должен был все делать сам. Видимо, на тот случай, если при четвертой стадии болезни Август будет не в состоянии копаться в собственных внутренностях. — Из желудка убери не больше трети, просто чтобы устранить непроходимость, а вот из кишок вырезай побольше. Понятно? Михаил кивнул еще раз, забрал скальпель и, перед тем как резать, провел пальцами по бледной коже на животе Августа, ероша жесткие темные волосы. — Начинай. Лучше режь без спешки, как в прошлый раз, хорошо? Плавно. — Хорошо. Я понял. И в предыдущие разы самым неприятным в подрезке был момент вскрытия желудка, но теперь все оказалось еще хуже — тот уже не выглядел просто плотно набитым, как раньше, а раздулся, став шарообразным, потемнел, снаружи яснее проступили темные веревки набрякших вен. Михаил вел руку медленно, слой за слоем, не нажимая слишком сильно. Возможно, стоило бы сделать разрез пошире, чем раньше, но он не рискнул, побоялся, что желудочный сок разольется — луч медигана потом все вычистит, Михаил знал по собственному опыту, а еще знал, как это чертовски больно, когда кислота обжигает нутро. Августу и без того было паршиво. Цветы буквально вырвались из-под скальпеля, Михаил даже машинально отдернул руку, когда по пальцам щелкнул распрямившийся жесткий стебель. Это были какие-то ирландские ромашки, кажется, он не запомнил названия. С виду напоминали пустырник, только листья — темные, резные, немного похожие на одуванчиковые. Белые лепестки легко отваливались и постоянно налипали, то на внешнюю сторону желудка, то на края разреза, то на мокрую от крови перчатку. — Не отвлекайся на ерунду, вытаскивай. Михаил обернул стебель вокруг указательного пальца и потянул — к счастью, подавались цветы по-прежнему легко. У них не было корней, только странные, довольно прочные полупрозрачные усики, тянувшиеся ото всего стебля, а порой и от цветков, враставшие в слизистую. Иногда они дотягивались до ближайшего мышечного слоя, но глубоко не уходили. Цветы всегда готовы были вырваться наружу. Заведя пальцы чуть поглубже, Михаил нащупал прямые длинные стебли, похоже, уходившие в пищевод, и медленно потянул — Август в ответ издал почти забавное недовольное ворчание, но не сказал ни слова. Эти точно нужно было убрать. Из легких, наверное, их вытащить сложнее. Там же все мягкое, и усиками прошито как нитками. Вот почему Михаилу становится труднее дышать. Но Август сказал, что новые легкие для трансплантации у него уже есть, даже не одна пара, и если что — лучше не подрезать. Цветы все равно вернутся, они в крови, но на какое-то время новые легкие помогут. Хорошо, если так. Закончив с желудком, Михаил бросил вырванные цветы в блестящую ванночку из нержавейки, и наугад надрезал толстую кишку. Твердая, горячая, она была забита цветами почти целиком, и те, которые росли в ней, пахли куда сильнее, их горьковатый запах смешивался с вонью крови и дерьма. И гноя — Михаил не сразу заметил его среди слизи и сочившегося из обломанных стеблей сока, но потом понял, в чем дело: проклятые цветы там все пережимают, сосуды передавливают, царапают слизистую, вот поэтому и нарывает. И если бы Август не был таким умным, если бы у Августа не было медигана, он бы уже несколько дней как умер. Ужасной смертью. — Хватит, — чуть повернув голову, Август взглянул на висевшие у окна часы. — Почисти немного тонкий кишечник, и довольно на сегодня, может, завтра я сам доделаю. Михаил перехватил скальпель поудобнее и надрезал плотно свернутую тонкую кишку в паре мест, где она казалась особенно нездоровой — тоже воспаленной, надутой и темной. Впрочем, там уже гноя не было. Или сам Михаил уже привык к его запаху, поэтому не обратил внимания. Наконец, сдавшись, он отложил скальпель на стол рядом с горкой склизких окровавленных цветов, и со вздохом стянул перчатки. На то, как Август торопливо ощупывает свои внутренности, проверяя, все ли правильно сделано, а потом залечивает раны медиганом — не все сразу, ему больше нравилось обрабатывать каждый надрез отдельно — Михаил смотреть не стал. Перевел взгляд сначала на часы, потом — на темное окно, стараясь больше сосредоточиться на невнятных очертаниях знакомых зданий за ним, чем на отражении Августа, сначала купающегося в теплых красных целебных лучах, потом — распрямляющегося, поводящего плечами как после сна, потом — поправляющего очки. — Отличная работа, — тот слез с операционного стола и сразу же начал одеваться, как будто куда-то спешил. — Спасибо. Михаил даже вздрогнул. Это слово Август говорил от силы пару раз в год. Оно ему не подходило, он как будто с трудом понимал, что именно это значит — «Спасибо». Глядя на то, как Август застегивает пуговицы рубашки, поправляет брюки, затягивает ремень, Михаил почти на минуту снова позволил себе поверить, что, может, все не так уж и плохо, и у него еще есть шанс на самый лучший исход. Вдруг Август все-таки способен меняться к лучшему. Может, тот даже его полюбит. Когда-нибудь. — Кстати, — заметил тот, поправляя джемпер, — ты, помнится, хотел посмотреть в справочнике, что за цветы у тебя в легких. — Я и посмотрел. Сперва принял их за колокольчики, но потом понял, что ошибся. По-моему, это мандрагора. — Дьявольская трава, — Август покачал головой и улыбнулся. Это была не одна из его безумных ухмылок, а именно улыбка — мягкая, даже нежная. Цветы, вроде как, связаны с тем, в кого влюблен зараженный, и почему-то Августу показалась забавной эта параллель между ним и ядовитой травой, которую бросали ведьмы в свои зелья. К горлу Михаила снова подкатил кашель, но он сглотнул и сделал глубокий вдох, стараясь его подавить — не время сейчас. — Да. Пойдем на кухню, поищем что-нибудь, что ты сейчас сможешь съесть.