Моя последняя ложь

      — Больше не заставляй меня волноваться.       Его голос спокоен, но тонкие пальцы, треплющие мои волосы, напряжены. Я вернулся спустя четыре года, однако удивление Гилберта было исчерпано быстрым взглядом, чуть ранее брошенным на меня через плечо — холодный янтарь. И, кажется, за это время он немного выцвел, а может, я лишь забыл оттенок светлой радужки.       Подмечая привычно черствый прием, я не могу сдержать шутливый наигранно-обиженный тон:       — Какой ты жесткий, Гил… Я же ради тебя обыскал весь мир.       Я снова тебе солгал.       Голос опять отдает хрипом — будто в горле сжимается ржавая пружина часов; в последний год это стало нормальным. Но все же прямо сейчас что-то идет не так, как всегда.       Обнимать ворчуна Гилберта вдруг становится немыслимо трудно — руки неохотно двигаются, беззвучно скрежещут, как шарниры фарфоровых кукол, и на мгновение я теряю разницу между явью и сном. Хотя, кажется, для меня грань между ними стерлась почти век назад. А может, я никогда ее и не имел. Уже не смогу вспомнить.       Уткнуться в чужую спину, молча закрыть глаза — большего мне не нужно, и это желание возвращает в реальность, заставляет рассудок непроизвольно хвататься за жизнь еще хотя бы ненадолго; и я вынужден искать знакомое, цепляться за бытовые истины, чтобы не позволить себе забыться. Перед лицом — плотная затертая ткань излюбленного черного пиджака Гилберта, и еще от брата знакомо веет едва уловимым запахом сигаретного дыма. Но вот мои руки, обвитые вокруг торса Гила, не чувствуют ничего.       «...ради тебя обыскал весь мир...» — фраза все еще отдает горечью на языке.       — Нет, не так, — слова срываются с моих губ сами куда раньше, чем я начинаю искать в них смысл.       Руки с шорохом соскальзывают по грубой ткани, а колени неумолимо подкашиваются. Вместе с осознанием происходящего в груди вместо обыденной пустоты возникает что-то мерзкое, тяжелое и щемящее.       Мне хочется хоть раз быть с тобой искренним.       — Все это… я сделал ради себя…       Уголки губ непроизвольно приподнимаются в улыбке — насмешка над самим собой; но после — жгучее желание сжать губы, стиснуть зубы, не дать себе проронить больше ни слова. Я не имею права говорить ему правду.       Я уже давно не имею права признавать эту правду.       — Прости, Гил. Мое тело… уже на пределе… — это все, что я могу выдавить из себя, заглушая собственные конвульсии.       Гилберт говорит в ответ что-то об ожидании, и я не уверен, что ответил ему впопад — мысли отвлекает тихий шорох, и чуть позже — нарастающий треск разрушающейся оболочки.       — Наконец-то…       Я вовсе не хочу умирать. Но если бы он знал, насколько мне не терпится забыть о том, кто я.       — Винс. Я рад, что ты есть, — голос старшего брата тихий — я знаю, что отчаяние раздирает его горло больнее самого едкого табачного дыма.       Времени мало, а мне нельзя разочаровать Гилберта. В конце концов, я столько долгих лет принимал благодарность за любовь, что уже поздно что-либо менять.       Мой бедный обманутый брат, как прекрасно, что ты не знаешь об одном: все эти годы ты был совсем один.       — Да… Я тоже рад, что есть ты, Гил.       Я лгал тебе всегда, сколько себя помню. Я лгу тебе уже второй век. Мне казалось, что я полон любви к тебе, но лишь увидев непривычную доброту других людей, я смог освоиться среди обломков собственной души и увидел там правду — бездну, безвозвратно поглотившую мою душу на десятки лет.       Благодарность защищенного ребенка — мой рехнувшийся кукловод. Благодарность прощенного убийцы — мое амплуа. Тысячи ошибок и пустых надежд их исправить, искоренить из себя ненавистную, въевшуюся сущность, снять слащаво шуршащую нарядной фольгой маску, ставшую настоящим лицом.       Я делал все это ради себя.       Если бы ты знал, как же я хочу скорее забыть об этой сотне лет лжи, мой благородный нелюбимый брат. Но до конца еще несколько секунд, и я успею солгать в последний раз.       — Я рад… что я есть.