Закрой глаза и думай об Англии

У Селесты Райт чудесная жизнь, о которой все только мечтают — когда-то блистательная карьера юриста, муж с внешностью греческого бога, сынишки-близнецы и просторный светлый дом у моря, как у красивой куколки Барби, любимицы судьбы, как у прекрасной принцессы, выросшей в королеву-мать. У Селесты Райт проблемы, о которых не принято говорить с подругами, о которых вообще никогда не заикаются в лицемерном мире сияющих улыбок, стыдливых перешептываний по углам и маленьких элитарных городков, жители которых смотрят в чужие окна. Всем ведь известно: Райты — эталон, что-то вечное, правильное и незыблемое, «и в горе, и в радости», идеальная иллюстрация из женского глянцевого журнала, в которую так хочется верить. Все новое, чистое, просто блестит-сияет: кухонная утварь из мебельного каталога, зеркала без мыльных разводов, салфетки в тон полотенцам и шкафы-шкафчики с идеально смазанными дверными петлями; кукольный дом, в котором никогда ничего не случается, пока шторы плотно задернуты, а сыновья играют с соседскими детьми, не слыша, как мама-мамочка-мамуля умоляет папочку перестать. — …это что у тебя, синяк? — Мадлен замолкает на полуслове, а потом резко взмахивает рукой, неосторожно опрокинув опустевший бокал, и крепко вцепляется в запястье подруги, делая только больнее; Селеста, конечно, уже почти приучила себя не вздрагивать и бровью не вести на людях, даже если очень плохо, и потому миссис Маккензи не замечает, как дрожит искусственная улыбка, спешно надетая на лицо. Перри еще утром улетел в Филадельфию на уик-энд, — снова что-то, связанное с работой, она никогда не спрашивает, потому что знает, к чему это ведет — и женщины весь вечер сидят у Райтов на террасе, пока близнецы бесятся с малышкой Хлоей в глубине дома, а новая няня все никак не может уложить их в постель. — Где, про что ты говоришь? — искренне удивляется хозяйка дома, мельком взглянув на свою руку, на которой цветут блеклые сизые следы, уже начинающие заживать; с моря дует холодный ветер, и в том, что она натягивает на запястья рукава кардигана, нет ничего необычного. — А, брось, ударилась дома обо что-то, сама знаешь, как это бывает. Мадлен кивает, подозрительно хмурясь, и наливает себе еще, откупорив новую бутылку; Селеста облегченно вздыхает — подруга совсем не глупа и порой слишком прилипчива, сшитая белыми нитками ложь не убедит ее до конца, а молчать долго не хватит такта; все же выпитое вино начинает действовать, расслабляет, туманит взгляд, мешает концентрироваться. Она и не верит миссис Райт до конца; «мы еще к этому вернемся, сестренка», — обещает ей Мадлен в перерывах между последним и уж точно последним бокалами красного сухого, но подруга знает, что утром та ни о чем подобном не вспомнит. Одно совершенно ясно: прятаться нужно лучше, пока деятельная Маккензи не догадалась, что к чему и исключительно из лучших побуждений не поломала все к чертям (будто бы к этому времени хоть что-то еще осталось не сломанным). Мейкап-туториалы, где одни женщины учат других замазывать синяки и ссадины, гуглятся в два клика и также быстро стираются из истории браузера; блоггерши все как одна широко белозубо улыбаются, демонстрируют косметические средства и о чем-то весело щебечут, но у всех в глазах одинаково смешаны боль, страх и тоска, и Селесте требуется много сил, чтобы убедить себя, что она это все придумала. Синяки на руках, груди и бедрах становятся чем-то привычным и естественным, будто родинки и веснушки; перелом носа или разбитую губу было бы сложнее скрыть, но Перри ведь знает, — научен горьким опытом — куда лучше бить. Ее отказ от юбок и платьев на какое-то время никто не замечает, только Мадлен в своей манере осыпает подругу вопросами, мешая те с завистливыми вздохами «у тебя же такие красивые ноги, ну почему ты их прячешь?». Селеста снова что-то не слишком убедительно врет и продолжает держать лицо; когда-нибудь Маккензи, искренне любя и заботясь, рванет стоп-кран, и все взлетит на воздух, но пока все хорошо. Все хорошо, когда Перри ползает у Селесты в ногах, целуя места своих же ударов, и после они мирятся так шумно и страстно, что женщине приходится зажимать себе рот, чтобы дети не прибежали на крики. «Давай считать, что у тебя на карточке мои настоящие извинения, купи себе что-нибудь красивое», — говорит утром идеальный муж идеальной жене, ласково улыбаясь и обнимая ту на прощанье, прежде чем отправиться на идеальную работу; Селеста покупает серьги с маленькими сапфирами и, уложив сыновей, появляется в супружеской спальне, надев на себя только новый подарок супруга. Но она снова спотыкается, снова делает что-то не так, снова играет не по правилам, существующим только лишь в голове у Перри, а потом лежит на полу ванной, скрючившись и обняв себя руками, и просто физически не может подняться. «Ну же, не притворяйся, — говорит муж, убирая с ее лица спутанные волосы, — да ладно, детонька, хватит корчиться, ничего же не случилось», а Селеста продумывая пути отступления, стараясь не плакать слишком громко. В ее сумочке — ну, если совсем уж точно, хотя бы в одной из — всегда набор вещей на случай побега: портативная зарядка, неубиваемый кнопочный телефон и новая сим-карта, смена белья, сколько-то наличными и банковская карта, которой она не пользовалась со времен колледжа, ключи от опустевшей родительской квартиры и маленькая аптечка. Набор вещей, которые ей не пригодятся до тех пор, как Перри не перестанет носить ей завтрак в постель, скупать украшения и одежду и усыпать все комнаты дома цветами, а в глазах женской половины городка неоново светиться, как сильно они хотят мистера Райта, так несправедливо доставшегося не той. Мадлен говорит, размахивая руками, много матерится и пьет уже четвертый бокал вина, постепенно начиная неловко заваливаться на спинку плетеного кресла у Селесты на террасе; она жалуется на своенравную Эбигейл, ни во что не ставящую мать и отца, на мужа, на бывшего мужа и на Бонни, — цыганку, жрицу африканского племени или кто она там вообще? — которая чем-то околдовала Нейтана. «А меня муж бьет, представь себе!» — хочется закричать подруге сквозь это вечное нытье по пустякам, но она слишком хорошо понимает, что случится, когда Маккензи все же ее услышит; Перри подкрадывается сзади и обнимает жену, кладя голову ей на плечо, и слова застревают в горле. В их просторном кукольном домике за плотно зашторенными окнами ничего не происходит, и идеальная сказка остается такой до конца; кровь на ладони, которой Селеста утерла губы и нос, уже почти высохла.