О вине, галстуках - бабочках и чернильных пятнах

      Саймон дернулся от скрипа двери. Норт закрыла ее изнутри и оперлась, сложив руки на груди. — Как же сильно Вы отпечатались у него на душе. Маркус уезжает подальше от Вас. Не прощу. — Вас это устраивало? — мужчина поднял стеклянные глаза. — Жить в одном городе с лучшим другом? Да, устраивало. — Вы встречались? — Нет, почему? Откуда Вы взяли? А сразу спросить нельзя было? Вся эта нервотрепка из-за этого? — Вы же знаете Кэру?       Женщина ахнула и шлепнула себя рукой по лбу. — Удивительно! Это ошибка, позже все объясню. Вокзал Чаринг-кросс, у Вас полтора часа. Только попробуйте сделать что-то не так.       Гудману ничего не оставалось, как взять пальто и выйти из дома, но он совершенно не понимал, что от него требуется. Сердце упало в пятки: Маркус не простит ему его импульсивность. Абсолютно не было времени, чтобы подбирать слова, но если он выпалит что-то сумбурное или несвязное, то все может стать только хуже. Когда-то Саймон сам приехал на этот вокзал в Лондон, совсем молодой и с несформировшейся личностью, но и сейчас ничего не изменилось: он все еще порывистый и не контролирует эмоции, растрачивает энергию понапрасну. Было стыдно прийти к Манфреду неизменившимся.       Беллетрист опускал глаза на часы, цепочка которых была обмотана вокруг ладони, и ускорял шаг, не чувствуя, может ли он управлять своим телом. — Я подарил Вам часы, потому что от времени Вы никуда не убежите.       Он сидит на скамье с Ричардом, барабаня пальцами по своим коленям. Слуга рассматривает карту и едва открывает рот, что-то рассказывая. Блондин захлопывает крышку и прижимает подарок к груди, приближаясь к ним на ватных ногах. Маркус, будто чувствует, смотрит в его сторону и приподнимается. Сквозь гул прибывающего поезда и тонущие в общем шуме голоса людей разносится душераздирающее: «Не покидайте меня!». Манфред продолжает молча стоять, а между ними разверзается пропасть. Еще чуть-чуть, и он растворится в городском смоге. — Не исчезайте окончательно! Оставьте хоть какую-нибудь зацепку. Я проведу вечность в поисках Вас. — Зачем Вы здесь? — мужчина буравит его взглядом. — Прошу простить. — Я запомню о Вас только хорошее, оставьте меня. — блондин сократил расстояние между ними и, схватив Маркуса за плечи, медленно сполз и упал на колени. — Задам миллион вопросов, а вы дадите миллион ответов, но что от этого изменится? Встаньте!       Саймон почувствовал холодную трясущуюся ладонь, почти касающуюся его щеки. Мужчина присел на одно колено рядом с ним и, кажется, сменил гнев на милость. — Какое безобразие Вы устроили. Что у Вас в голове? — Ничего… — Заметно. Вы еще не созрели. — Я никогда не созрею, если Вы уедете! Останьтесь, останьтесь! Я люблю Вас, очень люблю! Я не понимаю, как реагировать на свои чувства… — И что Вы сделаете, чтобы я отказался от того, что относительно давно планировал?— Маркус и сам был рад передумать, он мечтал, что нечто такое произойдет, но был уверен в том, что хладнокровное восприятие реальности пойдет ему на пользу. — Вы же не охладели ко мне? — Не знаю.       Гудман ничего не ответил. Он немного приблизился и закрыл глаза. Манфред громко шикнул и отвернулся. — Вы — мой мучитель. Изводите меня! Не здесь. — А где?       Они взялись за руки и неуклюже поднялись, отряхивая колени. — Дома, — послышался треск разорвавшейся бумаги. — Вы м-могли сдать билеты. — Мог, но теперь мы будто в романтической повести. Вы делаете меня таким же импульсивным, как Вы. Вам стыдно?       Саймон наблюдал за его мимикой и пытался вспомнить, как дышать.       Держать баланс между взаимоугнетением и чрезмерной уступчивостью было крайне нелегко. Маркус часто забывал, где кончается любовь и начинается одержимость. Мужчины пытались решать все мелкие конфликты сразу же, учиться начинать разговор первыми. Постепенно переступать через себя становилось все проще, а мелкие недопонимания с самого начала казались ерундой. Они как будто были вместе целую вечность, посвящали друг другу дни напролет. Незаметно пролетела осень, неожиданно часто возвращались из разъездов старые знакомые, бывшие однокурсники. Саймон тут же подсовывал им свои черновики, стоило хоть одному появиться на пороге, а иной раз и вообще собирал небольшие компании.  — Манфред вас изменил: и стиль, и слог, и идеи, да и сами вы изменились в худшую сторону. Совсем не тот Саймон. — Что же Вы не заметили, что он выглядит гораздо счастливее, чем раньше?       Временами казалось, что партнер самый неразумный человек на земле. Прокручивать в памяти свои реплики весь вечер, задумчиво сидя у сквозящего окна и переживая из-за каждой мелочи или оговорки, было привычным делом. — О чем Вы только думаете, одна пошлость в голове! — Отнюдь нет. Я же не блудник, — выделял голосом последнее слово, снова припоминая блондину его ошибку. — Доведете!       Бессонные ночи под теплым одеялом растворялись в цепочке безликих дней, хотя поначалу казались незабываемыми. В одну из таких ночей за окном роились огромные хлопья, выл ветер, а кошка по кличке Плюшка мяла лапами бант в углу. Маркус обнимал, наученный горьким опытом, не смея приставать. Саймон пытался уснуть, но не мог удобно улечься, поэтому часто ворочался. Несмотря на реальный страх друг перед другом, они достаточно часто ощущали тот невинный трепет, который испытывали в конце этого лета. Мужчины научились регулировать отношения, прощупав рычажки манипуляции, у обоих были несколько маленьких хитростей. — Я Вас люблю! , — когда Гудман неловко, но резко повернулся, добавил. — Только не бейте. — Прекратите, — блондин цокнул. — Вы так часто признаетесь в любви. Эти слова скоро потеряют смысл. — Неправда, это всего лишь значит, что я часто о Вас вспоминаю.       Саймон отвернулся и закутался в одеяло. Ладонь сползла на мокрые едва ли живые ромашки, измученные чернильно-черными ливнями и долгими заморозками. Все еще холодно.       Грубая тонкая кисть скользит по холсту, неравномерно размазывая краску. В зале тихо, а за окном снег опускается на голые ветки кустов.       Саймон остановился напротив прозрачной витрины, за которой проходила коммерческая выставка работ викторианской художницы. Выгодно выделялась одна картина, хотелось сканировать ее снова и снова. На ней застыли два силуэта мужчин в пышно обставленной гостиной: один сидел, сложа руки на груди, а второй чесал за ухом серую кошку. Ошибки вылетали одна за другой, и чем дольше он не двигался с места, тем больше казалось, что не выйдет этого сделать. Что-то не так. Почему воротник не давит на шею, а карман брюк не оттягивается часами? Позолоченными. С цепочкой.