mia.

Дима проводит зубцами расчёски по измученной коже головы. Кожа изодрана, расчёска слишком жёсткая — самая мягкая, которую нашел. Волосы путаются. Начесывает их, красуется, хочет, чтобы их больше было. Собирает волосы с расчёски в клубок, безразлично выкидывает и идёт гулять. На улице он якобы живой. На улице сочные, блестящие, натертые словно, черешни. Один бочок — красный, один — жёлтый. А на вкус, небось, кислые. Дима смотрит на них так жадно, взглядом гладкую ягодную кожицу облизывает и истекает слюной. Ни о чем другом даже не думать, иначе опять по новой начнётся. У Димки появился друг. И ему Дима свой секрет никогда не расскажет. Смотрит в зеркало: сам себе заметки делает — взгляд, мол, ожил, заблестел, а клоки волос все так же в мусорке. Зубы друг о друга трутся и крошатся, тончают, и страшно становится. Лицо отекает, кожа просвечивает сосуды, глаза от слез красные. Ветер волосы с лица мерзкого сдувает, и кожа, когда холодная, не такая противная, ободранные костяшки обдувает. — Здарова, — жмёт своей крупной лапой чужие ладони, такие узкие, такие крепкие. Одна кожа, кости и мышцы. Макс не подозревает ничего, светит глазами, в них солнечные блики тонут, в них темно, но тепло, кажется. Смеётся сипло, шелестяще и говорит спокойно, негромко. Дима даже о еде не думает, только о красивой черешне разве что. Им ведь ничего не стоит украсть ее и грызть, сидя на заборе, как на жордочке. У Димы голова кружится. От голода, кажется. Здесь молчать надо, крепко молчать — одно слово, и механизм запущен, и Макс ничего не поймет ведь. Терпи. Скажешь, что хочешь есть — предложат накормить, а ты не удержишься, это будет кошмарно, Макс не поймет, никто, блять, не поймет. А если поймет — только хуже будет. Сегодня Дима только пьет, кофе, а потом не может уснуть, ворочается, все зудит и болит, живот режет. Сегодня особенный день. Почему? Просто сегодня, а завтра такого не будет. Это просто сегодня сил не осталось, завтра будут силы, это только сегодня тошнит от голода. Наверное, первым делом свои мысли съедаешь, а потом уже все полусъедобное, что на кухне было, так противно, что слюна течет по подбородку, как у псины жалкой, что спит у помойки и жует мусорные мешки. Дима не будет есть полиэтилен, но ест сухие макароны, они хрустят и на вкус гадкие. Ломаются и крошатся во рту, и все, что он брал для правильного питания, для баланса и жизни, исчезает куда-то. Яблоки даже гнилые, водянистые огурцы с острыми пупырками, банка сметаны и бутылка кефира — и этого мало. И все это — не то. Нужно что-нибудь пострашнее. Если этот раз — последний, то и денег не жалко, наверное. Дальше тривиально: упаковка печенья, две булки из местного хлебокомбината, круассаны, шоколад и шаурма. А потом дома находится ещё банка консервов и паштет. Пол холодный, и по лбу струится такой же ледяной пот. Живот напоминает надутую детьми водную бомбу — капитошку, булькает, вот-вот взорвется, неизвестно, сколько времени даже прошло. Не больше часа. Дима снова бежит или скорее ползет в туалет, уже предчувствуя, как будет захлёбываться слюной и глотать слезы, которые непроизвольно катятся градом, когда его опухшие пальцы толкаются в сокращающейся, сопротивляющейся горячей глотке. Живот болит и тошнит так, будто бы ему и не нужна помощь, о, нет. Он лишь сгибается в приступе кашля, ещё глубже насаживается на пальцы и из-за слезной пелены не видит ничего. Рано или поздно все все равно выйдет, не все, но хоть что-нибудь. Быть хоть наполовину чистым, хотя и жирным, чтобы уже через пару часов захотеть есть снова. Иногда ему так хочется проболтаться обо всем малознакомому Максу, который делится с ним сигаретами и ничего не спрашивает об ужасной коже и волосах на одежде. А Дима шутит про плохие зубы, мол выпадут скоро, будет шепелявить и язык торчать будет. Макс смеётся, но говорит, что он с ним и таким тусить будет. И предлагает пойти в кафе. Дима не хочет умирать. Но говоря о мечтах, он хотел бы захлебнуться в огромном океане. Если бы можно было просто нанять вертолет, который тебя сбросит, а ты в ледяной воде утонешь. Ну или ещё есть способ — веревку на шею, такое в крайнем случае тоже можно. Потому что, если верить википедии, при таком раскладе можно ещё и кончить напоследок, просто в какой-то момент затянуть посильнее. А потом красота — язык вывалится, почернеет, глаза вылупятся, почти как сейчас от недосыпа, но если он так сделает — все равно эту картинку не увидит. Если сделает, надо как-нибудь похлопотать, чтобы Макс не узнал, а то стыдно. Уже не сможет лапши на уши навешать. Проходят дни, и блевать становится легче. Теперь не только кислотная вода, обжигающая губы льется, а все действительно обратно выходит, и Дима даже становится меньше. Серо-синий налет под глазами, конечно, уже никак не убрать, но всегда можно сказать, что он просто ночами бухает или работает, и Макс кивнет. На самом деле, он не может работать — вечно откладывает. Когда он садится за комп — всегда берет еду, любую, и ее всегда мало. Килограммы уходят, и Дима надеется, что через пару месяцев он станет нормальным с такими темпами. Это только если он не будет срываться. Постоянно блевать нельзя, иначе заболеешь. Не больше двух раз в день, только бывает, получается, три. Паника подкатывается к горлу и застревает в нем. У Максима умные глаза, и, кажется, что он и так все прощупал ими. Кажется, что он не просто так жмёт плечами, когда Дима отказывается от любой уже теперь еды. Он должен делать все беспалевно, чтобы не казаться тупым, но уговор с самим собой дороже. Все знакомые говорят, что он стал дохлее. Невелико горе, ну и пусть, это неизбежное зло. Нужно ещё вытерпеть, и тогда он перестанет, и тогда он слезет с этой хуйни. Может, он больше никогда и не будет объедаться? Теперь, кажется, он от одного печенья бежит в туалет, тошнота сама обволакивает, заполняет все существо, стоит съесть хоть что-нибудь. Они пьют вместе, волочатся по улицам под утро, почти засыпая друг на друге от холода. Дима пьет, чтобы не есть. Но алкоголь — углеводы, и он идёт блевать, или ему просто хуево? Макс стоит за спиной. У Фадеева дрожат, подгибаются ноги, мышцы, которые он сжёг голодом, не держат грузную тушу, отекшую и опухшую от застоявшейся соли и воды. Макс придерживает ему отросшие волосы, едва касаясь холодного от пота лба. Фадеев слышит едва-едва, через пелену, и соображает еле-еле — мозг под пищевой пленкой, извилины сдавливает, вакуум. — Братан, ты как? Фадеев сидит на полу, запрокинув голову на скользкий кафель стены. Тело должно было высохнуть, но оно опухло. Нахуй блевать, если все уже усвоилось? Вот и правильно, он завязывает с этим. — Дим… — Максим снова лезет к нему своими пальцами. Они у него тонкие — завидно больно. Трогает его руку, кажется, что нежно, а на самом деле — проверяет: живой ли? А хотя хуй знает, что у него на уме. — Димааас, давай, оживай, заебал. Ему точно похуй. Дима — просто груз, груз, которого ещё и хуевит. Ну и нахуй сидеть с ним? Шел бы дальше, нашел бы корешей покрепче, у которых желудок не отторгает ничего, которые себе пальцы в горло не засовывают. Ему почти на ухо Макс что-то мямлит, от него перегаром воняет ужасно, но, если вслушаться, можно испугаться, что все это сейчас Дима говорил вслух. — Давай, ты отойдешь, а потом нормально мне все расскажешь, — Голышев прислоняет тяжёлую голову друга к своему плечу. Гладит его волосы и аккуратно их с пальцев стряхивает. — Только успокойся, — И даже по пьяни где-то под желудком всю душу от этого высасывает. Это хуже, чем просто бухой блёв, он тут не поможет. Утром Дима говорит, что все хуйня, как всегда. Он все сломал, Макс был последним островком адекватности, а теперь он все знает. Теперь он заставит есть, заставит сдерживать рвоту, а Дима не сможет. Ему на свою жизнь уже плевать, впрочем. Дима не хочет умереть, а так, только, мечтает и надеется на лучшее. Просто это сильнее. Ладно, потом он у Макса честно пытался держать ебучий суп в себе, но он вылез наружу сам. Он сидел у стиралки и тупо втыкал на белье в корзине, глаза ничего не видели, потому что в мозгу пусто. — Ты мне скажи, я тебе друг? — Макс сидит у порога на корточках, пялится на его опухшую рожу. Фадеев фыркает. — Ну, друг. — Тогда ради меня не блюй, ты мне нужен живым, — Макс говорит это и поражается, как слова изо рта так спокойно выходят, когда в горле ком. Выдержка. Фадеев кисло улыбается и корчит недовольную гримасу. — Мне похуй. Макс вздыхает и уходит, цепляя носками кривой порожек в ванной. Дима говорит такую хуйню как специально, чтобы больнее резало, чтобы ещё сильнее сдохнуть хотелось, чтобы все оборвать окончательно. А что сделаешь ещё? Он Максу не нужен такой. То же мне друг. Смерть друга нормально пережить. Он даже не вспомнит о нем, нет — вспомнит, вспомнит долбоеба, который жрать перестать не мог. Такое не часто в жизни случается. А так взглянешь — обычный пацан, да? Солнце бликами ложится на убитые кроссы. Собранные в хвост пряди раздувает вечерний летний ветер. Кругом пыль. Силы закончились, и Дима ничего не придумал кроме, как сесть на асфальт. Ноги сбиты в кровь. Он шипит, осторожно прикасаясь к ранкам у колен, краем уха слышит стук колесиков о мелкие кочки. — Ты чё, упал? — Макс опускается рядом на корточки, строго не отрывая пяток. Разглядывает его ногу, и, кажется, от его глаз ещё сильнее печёт. — Ага… — Фадеев с недовольным видом изучает ноги, чтобы не срываться и не смотреть на Максима. — Сильно болит? — Да не, хуйня… Шрам, правда, останется. Чем глубже ранка, тем меньше болит. Вот когда ссадина об асфальт или царапки о камни — болит, разрывает. Это потому что нервных окончаний вверху много. А когда кожа просто расходится в порезе — только ноет как-то, и кровища льет. Дима не уверен, когда последний раз прививался от столбняка. — Хочешь подую? — Дима не выдерживает и уставляется в глаза Голышева. Тот щурится и посмеивается. — Да иди ты… Макс пожимает плечами, мол «мое дело предложить, а ваше — отказаться». Когда они, облепленные городской пылью, идут по разъебанной улочке, как раз в том самом частном секторе, где росла черешня, солнце уже едва-едва блестит из-за горизонта. Где-то лает собака, а ей подвывает другая — из соседнего двора. В груди тепло — болезненно, будто бы щекотно. В этот момент даже не существует, кажется, никакой еды, рвоты и жир будто бы не беспокоит. Диме просто круто. На самом деле, ему и не так важно, как он выглядит. Ведь как говорят: если ты урод, то тебе ничего не поможет — худей-не худей. Похудение это даже звучит по-бабски. Что-что, а эта хуйня тебя точно красивым не сделает. Нужно поставить точку, прямо здесь, в ту же секунду, пока он чувствует себя живым, пока у него есть силы. — Пойдем ко мне? — Макс кивает, и тяжёлый дым от его сигареты летит Диме в лицо. Дима просто хочет испытать себя. Специально поесть вместе, чтобы доказать, что может. Он будет терпеть. Когда Макс выходит из ванной, то видит, что Дима готовит, и смоляные брови сами по себе ползут вверх. — А потом блевать? — Нет. — Ничего себе… — достает из пачки сигарету, пихает в рот и зажевывает фильтр. — Смотри мне. Рана обработана и вот теперь по-настоящему болит. Кровь пенится, почти как пиво, воняет железом и солью, а перекись — кислятиной и больницей. Дима льет из пузырька на ранку, и скручивает вечно опухшее лицо в гримасу боли. Макс машет и дует ему на ранку попеременно, даже не спрашивая. Ощущение спокойствия? Как будто он наконец-то дома. Главное, не испортить все, главное, поесть нормально. Есть рядом с кем-то — всегда пытка. Это даже не как в кафе — туалет слишком близко, не через весь зал. Максу будет все слышно. Да и теперь Макс точно все знает, и это просто будет ебаный стыд. Дима же сильнее, чем кажется. Дни идут, и Диме снова кажется, что он поправляется. Это все потому что он ест. Но он терпит, сдерживается. Старается игнорировать лопающийся живот и пухнущий от безумия мозг. Он просто болен, и ему тяжело. Он скоро потеряет контроль, это истина. Становится совсем жарко. Настолько, что в толстовке ходить больше невозможно, а значит, на улицу выходить больше нельзя. Нельзя видеться с Максом, а это значит — срыв. Дима с опаской проходит мимо холодильника, пока готовит мерзкий ядреный кофе. Срыв? Так просто? Просто достать что-нибудь плохое и съесть? Макс, кстати, говорит, что он ебнутый, раз делит еду на плохую и хорошую, но это он просто не понимает, о чем говорит. Выходить в плюс тридцать в толстовке — сумасшествие. А что если помазать кровоточащие порезы тональником? Заразу занесешь. Ну и похуй. Наверное, он не выйдет отсюда всю ночь. Стены крохотного душного туалета сдавливают желудок, он заходится в спазме, и Дима корчится. Неужели он и правда останется здесь? Он не выйдет отсюда никогда, это никогда не закончится. Он сам выбрал эту дорогу, и решения этому нет. Вот это твоя смерть, чувак. Никаких прохладных глубин океанов, никаких поэтических полетов со свежевыстроенных высоток, никаких душных, царапучих веревок и никаких предсмертных стояков. Нет, Димас, ты умрёшь, захлебнувшись собственной рвотой. И даже тут тебя не покинет ебучее хрючево. Еда убьет тебя. Подохнешь, уронив отекшее ебало в толчок. Ну и замечательно. Достойно. У него кружится голова, и подкашиваются ноги. Желудок режет болями, а на губах привкус крови. Это совсем хуево. Это значит, что надо в больницу, но не может же он… Дорога блестит после дождя. Асфальт сырой, а солнце опять медленно, но верно тухнет. Сейчас самый красивый свет для фотографий. Дима вертит свои руки и украдкой на них поглядывает, с опозданием вкидывая в диалог реплики. Зациклился. — Сколько можно пить? — спрашивает Макс, сидя рядом с ним на бетонке за городом. Солнце все никак не потухнет. Вопрос скорее риторический. — Я просто стараюсь не есть, больше ничего не остаётся, — Дима сидит криво, волосы свесились на лицо, их раздувает прохладный вечерний ветер. По телу от него мурашки. Когда мерзнешь — всю кожу стягивает, становишься тоньше, одни кости торчат. Макс кивает. — Всё-таки хочешь, чтобы выпали зубы? — Они не выпадут, не сразу. А ты хочешь, чтобы я был жирный? — Да мне похуй, чувак. Хочешь сдохнуть — я тебя останавливать не буду. Дима слушает и тихо улыбается, чувствуя, как сжимает горло и дрожат губы, сосуды близко — губы уже серо-синие. — Ты это хотел услышать? Дима грызёт слоящиеся ногти, больно закусывая кожу вокруг них, и хочет ответить «да», но слова застревают в горле. Уши, шею и переносицу сковало, и поэтому хочется спрятать лицо. Столько ненужных фраз лезут на язык, Фадеев шарит пьяными глазами вокруг и ни за что не может толком уцепиться, потому что цепляется за все. — Небо красивое. Хочу домой. Мы могли бы поиграть. Давай? — Да хуй с тобой, пойдём… Теперь просто Фадеев знает, что был прав. Все это время был прав. По дороге они все ещё пьют, и развозит сильнее, обступающий со всех сторон холод уже не чувствуется. От Максима пахнет гарью или просто слишком крепкими сигаретами, остатками одеколона вперемешку с потом. Это от холода. И вообще, Максим очень близко. Его шея очень близко, его колючий подбородок близко, пухлые сухие губы близко. У него здоровая кожа, Дима завидует. У него самого все ещё на лице ебаные патлы, и их убирать не хочется, они все скрывают. Как будто бы скрывают. У него там под волосами толстые щеки, сухие, шелушащиеся ближе к висками, кожа на голове раздраженная, глаза там пустые и холодные. У Макса они, даже когда угашенные, — горячие, живые, блестящие. У Димы глаза, как у рыбы дохлой, а точнее, сдыхающей и понимающей это лишь отдаленно. Тугой домофон пиликает, тяжёлая дверь нехотя впускает их в тёплый подъезд, а позже приезжает старый громыхающий лифт. Дима повисает на Максе, чувствуя, как подкашиваются ноги и слабеют руки. Он сипло, низко хихикает Голышеву в шею, а тот терпит, слушая как, всхлипывая, тянет их ветхую кабинку вверх трос, а у самого рваные объявления на стенке плывут перед глазами. Он бы Фадеева кинул, правда, кинул, если бы не узнал, что он такое. Потом слушает, как его рвет в этот раз точно только от алкоголя на голодный желудок, как того потом скручивает от боли, режущей органы. Макс только боится, что скоро привыкнет. И тогда перестанет бояться. Но сейчас, пока у него есть какие-то силы, он говорит Фадееву о том, что он идиот, что ему нужно есть столько, сколько хочется, и, блять, для начала хотя бы не блевать. Дима все понимает, все осознает, но боится. Хочет спросить что-то тупое, вроде: — А ты мне поможешь? На что Макс жмет плечами, и от этого все холодеет. — Помогу, если посылать не будешь, — затем наклоняется к сидящему на табурете Фадееву и целует его в лоб.