Lust for life

       Закаты в Луизиане необычайно красивые. Когда время клонится к вечеру, а солнце становится у горизонта, бросая свои прощальные лучи на поля и крыши небольших домиков, наступает лучшее по мнению Питера время. Еще не ночь, но и уже не день. Время, когда темнота еще не растеклась над городом, поглощая в свои плотные объятия местных жителей, но уже становится понятно, что она наступает. Не то, чтобы темнота имела для Питера какое-то сакральное значение.        Просто он любит проводить параллели.        Обычно, к этому моменту жара немного отступает, уже не заставляя воздух у земли подрагивать, искажая человеческое зрение, и наступает спасительная прохлада, которую хочется вдыхать снова и снова, пока голова не прояснится от ленивого марева прошедшего дня.        Запах сухой дорожной пыли, что щекочет ноздри, мерно сочетается с запахом летней зелени. Стрекот цикад, которых развелось в этом году слишком много, и небольшие кусочки мелкого гравия, которые то и дело попадаются под ноги, иногда оставляя на подошве потрепанных жизнью кроссовок новую царапину. Оранжевое, местами красноватое небо. Чей-то брошенный велосипед вдалеке.        Это то, из чего состоят его вечера. За исключением одной отсутствующей детали.        Городская церквушка, которую и язык не поворачивается назвать церковью, все еще стоит на отшибе, обдуваемая ветром. Одинокая крепость в поисках заблудших путников. Место, где душевно потерянные люди находят покой.        С деревянной обшивки здания уже местами слезает белая краска, открывая вид на почерневшую от времени древесину. Питер помнит, как пожилая Марта буквально несколько месяцев назад, собрав пожертвования у населения, в одиночку пыталась перекрасить облезлое дерево, чтобы, как она выразилась: “Привлечь больше людей к чистому свету”.        Паркер считает, что у нее не вышло. Ну, по крайней мере, лично его в это Богом забытое место завлекает уж точно не новая краска или светлые сказочки о загробной жизни, что так рьяно пересказывают друг другу горожане. Его “розовые очки” разбиты слишком давно и слишком резко. Он понял простую истину.        Не важно, кем ты был: богатым, бедным, или прилежным праведником среднего класса, ты умрешь. Все, что он знает – впереди всех ждет огромная, темная и одинокая пустота. Все, что он может сделать с этим знанием – насладиться своим падением в бездну.        И в отличии от своего соседа Билли, что по воскресеньям появляется на проповедях в идеально выглаженных рубашках, а по понедельникам надирается в баре, попутно трахая там шлюх втайне от жены, или, например, Стэна Донована, который регулярно замаливает излишне долгие взгляды и на свою племянницу, Питер хотя бы не лицемер. Он просто честен сам с собой. Ему нет смысла молиться тому, кто не сможет его спасти. Да и нужно ли его спасать?        Если только от себя самого.        Скрипучая дверь поддается с тихим треском. Пыльная резиновая подошва изношенных кед тихо ступает за порог, и Питер чувствует себя так, словно добровольно лезет в чан с дёгтем. Потому что его иногда пугает то, с какой легкостью он опускается на дно без возможности выплыть.        Руки привычно ложатся в карманы выцветших шорт, а на лицо лезет глупая неуверенная улыбка.        Невысокая фигура в темном костюме священника, повинуясь негромкому звуку шагов за своей спиной, оборачивается. Мужчина неспешно закрывает книгу, что держит в руках, и поднимает на пришедшего взгляд своих темных глаз. Свет, что льется потоком через старые оконные витражи, отбрасывает на него причудливые оттенки разнообразных цветов: от желтовато-красного до сине-зеленого.        Он стоит расслабленно, но в то же время собранно. Так, будто ждал.        “Святой отец, я согрешил… И я не собираюсь останавливаться.”        “Тебе и не нужно.”        Паркер понимает, что чувствует дичь, когда сталкивается лицом к лицу с хищником.        Когда на лице мужчины появляется небольшая улыбка, Питеру кажется, что из его легких выкачали весь воздух. По телу идет крупная дрожь, невидная стороннему глазу, а сердце сбивается, учащая свой ритм. Конечности холодеют и ему нестерпимо хочется согреть их в лучах света, что лежат на плечах священника, переливаясь, будто живые огни.        Питер чувствует в своей груди пламя.        Иногда он думает, что одержим.        Мужчина двигается неспешно, как будто с каждым шагом дает время уйти, одуматься. Но Питер уже давно не оправдывает ничьи ожидания. Он зарекся действовать так, как сам считает нужным.        И он идет навстречу.        Они останавливаются в полушаге друг от друга, не решаясь прерывать приятную тишину.        Когда на щеку Питера мягко ложится чужая ладонь, приятно пахнущая полевыми травами, он блаженно закрывает глаза и тянется навстречу такой простой, но необходимой им обоим ласке. Большой палец мужчины невесомо касается его кожи, поглаживая легко, аккуратно, так, что Питер начинает чувствовать себя произведением искусства в чужих руках. Маленьким, хрупким, и невероятно ценным.        Когда он приоткрывает глаза, смотря на мужчину из-под вмиг ставших тяжелыми век, натыкается на взгляд, полный нежности, гармонично смешанной с ярким, пылающим желанием. И с этого коктейля его ведет лучше, чем с дешевого отцовского виски, что он иногда “заимствует” для посиделок с соседскими мальчишками. А еще в голове возникает глупая мысль, что, если бы Бог был реален, как и Рай для искренне верующих и безгрешных, то, даже стоя у его врат, Питер бы добровольно отдал душу Дьяволу, ибо извращенное представление идеальности для него – безграничное чувство спокойствия в крепких объятиях местного священника.        И потому что у его личного Дьявола невероятные коньячные глаза, при взгляде в которые пьянеешь, захлебываясь сладостной горечью. И если недостаточно силен, чтобы противостоять неземной тяге, тонешь, даже не пытаясь выплыть на поверхность.        Старк ухмыляется так, будто читает его мысли, и это заставляет щеки мальчика налиться краской. От того, как Тони улыбается той, предназначенной только Питеру улыбкой, возле его глаз проступают еле заметные мимические морщинки. Идеальная красота, состоящая из маленьких несовершенств.        Паркер думает, что это звучит глупо, а еще, что Старк – единственный живой человек в городе из холодных мраморных масок.        Он не считает мгновения, когда они сходятся в мягком, невесомом поцелуе, лишь чувствует спасительное давление на свои губы и позволяет себе полностью раствориться в процессе. Он даже не может вспомнить, кто из них сделал решающий шаг. Ему наконец-то тепло, и этого достаточно.        Одна небольшая вечность, скрытая в отсутствии вдохов, и они отстраняются. Питер ощущает на своих влажных губах теплое сбитое дыхание. Наверное, он и сам дышит не легче, но сквозь бешеный шум крови в ушах невозможно услышать даже ритм собственного сердца.        Его зрачки, наверное, уже заполонили всю радужку.        Тони отходит, чтобы закрыть главные двери до следующего утра, и Питер покорно следует за ним, будто его тянут за собой за поводок. Щелчок замка в совершенной тишине звучит, как выстрел, заставляя воздух потяжелеть и стать густым для следующего вдоха. Как на озере неподалеку, когда приходит время цветения лилий. Таким, что вязким нектаром оседает в легких почти осязаемым осадком, лишая тело дозы кислорода, вызывает головокружение.        Предвкушение. Яд, отравляющий его вены. От него пространство будто звенит, не в силах выдержать такой силы напряжение. Питер чувствует, как наливается приятной тяжестью низ его живота, а кончики пальцев леденеют, нетерпеливо подрагивая, будто играют на невидимых человеческому глазу струнах.        Когда он переступает порог небольшой комнатки, Тони зажигает пару свечей в уже наступивших вечерних сумерках. Питер хорошо знает это место. Здесь, в клубах пыли, что лежит на куче книг в деревянных стеллажах и на полу, в запахе плавящегося воска, он как никогда чувствует себя дома.        Он уже знает, что нравится мужчине и что ему следует делать.        Когда Тони оборачивается к закрытой двери, Паркер уже стоит на коленях, лукаво склонив голову. Ждет.        И не ошибается. По телу проходит приятная дрожь, та, от которой внутренности будто скручивает, в груди появляется горячий ком, а глаза наполняются внутренним блеском. Он отчетливо ощущает руку в своих волосах, что касается, ерошит каштановые кудри, потягивая за пару прядок, даря яркую вспышку тягуче сладкой боли, затем поглаживает так, будто хвалит, и Питер давит в себе секундное желание коснуться её губами.        Он затаивает дыхание, когда его голову приподнимают за подбородок, заставляя посмотреть вверх. Что-то в нем ломается, исчезает, испаряясь, как капли воды на нагретых солнцем камнях, и Паркер наконец-то может посмотреть на своего Тони без того отчужденного выражения, с которым он смотрит на людей вокруг. На всех, кроме него. Он позволяет себе открыться, довериться, полностью отдаться во власть чужих рук, потому что знает, что Тони никогда не сделает то, что ему бы пришлось не по нраву. Старк не позволит себе разбить свое маленькое сокровище.        Им не нужны слова, чтобы понимать друг друга. Тишина, сопровождаемая стрекотом цикад, умеет говорить за них.        Тони ждет, смотря на него сверху вниз, выглядя максимально авторитетно, но ни капельки не пугающе. Такой его вид не отталкивает, побуждая спрятаться на чердаке, как, например, происходит, когда старший Паркер после тяжелого дня приподнимается со старого скрипучего дивана, не отрывая взгляда от сына. В Тони хочется раствориться, отдавая ему все бразды правления над своей жизнью и телом. Душой, если таковая все-таки имеется у людей.        Питер понимает, что разница в возрасте у них огромная, и ему надо бы ассоциировать Тони со своим отцом, или, на крайний случай, с теми мужчинами, что живут по соседству, проводят кучу времени в гараже и изредка угощают его банкой пива. Чувствовать к нему уважение, приправленное ноткой страха. Но он не может. Потому что Тони другой. И смотрит он на Питера по-другому. Потому что он единственный, кто действительно видит, а не просто проходится по нему равнодушным взглядом.        В голове его идут непрекращающиеся гражданские войны, которые в силе погасить только один человек.        Ему же остается только наслаждаться.        В такие моменты Питер может отпустить. Отпустить все проблемы, что гложут его день ото дня, медленно превращая в скопище поврежденных нервных клеток. Оставить за порогом чертовых налоговиков, что выбивают из его отца дерьмо, потому что тот не платит по счетам вовремя, престарелого учителя, что своими домогательствами регулярно доводит до слез его лучшую подругу, отца, что вымещает злость за свою разрушенную паршивую жизнь на нем, при этом подробно расписывая, почему младший Паркер – ничтожество. И не то, чтобы он не прав…        В такие моменты он просто Питер, у которого есть его Тони. Два неправильных человека в сошедшем с ума городе. Два минуса, в результате схождения которых получается плюс. И этого достаточно для немого откровения, заменяющего тысячи фальшивых признаний.        Он медленно приоткрывает губы, позволяя мужчине провести по ним подушечкой своего сухого пальца, оттягивая губу, а затем осторожно поворачивает голову, сначала касаясь его кончиком языка, смакуя солоноватый вкус, а затем обхватывая палец губами сразу до последней фаланги, погружая в свой влажный рот, и получает невероятное удовольствие, когда чувствует легкое давление на язык и прожигающий насквозь взгляд сверху. Он чувствует себя желанным.        В летних светлых шортах становится тесно, боксеры неприятно липнут к телу, а в колени впиваются маленькие острые пылинки, но это заставляет Питера возбуждаться только сильнее, елозя по дощатому полу от нетерпения.        Он проводит по пальцу языком, лаская каждый миллиметр кожи, каждую морщинку, осторожно обводя заусеницы круговыми движениями, насаживается на него ртом, до упора, а затем почти выпускает из тесного плена своих губ, задерживаясь на кончике, посасывая, при этом неотрывно смотря на Тони своими большими, потемневшими от накатившего возбуждения, глазами.        Когда он прикусывает основание ногтя, сверху слышится короткий вздох. Питер выпускает палец Тони изо рта с негромким чмоком, и сам тянется к ремню штанов напротив. Пряжка издает громкий лязг, когда Питер касается её подрагивающими пальцами, а потом его руки перехватывают, отводя. Он ничего на это не говорит, лишь понимающе кивает, присаживаясь поудобнее, чтобы не давать сильную нагрузку на колени и ждет, пока мужчина расправится с ремнем. Однажды, он хочет использовать этот ремень по иному назначению. В голове проносятся образы крепко связанных за бледной спиной запястий, рук, крепко сжимающих его бока и россыпи маленьких галактик на коже ниже поясницы, но он пока не спешит делиться этим желанием, ревностно храня в своей голове, проигрывая снова и снова, доводя себя до края.        – Будешь хорошим мальчиком для меня? – голос Тони звучит хрипло и задушено, так, будто он не говорил часами. Тембр его голоса похож на мед – пряный и тягучий, тот, которым невозможно до конца насытиться, как бы ни пытался. Питеру хочется слушать и слушать, не отвлекаясь на посторонние звуки.        Догорающие свечи пачкают остывающими каплями воска старые обложки книг, бросая отблески на нереально красивое, по мнению Питера, лицо. И хотя в тоне Старка присутствует привычная Паркеру мягкость, которую различить может только он сам, в речи его остается сталь. Она заставляет колени мальчика дрожать и вызывает желание прогнуть спину в повиновении, прильнуть ближе, сокращая то небольшое оставшееся расстояние между их телами, добровольно отдаться без остатка.        – Да, Святой Отец, – Питер прекрасно знает, как сильно мужчину ведет от такого обращения.        Вместо ответа, Тони притягивает его ближе, коротко поглаживая по щеке, а затем убирает руки за спину, давая мальчику разрешение на полную свободу действий. Питер сглатывает образовавшийся в горле ком.        Руки двигаются быстрее, чем разум обрабатывает информацию и все, что Паркер может ощущать – мягкую ткань дорогих брюк под ладонями и горячее прикосновение чужой плоти к губам.        Когда он проходится шершавым языком по головке, еле касаясь, с по-блядски невинным видом слизывая выступившую смазку, Тони закусывает губу, чтобы сдержать довольный стон. Паркер уделяет внимание уздечке, действуя неторопливо, но размеренно. Он освобождает одну руку, которой цеплялся за бедро Старка, придерживает ей член у основания, направляя. Он активно работает языком, проходясь им от мошонки к головке и обратно, обводит им выступившие венки, активно покрывая орган слюной для лучшего скольжения, не обращая внимания на то, что та стекает к подбородку, а второй рукой делает неторопливые движения по стволу, стараясь сделать Тони максимально приятно.        Увидев положительную реакцию к продолжению, Питер быстро облизывает пересохшие губы, а потом начинает вбирать член в себя, периодически останавливаясь, стараясь уровнять дыхание, постепенно насаживается глубже, на выдохе, сантиметр за сантиметром, отчего его блестящие губы краснеют, а глаза слезятся. Он старается дышать через нос и контролировать рвотный рефлекс. И, хотя он и делает это не впервые, страх задеть чувствительную кожу зубами не отпускает, сковывая.        – Черт, малыш, – Тони зарывает руку в его волосы, оттягивая, заставляя посмотреть на него. – Ты даже не представляешь, насколько прекрасен сейчас.        Питер в ответ дергает уголки губ в улыбке, не выпуская член изо рта и, решившись, вбирает до основания, усиленно давя легкую тошноту, сжимает горло, чтобы получить от мужчины стон наслаждения.        У него все лицо в его собственной слюне, глаза неприятно стягивает от засохших на нижних веках слез, а горло горит изнутри. Но Тони нравится. Ему приятно. Питер делает его довольным. И это, черт возьми, стоит всех усилий.        Его буквально распирает от чувства нужности и только от этого он готов счастливо заплакать.        Из-за собственного стояка становится трудно сидеть неподвижно, но Питер должен быть хорошим мальчиком и ждать, не касаясь себя. Он лишь неосознанно подается телом вперед, ощущая, как член трется о колючий шов белья, а напряженные мышцы ног стреляет тянущей болью.        Он ускоряет темп, от чего челюсть начинает ныть, и это заставляет его чуть ли не скулить от неудовлетворенности. Он просяще смотрит на мужчину, отмечая то, что тот тяжело дышит, и Тони понимает его без лишних высказываний.        – Расслабь горло, детка, – и Питер повинуется.        Он покорно складывает руки на бедра и максимально расслабляется, открывая рот шире и прижимая язык. Старк, удерживая его за шею и коротко погладив чувствительное место за ухом, начинает двигать бедрами, откровенно трахая узкий рот, отчего движения его становятся рваными, но аккуратными. Тони не хочет, чтобы его мальчик подавился.        Сквозь пелену накативших слез, Питер смотрит на расплывающееся перед взглядом тело и не устает восхищаться. Тони прекрасно сложен, и его рост, и особенности мускулатуры делают выделяющимся среди многих других мужчин. Кожа его слегка тронута загаром, а возле носа есть несколько редких веснушек. В нем нет присущей всем местным мужицкой неопрятности и показной агрессивности, которая чаще отталкивает, нежели привлекает. Он, в своем элегантном костюме Святого Отца, с тихим проникновенным голосом и понимающим взглядом не вяжется с той дырой, в которой всю жизнь живет Питер. Это, наверное, и привлекло его тогда, впервые.        Тони не похож на людей вокруг. Он учтив, вежлив и обаятелен, но где-то внутри него скрывается первобытное пламя, в котором Питер и не прочь сгореть.        Наверное, для таких, как он, существует отдельный котел в Аду. Но ему плевать.        Питер выплывает из своих мыслей только тогда, когда рука на его затылке предупреждающе сжимается. Он закрывает глаза, отдаваясь во власть ощущениям, пока Тони с тихим стоном кончает ему глубоко в горло.        Ему приходится держать себя в руках, чтобы не дернуться, потревожив собственный член, и позорно не кончить в боксеры, когда ощущает мерные короткие толчки во рту и вязкий привкус спермы на корне языка.        Он поднимает взгляд на мужчину, и, убедившись, что тот смотрит, медленно сглатывает, так и не выпустив член изо рта.        Когда он отстраняется, от его нижней губы до головки опавшего органа тянется тонкая ниточка слюны.        – Иди сюда, – говорит Тони, и Питер готов сиюминутно умереть от того, как сильно натягиваются его шорты, когда он приподнимается с колен. Те сильно покраснели, местами могут остаться ссадины, но его это совершенно не волнует. Питеру нравятся любые метки, которые остаются после Тони.        Мужчина резко притягивает его, буквально вжимая в себя, но Питер нисколько не возражает. Он, с прикрытыми глазами, на ощупь находит чужой рот, сначала промахиваясь, ведя губами по колкой от двухдневной щетины щеке и ловит от этого совершенно непривычное по силе удовлетворение.        Этот поцелуй отличается от остальных. Он относится к одним из тех редких поцелуев, когда Тони позволяет себе полностью открыться, проявить весь напор. Показать внутренний пожар, потому что знает, что Питер не испугается. Их языки соприкасаются, давя друг на друга, двигаясь в разнобой. Питер спешит проявить энтузиазм, в то время как Тони не удерживается от легкого покусывания его губ. Они двигаются вместе, сливаясь в кокон из конечностей, и Паркер удивляется тому, что они удерживаются в вертикальном положении.        Тони подталкивает его к столу, подхватывая под ноги и заставляя присесть на деревянную поверхность, пока сам стягивает с мальчика пыльные серые носки. Спина Питера покрывается мурашками, когда нежной кожи стопы сначала касаются комнатная прохлада, а затем чужие пальцы. А когда Старк давит на чувствительное место возле мизинца, с губ Питера срывается невольный стон. Кто же знал, что от прикосновения к ногам человека может бросать то в жар, то в холод?        – Хочешь, чтобы я коснулся тебя? – тихо тянет мужчина, ведя пальцем от щиколотки к колену и выше, касаясь выгоревших на солнце немногочисленных волосков, проходясь по родинкам, заставляя мальчика трястись, периодически замирая. – Хочешь, чтобы я сделал тебе приятно?        – Да, папочка, – выходит тихо, хрипло и жалостливо. Легкие прикосновения остаются фантомными зарядами тока на коже, от них в паху тянет с новой силой. Питер уже на грани того, чтобы умолять. Он возбужден настолько, что пятна смазки выступают на плотной ткани шорт, а пульс, кажись, преодолевает рубеж в сто-тридцать. – Я хочу, чтобы ты касался меня везде.        – Хм, – Старк кладет руки Питеру на талию, сжимая, слегка задирает ткань футболки, касаясь кончиками пальцев обнаженной кожи, поглаживает её, опускаясь ниже. Игриво подцепляет резинку боксеров, сразу же отпуская, при этом ухмыляясь. Движется руками вверх к груди, проходится ладонью по напряженным соскам, а затем резко притягивает Паркера к себе за талию, сталкиваясь с ним пахом. Зубами он прикусывает жилку на шее мальчика, ловя от него громкий и несдержанный стон. – Что ты хочешь, чтобы я сделал?        – Я хочу, – он поднимает голову с плеча мужчины, смотрит прямо, жарко, неотрывно, так, как смотрят безумцы на объект своего маниакального обожания. Лицо его все покрыто румянцем, почти незаметном в сумраке комнаты, веки опущены, а глаза, отражая блики свечей, выглядят ненастоящими, сделанными из высококачественного стекла, как у старых кукол в далекие года. Голос тих, неровен, будто вот-вот сломается. Он говорит следующую фразу так, будто выдает свой самый важный секрет. – Я хочу, чтобы ты трахнул меня, папочка.        Этого оказывается достаточно, чтобы Тони довольно ухмыльнулся, довольный своей работой, напоследок крепко, до боли сжимая талию мальчика, а затем начиная стягивать с него футболку.        – Конечно, детка.        Мгновение, и боксеры, как и шорты, и футболка, отправляются на пол, а Питер оказывается абсолютно обнаженным. В помещении прохладно, солнце давно село, но не настолько, чтобы прохлада стала некомфортной или переросла в холод.        Питер ненавидит холод всей своей грязной мифической душой.        Руки, что гладят его по всему телу, обжигают, заставляя каждую клеточку кожи гореть, как под электрическим напряжением. Ногти, что впиваются в спину Питера где-то под лопатками, пока Тони языком рисует причудливые узоры на его животе, сравнимы с нежным касанием лезвия бритвы. Той, что не ранит глубоко, а лишь оставляет небольшие, красноватые и чуть саднящие царапины. Той, что причиняет лишь приятную боль.        Подумав, Паркер решает взять инициативу в свои руки. Буквально. Он касается щек Старка ладонями, еще раз с наслаждением проводя по щетине, отвлекая от, несомненно, приятного занятия, и тянет вверх, к себе. Старается не засмотреться на вид собственной блестящей кожи чуть ниже пупка, что при данном освещении выглядит одновременно и эстетично, и чертовски неправильно. Легко целует, едва касаясь чужих губ, и тут же поворачивается к мужчине спиной.        Теплая рука ложится ему на поясницу, поглаживая, заставляя прогнуться, оперевшись на локти и выпятив задницу. Он чувствует, как ребром ладони упирается в жесткий переплет какой-то книги и, повернув голову, натыкается взглядом на Библию. Отводит взгляд. После четвертого раза, Питер уже не смущается тому, что прямо перед ним, за приставленным к стене столом, нагруженным книгами, на слегка облезлой стене весит старое треснутое зеркало. Он находит это занимательным. Так, что даже книга со словом Божьим в контексте того, чем они занимаются, не кажется дикостью.        В зеркале Паркер может наблюдать свой расфокусированный взгляд и нелепое выражение лица только через сетку трещин, но это полностью покрывается тем, что он отчетливо видит сосредоточенное лицо Старка за своей спиной, пока тот закусывает губу, откровенно разглядывая его тело. Нельзя сказать, что Питеру это не льстит.        – Я смотрю, ты подготовился для меня заранее, – Питер опускает голову, прижимается лбом к лакированной деревянной поверхности, пока его ноги разводят, внимательно осматривая, трогая так, что любые мысли вылетают из головы со скоростью пули. О, да, Тони доволен, и это все, что Питеру нужно, чтобы расслабиться.        Он бросает последний взгляд на свое отражение, и на секунду не узнает самого себя. Что-то есть в этих глазах больное, незнакомое и излишне живое для привыкшего к белому туману мальчика. Слишком яркое и отчаянное.        Питер предпочитает легко зажмуриться, ведя плечами, прогоняя ненужные образы из головы, пока Старк, судя по звукам, открывает одну из баночек с ароматным маслом.        Сосредоточившись на тактильных ощущениях, Паркер млеет настолько, что не замечает последующих пяти минут, пока его активно смазывают, массируя, втирая масло не только в стратегически нужное место, но и по всему телу, куда только может дотянуться Тони. Но Питер не беспокоится по этому поводу, он лишь чувствует прикосновения там, где они ему необходимы.        – Расслабься, – звучит прямо над ухом надтреснутым тоном. Питер на секунду представляет себе костер с потрескивающими от высокой температуры поленьями. Он коротко кивает, получая в награду легкий укус в мочку и влажное касание языка к шее. От этого жеста в нижней части живота нарастает горячий ком, и Питеру требуется почти что прокусить до крови собственную нижнюю губу, чтобы не кончить на самом интересном. Непроизвольный вдох вырывается из груди, когда в теле появляется знакомое чувство растянутости и заполненности. Оно разрастается от живота, доходя до груди и отдаваясь отголосками в конечностях. Да, поначалу приятным его назвать трудно. Отчасти, ощущение даже болезненно, но в этом кроется его тайная прелесть.        Грань между болью и удовольствием.        Он настолько теряется во времени и пространстве, отдаваясь и принимая, что не сразу замечает, что Тони шепчет ему на ухо те мелочи, что нравятся ему в мальчике. Шепчет страстно, накрывая словами, словно огненной лавиной, обдавая того горячим дыханием. Это странно, но именно в такие моменты Старк предпочитает вместо пошлостей говорить что-то до глупости сентиментальное. То, от чего ему впору смущенно улыбаться, вслушиваясь в звучание каждой буквы, а потом прокручивать эти же слова у себя в голове.        Но Питер не знает, как это воспринимать. Он слишком не привык к таким вещам.        Все, что он может – податься навстречу толчкам, прогибая молочно-белую спину с кучей созвездий из родинок, языком тела прося вбиваться в него глубже, брать жестче, пламеннее.        Прося выжечь все мысли из своей головы.        Он выныривает из этого странного состояния, когда Тони тянет его за отросшие за лето волосы, заставляя откинуть голову назад. Кожа на шее натягивается, обнажая острый подергивающийся кадык. Питеру нет смысла давить довольную ухмылку, расползающуюся по лицу. Он лишь глухо стонет, прижимаясь к излучающему тепло телу сзади.        Напряжение в нем доходит до предела.        – Повернись, детка, я хочу видеть твое лицо.        Несколько неловких движений, и ноги Питера закинуты на плечи Тони, с которым они теперь лицом к лицу. Так близко, и так далеко одновременно. Эмоций, что чувствует Паркер, слишком много для одного человека, они вот-вот готовы вырваться из-под контроля, выплеснувшись одной большой и мощной струей, и он не знает, что с этим делать.        Он откидывает голову назад, не сводя с мужчины томного, почти черного взгляда, представляя его виду свою тонкую шею, на которой белеет пара старых шрамов. Тони понимает его намек, тут же сжимая одной ладонью место над кадыком, чувствуя быстрый пульс на яремной вене, а другой удерживая мальчика за выпирающую тазовую кость.        Отсутствие дыхания не пугает, а наоборот, расслабляет настолько, что Паркер чувствует себя бесформенной жидкостью, готовой в любой момент испариться под чужим давлением.        Уверенная крепкая хватка на шее, мерные толчки, изредка попадающие по простате, посылающие по телу приливы жара, вид знакомого лица напротив, которое смотрит с восхищением, все это доводит Питера до закономерного конца. Оргазм накрывает его, как штормовая волна корабли в море. Внутренности сжимаются, пульсируя. Наслаждение то накатывает, то отпускает, а перед глазами рождаются и умирают тысячи новых звезд. Питеру кажется, он дрейфует в том космосе, что раскинулся на потолке старой церквушки, образуясь между трещин в древесном покрытии и затягивая в себя любого, кто осмелится в него взглянуть.        Он не замечает, что рука пропала с шеи, переместившись чуть левее, пока не делает первый свободный вдох. Воздух кажется непривычно сладким.        Каждый раз он чувствует, что рождается заново.        Он ощущает на подбородке и нижней губе что-то влажное и вязкое, и рефлекторно облизывается.        Услышав стон сверху, он поднимает глаза на Старка, встречаясь с его голодным взглядом. До него доходит, что он, похоже, кончил настолько сильно, что сперма запачкала всю грудь, а пара капель долетела до лица.        Лицо его тут же принимает самодовольное выражение, когда Питер облизывается снова. Но уже медленнее, специально ведя кончиком влажного красного язычка от одного уголка губ к другому.        Тони шипит, сдавленно ругаясь, увеличивая частоту движений, пока в Паркере разгорается чувство триумфа, и спустя пару мгновений кончает следом, заполняя Питера изнутри.        Старк наваливается на него сверху, тяжело дыша в шею, вдыхая терпкий запах юной кожи, смешанный с ноткой пота, и пытается вернуть контроль над своим телом, пока Питер находится в невероятном состоянии неопределенности. Таком, при котором ты одновременно и существуешь, и нет, не задумываясь ни о чем. Пустота. Ему бы хотелось остаться в ней навечно.        На руке его играют отблески догорающей, умирающей свечи, и они на мгновение предстают ему живыми. Такими, которых можно коснуться.        Первым придя в себя, Тони отстраняется, поправляя сбившийся галстук, руками выравнивая складки на рубашке, застегивает ширинку штанов и возвращает на них ремень. Судя по звуку шагов, он перемещается по комнате в поиске чего-то, но Питеру не хочется открывать вмиг ставшие тяжелыми веки. Под ними мир кажется красноватым маревом.        Тони находит один из своих шелковых платков и стирает все следы их бурной “встречи” с тела мальчика, а также со стола. Нежно целует в лоб и тут же отходит куда-то за стеллажи, откуда до Питера доносится лишь еще не пришедшее в норму дыхание и тихий скрип дверок шкафа.        – Ты кое-что забыл в прошлый раз, – слышится уже ближе.        Паркер невольно открывает глаза, смотря на неразборчивое в сгустившейся темноте светлое пятно. Он приподнимается, морщясь от болезненных ощущений в пояснице, садится на край стола, свесив ноги и беззаботно болтая ими. Он нисколько не смущается своей наготы, еще раз рассматривая небольшие изменения в комнате с его последнего визита: сдвинутые стопки книг, переставленная на другую полку икона; пока мужчина неторопливо подбирает с пола его брошенную в спешке одежду. И только взяв в руки сверток ткани, Питер узнает в неопознанном пятне свою огромную старую толстовку. Приятно.        – Тебе не стоит пока надевать футболку, – Тони указывает на пару фиолетовых пятен на шее мальчика, и тот неосознанно потирает шею рукой, затем Старк передает ему уже отряхнутую от пыли одежду. – К тому же, на улице похолодало. Мне бы не хотелось, чтобы ты простыл.        Питер ухмыляется смущенно и благодарно, ничего не говорит. Ему и не нужно.        Перед своим уходом через маленькую неприметную дверь в другой стороне здания, Паркер позволяет себе небольшую вольность. Уже будучи на пороге, он оборачивается, и, увидев отвернувшегося к зеркалу священника, стремительно пересекает пространство комнаты, и обнимает Старка за талию так, как не делал этого никогда прежде.        Едва касаясь, осторожно, невинно и искренне.        Со страхом, болью, обреченностью и почти осязаемой жаждой.        Это его беззвучное обещание вернуться, если мужчина захочет ждать. Захочет увидеть его снова.        Его, глупого ребенка с огромными глазами, цветастыми футболками и кедами, потрепанными настолько же, насколько и его жизнь.        И Тони понимает, еще бы не понимал. Он поворачивается, обнимая Питера, мягко проводя по спине мальчика одной рукой, успокаивая, даря ощущение защищенности и надежды, а второй прижимая его голову к своему плечу.        – Эти двери всегда открыты для тебя, Питер.        Через пару минут, Паркер уже находится на улице, стоя возле проселочной дороги, освещаемой одиноким мигающим фонарем.        Работа священников – доверительной речью вытаскивать из недр людского существа худшее, заставить человека понять и признать свои грехи. По сути дела, Тони вытаскивает его темные мысли и желания на поверхность, но не только при помощи слов.        Каждая их встреча – своеобразная односторонняя исповедь, понятная им одним.        И если то, что Питер чувствует, то, что люди привыкли презирать – худшее в нем, то он не знает, есть ли в нем хоть что-то хорошее.        Он знает лишь то, что будет возвращаться в маленькую подкосившуюся церквушку на окраине города в лучах заходящего солнца ради единственного человека снова и снова, потому что только там он чувствует себя живым.        Только там он может позволить себе быть слабым и ненадолго почувствовать себя любимым.        И он невероятно боится того, что даже эту маленькую прихоть – небольшой лучик света в бесконечной тьме, у него также легко отобрать, как задуть церковную свечку.        Он набрасывает на голову капюшон от серой пропахшей ладаном и мускусом толстовки и впервые за долгое время радуется собирающемуся дождю…