Поэтому она протягивает руку первой.
Грета Поттер льнет к его плечу подобно дикой кошке, впервые ощутившей всю прелесть и сладость хозяйской ласки, и медленно-медленно выдыхает, проводит самими кончиками пальцами по чужой теплой коже: от Северуса привычно пахнет морозными и кисловато-сладкими яблоками и едва ощутимо — пеплом. Напоминающим о том, что он — живой, а война, абсолютно глупая и совершенно не их, наконец-то закончилась. Она на мгновение утомленно прикрывает глаза — даже сейчас, будучи окончательно свободной от кипучей военной канители и впервые кем-то любимой, давно угасшая война настигает ее вновь: постепенно, неуверенно, заполоняя сознание не до конца потускневшими воспоминаниями. Которые Грета так отчаянно пыталась загнать обратно под замок — чтобы не сгореть окончательно, когда однажды отринутая картинка начнет оживать и приобретать цвет. Тогда она возвращалась — безмолвной, опустошенной, уже практически м е р т во й, но она возвращалась домой. И это было самой малостью, на которую ей приходилось копить все свои силы, чтобы попросту вернуться домой — ж и в о й, не раздавленной и не поглощенной чужими замальцованными капризами. Некоторые не возвращались — Грета знала об этом лучше, чем никто другой: многих из них она вынесла на своих же руках. Поэтому она прижимается губами к чужому плечу и молчит — жизнь научила ее довольствоваться малым, скрупулезно добытым по крохам.На мгновение ей становится жаль — Амортенция маленькой изувеченной Греты Поттер пахнет совсем по-другому.
Когда она думает, что впервые счастлива, ей приходится ухватиться непослушными и мелко подрагивающими пальцами за дверной косяк, чтобы не сломаться, не смежить веки и не сгореть — по щелчку чужих умелых пальцев вместо нежности в родных до безумия ониксовых глазах разгорается огненной вспышкой ядовитая пренебрежительность и стылая пустота. Единственное, на что ее хватает — не склонить подкашивающиеся колени пред чужим непроницаемым лицом, поднять острый темнеющий взгляд и с гулким хлопком аппарировать. Прочь от того места, которое стало ей вторым домом. Прочь от того места, в котором отныне поселилась озвончающая могильная тишина. Прочь от того места, в котором ей теперь больше нет места — ей н а с т о я щ е й, с хищным и острым абрисом побледневшего лица, потускневшим цветом некогда неестественно ярких сизо-зеленых глаз и горьким надломом чувственных губ. Грета Поттер непроизвольно приподнимает уголок истерзанных и искусанных губ в едва уловимой улыбке, ничего не означающей и эфемерной — ей, до одури похожей на ненавистного ему Джеймса Поттера, никогда не будет места в доме Северуса Снейпа. Теперь она знает, что его сердце всегда принадлежало только Лили Эванс, от которой у маленькой Греты лишь изящные тонкие руки с белоснежной меловой кожей, цвет глаз и пыльный альбом с ее фотографиями. Оживший в памяти образ матери мелькает где-то на периферии ускользающего сознания, и Грета закрывает глаза. Раньше она полагала, что поистине любящий человек не сумеет причинить боль. Верила в это всем своим сердцем с такой детской непосредственностью и доверчиво протягивала руки к цикуте, словно мотылек, летящий на завораживающий свет. Грета Поттер была осиротевшим ребенком с взглядом исподлобья, чьи лелеемые устои были созданы «чуланным» пристанищем и гротескной сутью магии, снисходительно позволившей ощутить свой — надсадный и прогорклый — вкус. Взращенной, чтобы быть разменной монетой, стоящей на росстани у порога чужой войны, однако сейчас она как никогда ярко осознавала то, что этого перепутья и вовсе не существовало: Девочка-Которая-Выжила нуждалась в громогласном подвиге, заставляющем думать о том, что все жертвы, которые были принесены ради мнимого блага — не напрасны и не пусты. Девочка-Которая-Выжила должна была и сама стать одной из неисчислимых клейменых жертв, чье имя будет неустанно гореть на чужих устах.Теперь она же ощущает все, кроме любви.
Грете Поттер уже нет нужды удивляться: в попытке ухватиться белеющими пальцами за что-нибудь, способное удержать ее на ногах, она находит чужую рубашку — мягкую и шелковую, приятную до покалывания в кончиках пальцев. Теплое дыхание опаляет ей щеку, и Грета боязливо открывает плотно зажмуренные глаза — из-под белесых густых и длинных ресниц на нее пристально глядят знакомые светлые и льдистые малфоевские глаза, и лишь через несколько мгновений целиком проступают очертания чужого лица, странно мягкого и на удивление безмятежного. Ей бы просто выдохнуть и перестать дрожать — в глазах у Люциуса такая обезображенная мешанина из непонятных ей самой и энигматических чувств, что спину обдает ледяной стынью. Вот только то, что заставляет ее изумленно выдохнуть — в них нет ни свойственного ему презрения, равнодушия или студеной ненависти, отпечатывающейся на сетчатке глаз червивой вязью ужасающего клейма. В его глазах только будоражащая сознание лихорадка из чуждых малфоевским дремучим устоям чувств, и Грете уже не понять — восприятие чего-либо у нее словно происходит в замедленной съемке; все передернуто, утрачено и недостоверно. И только потом она понимает, обернувшись, что они на кладбище — все здесь порастает могильным отзвуком смерти, таит в себе е е неколебимо едкий полынный привкус. — Мисс Поттер? — он замирает на мгновение и вопрошающе изгибает бровь, однако тушуется при ближайшем рассмотрении ее осунувшегося лица и чуть хмурится. — В этом месте нечасто можно встретить таких гостей. И, словно в насмешку, указывает рукой на поросшие бледновато-желтыми асфоделями и цикламенами с багряной сердцевиной могильные плиты, но Грета понимающе кивает ему в ответ: за порогом его эгиды, состоящей сплошь из колкостей и ядовитых улыбок — издевательски мерцающая, глумливая боль и нарыв разом открывающихся ран. Она слышала о смерти Нарциссы — к счастью, мгновенной и безболезненной, едва ли не сказочной; и о кончине этой безумно сильной женщины, взлелеянной госпоже публики с ледяным взглядом и оборачивающейся для своей семьи мягким переливом талых вод, было страшно и стыдно не сожалеть. Сотканная из противоречий, она кипела тем же буйным и исступленным огнем, что и все Блэки, и при этом умудрялась хранить в каждом своем незатейливом жесте поразительную нежность и неоценимую теплоту. Грета не может удержать беглую невесомую полуулыбку: с Нарциссой было невозможно иначе — без теплых прикосновений, неторопливых чутких бесед и треснувших осточертевших масок. — Я сожалею о смерти вашей супруги, Люциус. Нарцисса была удивительным человеком, не единожды спасавшим мне жизнь, — просто произносит она, ощущая подкатывающую горечь и тоску, и с каким-то ядовитым отголоском проводит большим пальцем по стылой стальной крошке, краем глаза уловив его безликую улыбку, отданную подобно дани верной подруге и жене. Люциус благодарно кивает, но не отводит взгляда от ее лица: — Что с вами случилось, Грета? — он чуть напрягается, словно всматривается в каждую черточку изможденного лица и темнеет в лице. — Вы… выглядите повзрослевшей. Грета улыбается практически на изломе, неосознанно пропускает сквозь пальцы густой и упругий блестящий локон смольных волос и молчит. Говорить об утрате неимоверно больно: Северус Снейп давно стал для нее больше, чем просто товарищем, которого можно было бы выбросить из головы подобно померкнувшему ненужному воспоминанию. Ее «любовь» к Северусу была по-детски пылкой и надрывистой: такой, словно она кидалась в этот омут с головой, и наполовину — существующей на одних сколах и прорехах, шатких «нет» и ворохе недосказанности. Эта любовь встречала ее тревожной новостью, словно выжимающей из нее все досуха, и чужими глазами — выразительными, с топленой ласковостью, отзеркаленной где-то на сетчатке. Поэтому она просто смаргивает проступающую багровым огоньком прямо по радужке уязвимость и опускает глаза: — Я просто разочаровалась в том человеке, кого однажды любила. Любила больше себя, позволяя преступать через собственные нужды и моральные принципы. Любила всем своим безрассудным естеством, выученным на то, чтобы протягивать руку каждому нуждающемуся и ничего не просить взамен. Просто любила, потому что не могла поступить иначе, довольствуясь поначалу тем, что он видел во мне хоть какие-то мои же отголоски, и лишь под конец — чужое лицо, сверкающее даже под сомкнутыми веками. Люциус молчалив — и Грете незачем винить его за это: сейчас ей вполне достаточно того, что в проницательном взгляде его мучительно красивых глаз нет ничего, кроме душащей искры абсолютно такой же глухой и звериной т о с к и. Она не знает, почему Люциус не отпускает ее руки́ и позволяет стоять настолько близко, однако Грете этого хватает сполна, чтобы вдохнуть кажущийся р о д н ы м горьковатый запах растертой травы и веянье корицы и замереть в чужих руках тонкой фигурой.Потому что теперь она понимает — Люциус Малфой смотрит на нее полубезумным темным взглядом, насквозь пронизанным тем чувством, от которого щемит где-то в груди.