Спаси меня

Спасение (ср.род, сущ.) — избавление от опасности, несчастья.

Кибом жил с вечера субботы до утра воскресенья, существовал по будням, умирал, по сути, каждый день, чтобы потом воскреснуть, потянуться, зевнуть, и с заполненными апатией легкими нырнуть в день как в бескрайнее море. Утонуть Кибом не боялся; возможно совсем чуть-чуть, и то лишь перед субботой, когда жизнь начинала немного налаживаться, а количество принимаемых лекарств снижалось до нуля, позволяя дотянуться до бутылки виски и утолить вечную жажду. Топить себя в море или алкоголе — никакой разницы, эффект одинаково короток; Кибом бы хотел иметь средство какое-нибудь более вечное, чем обезболивающее, крепкое алкогольное или в цветных капсулах, которыми его лечили постоянно и без оглядки на результат. Просто слушайся предписаний и смирись, таких как ты — миллиард, а увеличить дозировку не проблема. Кибом смывал половину пачки, вторую пил для вида, пряча таблетки за щекой и сплевывая при малейшей возможности. Его единственным сопротивлением абулии было только собственное недовольство лечащим врачом и белоснежными колесами, проезжавшимися по нему с легкостью поезда. Тэмин в жизни Кибома появился в одночасье и незаметно, словно всегда в ней был, но прятался, мимолетными подачками приучая к себе и усаживая на короткий поводок человеческой зависимости, от которой Кибом обычно сбегал. Сбегал как-то неудачно, больше походя на мотылька, заметившего фонарь. Тэмин обижался, когда Кибом называл его фонарем, но все равно светился откуда-то изнутри чем-то солнечным и теплым; конечно же, несомненно опасным, как и любая зависимость. Он жил семь дней в неделю не глядя на время суток, менял режим как перчатки, лучезарно улыбался каждому встречному и шутил так глупо, что хотелось ударить его. Вместо этого Кибом смеялся независимо от собственного мнения и даже веря в какое-то пресловутое лучшее будущее, где его ненавидеть будут чуть меньше, чем сейчас — очевидно, на миллиардные доли процента, но и это неплохо, учитывая, что сейчас Ким Кибом совершенно точно самый бесполезный человек в мире, которого презирать обязан каждый добропорядочный гражданин. — Я с детства хулиган, — смеялся Тэмин на эту исповедь. — Мне запрещать бесполезно, а советовать тем более. С этим Кибом не спорил и принимал чужие объятия многим чаще, чем прописанные лекарства, что логично — обнимать сладкопахнущего Тэмина было не в пример легче, чем вместо завтрака, обеда и ужина глотать горькие горсти, запивать отвратительной водой, а потом терять контроль над телом и спать между дозами. Со сном приходили кошмары и самоненависть, а Кибом стабильно задыхался и скреб шею пальцами, думая, что это поможет. — У тебя точно кто-то появился на стороне, — пытался отшучиваться Тэмин, заглядывая за шарф, видя ярко-алые и старые побледневшие следы не доведенной до конца асфиксии. Тревогу во взгляде за шутками он скрывать не умел, и Кибому становилось стыдно, но так, чуть-чуть, на фоне ночного — вообще никак, что по отношению к Тэмину было нечестно, как и обещания пить таблетки. — Я правда принял их, — клялся Кибом по телефону, наблюдая, как проточная вода уносит капсулы и колеса. Это как-то не особо смывало его проблемы, но позволяло оставаться в относительно трезвом уме и иметь над собой какой-никакой контроль. Кибом даже не резался уже несколько недель — не то чтобы повода не было, но желания точно. Особенно в ночи с субботы на воскресенье, когда у Тэмина в кофейне стояла ночная смена, а Кибом врывался в его сумасводяще пахнущий кофе мир, располагался недалеко и следил за Тэмином неотрывно, забывая порой заказать что-нибудь. Тэмин помнил сам, всегда шутил «за счет заведения», но Кибом в задний карман его черных джинс прятал свою карточку, думая, что это все же самое правильное, что он вообще делал. Человеческих чувств и эмоций осталось немного, потому и терять их — страшно было. Тэмин не возражал. Путаясь в собственных желаниях и страхах, Кибом отталкивал Тэмина, чтобы потом подпустить еще ближе и напомнить, как важно мыслить трезво и без глупой зависимости. — Не зови мою любовь зависимостью, — требовал Тэмин, отказываясь уходить, цепляясь за любую возможность, а Кибом не находил в себе сил возражать. Ветер колыхал занавески на окнах, а Тэмин смотрел неотрывно, заставляя дрожать; смотрел так, как умел лишь он, и Кибом тонул в этом взгляде с удовольствием большим, нежели от смерти в водах океана причин не жить. Таким был Тэмин, который рисовать не умел, но макал кисти в краску и без спроса раскрашивал жизнь Кибома в кисляще яркие тона, от которых немного болела голова, но на душе становилось иррационально спокойно. Запоминающийся вороной челкой и улыбкой не только уголками губ, Тэмин оставлял неизгладимое впечатление как от первой встречи, но с поправкой на то, что их встречи вели счет на десятки или сотни. Чаще всего он испытывал чувства стыда и вины: перед незнакомыми, перед родными, даже перед Тэмином или своим врачом. Ему было стыдно за то, что в других людях он ненавидел их недостатки, но щеголял своими как достоинством; за то, что завидовал чужому успеху и спокойной жизни, когда для собственного счастья не делал ничего. Лишь забивался в угол и жалобно скулил, проклиная себя. Наверное, Кибому не стоило чувствовать вину за желание жить в моральном комфорте — но он чувствовал, каждой клеточкой своего тела чувствовал, а от того лишь хуже спал. Он попросту не умел жить без этого. Кибом любил хвастать идеальным зрением, но не видел дальше своего носа. Жил в мирке, отраженном на стеклах очков без диоптрий, считая это единственно правильным решением, способным даровать спасение. Все же лучше, чем белоснежные комнаты, ослепляющие своей яркостью и неестественной стерильностью, идущей вразрез с жизнью. Вразрез с жизнью шли и острые лезвия, которыми профилактики ради Кибом вел вдоль вен ровно до тех пор, пока не приезжал Тэмин и не бил по щекам, пытаясь отрезвить. Кибом пьян не был, а Тэмин целовал руки и извинялся за каждый удар со слезами на глазах, становясь в этот момент похожим на Кибома, который себя тоже обычно винил за все. Только не делал ничего для искупления вины, и даже Тэмина отталкивал, презрительно кривя губы и нащупывая бинты с перекисью, чтобы немного продлить свое существование до следующего рецидива. В такие моменты он думал лишь о том, что и правда не способен ни на что. Работы ему предлагали все меньше и меньше, слухи ползли, врачи только и могли, что головами качать, когда Кибом бросал «не помогает» и выходил из кабинета, хлопнув дверью. Он вообще дверью хлопать любил — напоминало о временах, когда чувства не были такими картонными, а память не походила на бракованный паззл, где треть элементов утерялась, четверть дублировалась, а из оставшихся картину не соберешь, как не пытайся. Тэмин с высунутым от усердия языком создавал новые элементы взамен старых и обещал, что однажды картина сложится, а они смогут выдохнуть. Пока Кибому тяжело даже вдохнуть из-за межреберной невралгии. Тэмин ломался медленно, но методично: за раз покрываясь одним и тем же количеством трещин, что было единственной в его жизни стабильностью, больше похожей на насмешку. Кибом ломал Тэмина искусно и под себя, стремясь доказать правоту и кидась аргументами такими, что оставалось лишь кивать и смиряться — Кибом умел убеждать, умел давить на жалость, умел контролировать тон голоса и казаться спокойным. Тэмин ломался послушно, без какого-либо сопротивления, но интерес это не отбивало. Лишь в глазах всего мира делало Кибома еще большим ничтожеством и негодяем, который портил всем жизнь, не желая запереться в больничных палатах, откуда выхода нет, как не вырывайся и не моли о пощаде. Кибом это испытал после первой попытки самоубийства, и больше как-то не хотел. Лето обещало быть теплым и нежным, ласковым до безобразия, дарящим надежду, хоть и призрачную. Но пролилось на бритую голову холодным дождем и внесезонной простудой. Тэмин лечил его чаем и поцелуями, игнорируя все и вся, а потом сам покашливал и смеялся. Он был несмышленным ребенком, а Кибом опять пускал все на самотек. — Опять понаставили наполовину пустых бутылок, а тебе убирать, — ворчал Кибом после ночных тэминовских смен, глядя на заставленные посудой столы. Стоило бы помочь, но Тэмин не пускал, аргументируя, что не устал, а у Кибома сейчас слабость во всем теле и руки трясутся — это было заметно с двух шагов и мимолетного взгляда, но Кибом все равно старался не замечать и как шкодливый котенок лез под руку, желая правда помочь, но лишь мешая. — Ладно, — смирялся Тэмин. — Если хочешь, собери все наполовину полные бутылки и отнеси к Джинки-хену, он знает, что с ними делать. Кибом немного вылезал из мира на стеклах очков, чтобы ослепнуть от солнца, задохнуться от запаха цветов, захлебнуться терпким еловым парфюмом Тэмина, пасть на колени обнаженным и немного распуститься. Мир пока его не отвергал. Когда Тэмин конверсами пинал осеннюю листву, то походил больше на счастливого школьника, чем на взрослого человека с кучей проблем рюкзаком на плечах и мыслями в голове. Он смеялся глупым и невпопад шуткам Кибома, которых тот наслушался в приемном отделении, а потом шутил в ответ, запахивая клетчатое пальто Кибома со словами «холодно» и распахивая свое с «жарко». Иногда казалось, что в их паре сумасшедший, на самом деле, Тэмин. А потом Кибом выдавал очередную бредовую мысль, и наваждение спадало. — Мы могли бы жить в Америке. — Ты не знаешь английского. И я не знаю английского. И мы не любим Америку. — Я родился в Америке. Тэмин старательно делал вид, что все нормально, но слишком сильно сжимал вложенную в свою руку Кибома и чуть морщился сам. — Ты родился в Корее. — Ты не присутствовал при моем рождении, — стоял на своем Кибом из ленивого упорства. — Ты сам тогда еще не родился. На это Тэмин обычно вздыхал, но в этот раз не стал, лишь пнул очередную кучку, подняв облако пыли, которая заплясала в лучах закатного солнца, как могли бы Кибом и Тэмин в клубе сейчас, не выедь за город ради прогулки, которая едва ли кому-то из них доставляла удовольствие. Но последний раз стоило бы, потому что, когда Кибома спрячут в сумме четырех углов палаты, станет не до прогулок, не до шутливых перепалок, банально не до чего. Тэмин продолжит ломаться, Кибом — прятать таблетки за щекой, улыбаться медсестрам доверительно и приторно, чтобы те бдительность теряли и краснели как наливающиеся бутоны роз. Кибома тошнило от их фальши. — Ты там не скучай без меня, — просил Тэмин, пальцами касаясь солнечных лучей, а казалось, что самого неба. — И в мыслях не было, — фыркал Кибом из врожденной вредности, крепче сжимая его руку и немного прижимаясь, но не так заметно, чтобы Тэмин о себе что-то возомнил и понял, как Кибому до безумия страшно. — Я, хен, конечно, не врач, но тоже кое-что понимаю! На самом деле Кибом жил от приступа к приступу. Тэмин не был виноват. Лезвия окрашивались красным все с той же безболезненно знакомой легкостью, а капли крови срывались с пальцев на выпирающие коленки, пока Кибом баюкал поглощающее чувство вины и думал, что смерть — так несправедлива. Зима его отравляла своим снежным пеплом, помеченной черным датой в календаре, гололедом и холодом из открытого окна, закрыть которое сил уже не было. Тэмин не пришел, у него ночная смена и выключенный телефон, а у Кибома опять слова прощения вдоль вен, таблетки за щекой и на полу, наполовину пустые бутылки под столом и шрамы невралгией под ребрами. Тэмин упорно не желал запоминать его таким, но придется. Рваный вздох подхватило насмешливое эхо, вгоняя последний нож в спину и оказываясь последней пулей навылет. Спасать от самоуничтожения бесполезно, но Тэмин так старался, что даже на пересохших губах вызывал улыбку до кровавых трещин. Кибом помнил запах кофе, но захлебывался в чем-то более крепком и немного металлическом. Тэмин все еще не отвечал на звонки. У Кибома абулия прерывалась на сеансы по режущим и спасательным чувствам. Вскрывать стоило грудную клетку, а не вены, но теперь уже поздно это обдумывать. Время утекало алым по пальцам и разбивалось о холодный кафель, брызгая на паззлы. Кибом ломался порывисто, быстро и наверняка, что немного завидовал стабильному Тэмину. Вера в цикличность порождала волну гнева, а Тэмин не желал уходить, считая свое мнение единственно верным и посвящая в это Кибома с такой самоотдачей, что становилось немного не по себе. Кибом терпеливо выслушивал, подавлял в себе — с трудом — обидные ответы, сжимал руки в кулаки и старался избегать зрительного контакта, чтобы вновь не сдаться. Кибом этого не любил, но проигрывал. — Любишь плюшевые игрушки? — удивлялся Кибом, когда Тэмин прижимал к себе розового котика со смешным прищуром. — Ага, — кивал Тэмин. — Плюшевые игрушки и тебя. — Нравится все, что было зашито? Вопрос оставался без ответа, но проступал слезами на глазах, когда Тэмин гладил запястье в бинтах и двигал немо губами как рыба под палящим солнцем. Весна пропиталась запахом медикаментов. Тэмин запомнил Кибома смеющимся и в пальто нараспашку, в вансах и с листьями в волосах, с россыпью нелепых веснушек на носу. Тэмин запомнил Кибома летним и живущим чаще, чем по будням. Кибом забыл.