Bodybag

      Антихайповские кореша часто говорят, что дела идут в гору, Слава отшучивается, разбрызгивая пиво, мол, гора-то хуевая и ползут они по чистому дерьму.       Хотя откровенно говоря, собственная жизнь его устраивает чуть больше, чем полностью. Типо туры вполне успешно откатал, бабла поднял, хавчик есть, крыша над головой его и Гриши тоже, Фаллен — приложение к коту. Плюсом идёт узнаваемость, которая поворачивается к нему то передом, то задом (только и уворачивайся от предоставленного вида) — периодически на улице ему пытаются либо дать пизды, либо взять автограф с селфачами, чаще кричат «Гнойный пидор» издалека, но всё это определенно было его достижением и не в масштабе маленького Хабаровска. Успех не возможно иметь — успех имеет всех, но тем не менее, Слава всю свою сознательную жизнь не хотел копаться в дерьме, перебираясь КД-шными бичами. Он мечтал заработать на квартиру, заниматься любимым делом, троллить всех лохов и заиметь какую-то цель в жизни, найти что ли смысл во всём этом переводе кислорода. А всё это имеет место быть, только если ты находишься на определенной высоте социальной лестницы. Грустные реалии.       В далеком детстве Слава через ночь слышал пьяные разборки во дворе, звуки битого стекла, матюги с пошлым смехом на перебой и нутром чувствовал, что ему надо подняться выше, что он прежде всего должен вылезти из этой ямы. Смотрел через деревянные оконные рамы на редкие звезды, на маленький город с тусклыми огнями, укрывался до ушей, оголяя пятки и мечтал, что станет кем-то. И возможно тогда, не скоро и не сразу, но мир прояснится и звезд станет больше. Ради этого он подался в Петербург, ради этого ебал всех в рот направо и налево, ради этого скандального образа было сделано всё. Жизнь яснее не становилась, несмотря на детские и подростковые грезы. Внутри год за годом из мечтателя вырастал дядька реалист, отбивающий всё сарказмом и постиронией.       В конечном итоге, всё получилось так, как получилось. И выросло то, что выросло. Хорошо или плохо, он решать не решался, но ему всё равно начинало казаться, что где-то он свернул не туда, и крыша махала ему с безопасного расстояния. Кукушка уже давно обещала отъехать и, по классике жанра, Слава оказался к этому не готов.       Последний месяц зимы выдался странным. Все возможные дела уже были переделаны и ничего масштабного в планах не намечалось, но всё время Славе было как-то неспокойно: травка не курилась, пиво не вливалось, желудок крутило от волнения, компьютер гудевший вечерами раздражал, на книгах не мог сконцентрироваться. Объективной причины на горизонте его житейских проблем не виделось — просто жизнь в один момент перестала куражить. Ощущение страшного пиздеца крыло днями напролет. Сосущая тревога не давала ни сидеть на месте, ни заниматься делами. Она не давала вообще ничего, кроме намеков, что пора пойти пройти проверку у мозгоправа. Фаллен говорил, что это всё весна ебучая: «Нахуй переживать, покроет и перестанет, первый раз что ль, дядь?» Славе хотелось ответить, что действительно, кажется, в первый. Нет, у него были всякие разные периоды в жизни, «Солнце мертвых» родился как раз в стадии какой-то неимоверно тупой депрессии, где слова о том, что опять надо жить, и он в кровати как в гробу были уж слишком жизнеными. Тогда Слава, конечно же, не желал умирать, но и жить тем более не хотел — ему вообще не хотелось ровным счетом ничего — утро не мотивировало на подъем, казалось, что он достиг потолка и остается только бессмысленное битье черепушкой о неумолимый бетон. Периоды были всякими — страшные запои, и не только алкогольные и не только наркотические, бывало хотелось оргий, бывало счастье через край или нервные тики преследовали неделями, было время когда он не знал, что делать дальше и как поступить, боялся шагнуть или, наоборот, чувство такта и самосохранения давали сбой, но всепоглощающая тревога со скручивающимися в узел кишками была для него в новинку.       Он переживал все проблемы и перемалывал с легкостью все внутренние закидоны, но то, что началось на финишной прямой до весны, было другим и не тем. Жить, как ни странно, хотелось даже больше, чем обычно, но мозг видел не то отчаянную опасность конкретно ему, не то какую-то масштабную катастрофу. И каким-то типично-обычным утром, потерявшимся в череде других таких же утр, всё внутри замерло пружиной, стянуло внутренности и момент, который стал отправной точкой этого пиздеца, был утерян. Слава не помнил, когда это чувство надвигающейся опасности появилось впервые, потому что сначала он не воспринял его всерьез, потом подумал, что пройдет, потом забыл, как это, быть без него.       Прошерстить интернет и выяснить, что оказывается плохое предчувствие с точки зрения психологии — симптом нереализованного потенциала и внутренних страхов, оказалось легко, но результат был нулевой. В далеком детстве такое бывало, когда мама уходила с утра на работу, а ты просыпался слишком поздно в выходной, не успевал попрощаться и мучился весь день с этим самым плохим предчувствием и боялся, что она по каким-то причинам не вернется, что бросит тебя… или умрет. Тогда это были действительно внутренние, подсознательные страхи остаться одному. Но сейчас Слава не был сопливым ребенком и сколько бы он в себе ни копался, никаких проблем «нереализации» и чего-то подобного не видел. После прочитанной статьи, обдумывания и долгого самоанализа у него появилось нехорошее предчувствие того, что это всё не просто предчувствие.       «Покроет и перестанет», — повторял про себя Слава слова Фаллена, а дни всё шли.       Долгое время не происходило ничего, то есть ровным счетом. Тишина, каникулы, отдых — можно назвать как угодно, случайные панчи приходили в голову и записывались, тексток про выборы медленно шлифовался и записывался, просмотры на клипы росли, девушку выбросил в помойку. Красота. Живи с бонгом в обнимку, хавай пельмени в свое удовольствие, загребай бабло, о котором в 20 лет даже мечтать не мог, записывай хуйню и клади на общественное мнение, потому что твой имидж не просто имидж, а ты сам. Притворятся не надо было — вне понятия зашквара, и этим всё сказано. Но неспокойствие продолжалось. Счёт за телефон бил рекордные суммы от постоянных звонков в Хабаровск, от неуемного желания узнать у всех своих друзей-приятелей как у них их ебанные дела.       Всё было хорошо. Слава упрямо ждал шторм, доверяясь своей интуиции полностью. Ждал и все равно оказался к нему не готов.       День X ничем не отличался от предыдущих, разве что отказом от интернета. Эдакий разгрузочный день был объявлен Славой с утра пораньше и поддерживался только им одним: Ваня ускакал снимать свою кулинарную парашу, а Гриша нассал мимо горшка, Замай по телефону сказал не страдать хуйней и что ближе к вечеру он приедет с пивом. Именно по этому весь чертов день Слава не замечал шторма, бушующего на просторах всемирной паутины, выкинув самым ранним утром твитт о переизбытке в его голове вайфавочных волн, он вырубил телефон и пытался погрузиться в антиутопичные миры Оруэлла, но солнце, пролезающее через жалюзи, его раздражало, паранойя доконала, а от книги хотелось блевать, но он упорно перечитывал и ежечасно с раздражением проверял время и перекладывался с кресла на диван, а потом на пол, и так по кругу. Выкурил пачку сигарет ещё до обеда, думая, что от дня ЗОЖа пользы было бы больше. Собрал два пакета мусора из своей комнаты, отдраил ванную комнату и выкурил ещё одну пачку сигарет в послеобеденное время. Пружина была готова выстрелить. Весь день Слава притворялся, что ему это лишь кажется. К вечеру он уже сходил с ума и думал, что день без интернета — это фейл, худшая задумка, ему было скучно и тоскливо, он ждал Замая, для которого вечер это то, что для обычных людей ещё вполне день — как раз часов шесть, но дождался, к своему удивлению, Ваню.       В дни съемок Светло возвращался домой обычно под ночь, сначала отснять, потом отметить, и столько ранний приход не сулил ничего хорошего. Слава почуял какую-то хуйню сразу же по медленно опускающейся ручке двери и такому же медленному открытию. Фаллен был тих и хмур, посмотрел мельком из-под полуопущенных ресниц как будто даже виновато, раздевался неохотно, оттягивая всё, что можно было оттянуть, в то время как Слава, облокотившись о дверной косяк, мрачно отсчитывал удары собственного сердца, нервно теребил тапкой на ноге и боролся с мыслью, что что-то, чего он так долго ждал, кажется наконец-то произошло. К облегчению, горькому и нежеланному. Спросить напрямую не решался, хотя раньше за словом в карман не лез никогда. Ваня побито прошел на кухню, достал из рюкзака две початые бутылки коньяка, прикурил сигарету и немного помявшись, протянул застывшему в дверях Машнову телефон.       Секунд десять Слава неуверенно и жадно смотрел на протянутый гаджет, который несколько раз мелко дрогнул в узкой ладони, пытаясь с безопасного расстояния определить степень проблемы. Сердце сжималось и такого не было уже давно. Страх бился в глотке, первая мысль — что-то с Замаем, иначе как объяснить, что он ещё не пришёл? От своей малодушной неуверенности становилось всё противнее с каждой прошедшей миллисекундой. Слава сделал длинный шаг вперед. Со смартфона на него взирало серьезное лицо Оксимирона — дежурная складка меж бровей, взгляд исподлобья, черно-белая гамма — привычный антураж; первые мгновения после опознания были самыми спокойными за весь славин «неспокойный период», с этим жидярой уж точно ничего не случится, кроме жалобы фанатки на маленький обрезанный член, так что Машнов, чуть выдохнув, легко выхватил телефон, начиная читать. Неуверенная ухмылка, появившаяся в момент расслабления, медленно увядала, глаза округлялись, пропорционально тому, как внутри всё холодело.       «Всемирно известный рэпер Oxxxymiron скоропостижно скончался… столкновение около полудня по московскому времени… скорая не прибыла вовремя… других пострадавших нет».       Слава выхватывал отдельные предложения, но строчки плясали. Это был какой-то набор абсолютно клишированных фраз, которые никак не вязались с образом брутального монохромного «бати» рурэпа, которые никак не могли быть о нём. Слава ошалело перевел взгляд обратно на фотографию Мирона — поджатые губы, опущенная голова, скрещенные на груди руки, колесо фортуны; известное фото, которое он видел несколько сотен раз точно. Маленькая кухня погрузилась в тягучую каплю смолы — Слава, находившийся в ней, почувствовал, как момент густеет. Некоторые люди подсчитывают время, потраченное на красном свете светофора, или какие суммы тратятся в год на езду в общественном транспорте, Гнойный по тому же принципу хотел бы подсчитать время, проведенное за бессмысленным рассматриванием рожи Мирона. Рук Мирона, тату Мирона, ресниц Мирона, носа Мирона. Бег времени был остановлен, вдох застрял в горле. Взгляд опять метнулся к тексту: «Смерть была мгновенной…» Слава моргнул, за просмотром фоток Оксаны он провел суммарно точно больше суток, за это он мог ручаться. Сглотнул с затяжкой, уселся на стул и бахнул телефон о стол, разбивая смоляную скорлупу. Прорезал пустым взглядом пространство, уперся в соседнюю многоэтажку, в окно с целой лужей желтого света и маячившей туда-сюда суетливой бабищей и понял наконец в полной мере то, что смерть иногда действительна внезапна. Беспокойство, которое тлело долгое время, резко взорвалось, поднимая температуру тела до максимума, Слава вытер испарину со лба и хрипло выдохнул, перемещая глаза на Ваню:       — Это же утка?       Светло поджал губы и отвернулся, откупорил бутылку и сделал несколько громких, тяжелых глотков. _____________       Тонкая струйка дыма извилисто и мягко колышется, притягивая и без того замыленный взгляд. Тихий гул машин из хуевого стеклопакета, грязная скатерть с мутными коричневыми кругами, комната, потонувшая в безобразно ярком весеннем солнце, шкрябонье когтей по кафелю из глубин квартирки и гипнотизирующая дымка от чая. Машнов сидел на кухне уже битых несколько часов, сначала долго и безуспешно уговаривал себя сделать завтрак, теперь пытался хотя бы выпить что-то кроме алкоголя. Пить надо было, что-то делать надо было, двигаться, моргать и дышать, разбудить Ваню и накормить кота — всё надо было. А ещё сегодня должна быть панихида. И эта мысль выбивала все остальные.       Панихида это больше, чем официальное подтверждение. Это окончательный, бесповоротный конец, теперь-то уже точно сто процентов, от которых не отвертеться. Не то чтобы Слава очень надеялся на то, что всё это ебучий затянувшийся пранк, ведь были и фото с аварии и комментарии Окситабора и дата, мать его, блять, похорон, но нутро так отчаянно сопротивлялось, что принимать действительность становилось тяжелее с каждым днём. И каждый день был туманом. Панихида сегодня, а похороны завтра. И всё нет больше ни собранных Олимпийских, ни злодея в Empire V., ни Империи, ни жидовского толстого хуя. Слава долго смаковал это слово — ни че го. Кого теперь хуесосить, про кого писать твиты, на кого писать дисы. На кого смотреть и на зло делать всё, чего Мирон бы делать не стал. Мысль, что ничего реально больше не будет, не держалась в голове — она была абсурдна, инородна, банально нелепа; вся славина сущность противилась принятию этого факта. Потому что эта новость не может быть реальной, даже если весь мир твердит об обратном.       Громко топающие пятки в коридоре, вывели Славу из транса. Ваня заспанно тёр покрасневшие от недосыпа глаза и хмурился, оценивающее рассматривая содержимое стола. Чашка чая, телефон, пачка сигарет и бутылка холодного пива, очевидно только из холодильника. «Ничего лишнего», — хмыкнул Ваня и двинулся варить себе кофе, потом с недовольством повернулся, будто резко что-то вспомнив, и крякнул:       — Ты Гришу, блять, покормил?       Предсказуемое молчание в ответ вызвало фырк великого кулинара. Громко, демонстративно продзынькав ложкой о края кружки, Ваня тяжело опустился на стул, сложил ладони замком и опустил на них голову, устало всматриваясь в голубые глаза напротив, те говорили: «Отъебись», но Ваню такое не берет и не останавливает.       — Пойдешь?       — Еблан что ли, чего я там забыл? — Слава раздраженно схватил телефон, потом бросил его обратно и ещё более раздраженно вынул из пачки сигарету, прикурил только с третьего раза и откинувшись на спинку, прикрыл глаза.       Светло молчал, он не сомневался в том, что Слава никуда не пойдет (хотя ему определенно стоило бы это сделать, по мнению Вани) — ни на панихиду, ни на похороны, и дело даже не в том, что кто-то может этого не понять, а в том, что Слава не хочет оплакивать Мирона на виду, даже просто стоять там не хочет, иметь какую-то причастность. Ваня отхлебнул обжигающий кофе и исподлобья окинул друга ещё одним взглядом. «Наверное, — подумалось ему, — Слава ещё не готов прощаться, не готов даже признавать то, что пора, черт возьми, прощаться, что Оксимирона больше нет. Слава упрям и себе на уме, а ещё он чертова фанатка, которая не позволила себе ни слезинки, только литры алкоголя». Сожаление и неправильность момента рвалось из Фаллена яростными волнами, он ничем не мог помочь другу и никак не мог принять его прибитость, он смотрел как тлеет сигарета между пальцами Славы, как напряженно замерли глазные яблоки под плотно сомкнутыми веками, как пепел падал на стол, и не мог подобрать слов, кроме откровенных банальностей. «Такова жизнь, все мы смертны, пора идти вперед, братан, ебани-ка лучше трек, выскажись, хуе-мое», — хотелось громко сплюнуть на пол от всей той параши, что была сейчас в голове.       Молчание было горьким, но басистый мявк разрушил его легко и уверенно, запуская обычных утренний уклад — Гриша уверенно запрыгнул к Славе на колени и с усилием принюхивался к стоявшей на краю чашке чая. Фаллен встал, открыл окно на улицу — жалкая попытка избавиться от едкого сигаретного дыма, доковылял до холодильника и вытащил колбасу с молоком. Надо было как-то отвлечься, придумать нейтральную тему беседы или куда-то вытащить Славу, чтобы не напоминать о Мироне, но напомнить о том, что от смерти Оксимирона мир не перевернулся. Однако Машнов, похоже, так не считал и упрямо не хотел отвлекаться, он вступил на скользкую дорожку нового разговора:       — Он мне снился сегодня, — донеслись нарочито небрежные слова, прерывая мерный стук ножа о разделочную доску. — Стоял и смотрел на меня своими огромными глазищами, даже не моргал, бледный как поганка, под глазами круги — хах — панда. А обстановка вокруг была какая-то дикая, сюрреалистическая, агрессивная, хотя вроде и просто темнота, но была она какой-то откровенно дерьмовой, не как в комнате без дверей и окон, а будто она живая и ползает вокруг, и сосет из тебя все силы, и вакуум — дышать нечем и идти тебе некуда, а он будто потерялся. Потерялся, но не хотел показывать виду, типо нет, все путём, братиш, так и задумано; но я-то вижу, что нихуя так задумано не было, и что он просто в ахуе, но этот образ самоуверенного жида уже въелся в него по самую крайнюю плоть. Помню отчетливо почему-то светлые ресницы и вздыбленные брови, такой пиздец, что я ебал.       Фаллен заторможенно повернулся, пару раз моргнул и тупо выдал, не подумав: «Лысый бы не назвал тебя братишкой даже в твоем самом счастливом кошмаре».       — Да он и не называл, бля, я образно говорю, тип смотрел так… — Гнойный устало потер лицо своими огромными ладонями. — Забей, короче.       Гриша нетерпеливо перебирал лапками у ног кормильца, запрокинув морду, Ваня посмотрел на него и, замедленно же повернулся обратно, продолжая нарезку колбасы. Слова Славы стояли в голове плотным образом, от которого впору было побежать мурахам; может это было от того, что речь шла о мертвом человеке, может от славкиной подачи, но его сон представился очень живо — потерянный во тьме, нуждающийся в помощи, но не желающий это признавать Мирон. Гриша царапнул коленку, Светло сосредоточился на колбасе и тряхнул головой. «Что за хуйня?»       — Наверное я просто ебанулся, — вновь заговорил Слава, — но мне кажется, что он жив. Не знаю каким образом, просто… блять, Мирон же не ебанный Иисус, чтобы умирать в 33.       Ваня фыркнул и вывалил наконец мелкую нарезку в миску, наливая в соседнюю молоко, а потом сказал:       — Знаешь, что я думаю по этому поводу?       Слава не знал. Слушать и не слушать хотелось в равной степени, хотя он сомневался, что тут можно сказать что-то кроме того, что он помешенный шизик. Это было очевидно, но вдруг Ваня сейчас даст какой-то неожиданный выход и как-то всё прояснит? Слава очень понадеялся на это и почувствовал себя глупо, но всё же весь обратился в слух, на всякий случай.       — Есть в природе такие мотыли, у которых одна самка приходиться на сотню самцов, и если её специально поймать и выпустить — был такой эксперимент — то самцы слетятся к этому месту даже если пролететь придётся чертовы километры. Расстояние в нескольких часов для мотыля, смекаешь? Они даже вряд ли контролируют это, просто когда-то давно мотыль загнался по поводу самочки и развил в себе супер нюх, чтобы всегда и везде, в любое время понимать куда двигать. Самка — это цель, а путь к ней лежит через обоняние, — Фаллен сделал круговое движение ножом в воздухе, надеясь, что это как-то поможет понять то, к чему он ведет. — И у людей бывает точно также — банальная концентрация внимания. Если бы процентное отношение обоих особей мотылей было бы равным, то его бы не было, обоняния этого. Сначала кажется, что мотыли победили природу, развили то, чего им дано не было, но на самом деле это и есть природа — живые существа могут всё. Любые такие вещи реальны, и если ты направляешь всё свое внимание и всю свою волю на какой-то объект — цель, если угодно, — то ты её достигнешь. Желание есть ключ, буквально, блять, ко всему, только достаточно сильное. Максимальное, которое заключено в тебе самом — желание, которое часть тебя и которое заполняет твоё естество. И если в тебе есть что-то такое, то любые твои «хочу» лишь вопрос времени, твоя воля даст посыл Вселенной, а за ней уж не заржавеет.       Фаллен рассказывал то медленно, тянул слова и иногда останавливался, чтобы произнести «э-э и ну-у», причмокивая губами, то ускорялся, яростно жестикулируя. Под конец он будто-то бы хотел ещё что-то добавить, быть может подвести какую-то черту и сделать вывод, уже открыл рот, но все же смолк, передумав. Слава, в свою очередь, нечитаемым взглядом сканировал Ванино лицо, пытаясь связать мотылей, Мирона, самок и свою волю в одну цепочку. Получалось плохо, минутка на обдумывание всего сказанного как-то затянулась, пришлось выдать единственное крутившееся в голове:       — А Мирон тут, простите, каким-таким хуем?       — Ну ты и еблан тупой конечно, пошел нахуй, — незамедлительно отозвался Ваня, бросил грязный нож в раковину, показал фак и вышел из кухни, оскорбленный и малость смущенный. Машнов поднял брови, озадаченно смотря вслед — а может и не малость — он быстро протащил у себя в голове всё услышанное, разбирая на составляющие и пытаясь выявить главную мысль — мотыли-самцы, которые чуют самок за дохуя километров, как акулы кровь — окей — это было самое простое, дальше цепочка как-то вязаться не хотелась. Желание, воля, концентрация внимания, развитое обоняние? Вроде и клевало, но как только, то тут же соскакивало. Слава захотел окрикнуть Ваню и попросить начать сначала, но должен же он сам, как приличный человек, допереть самостоятельно, хотя бы попытаться. «Самка — это цель», если следовать аналогии, то цель Славы… что? Чего он хочет и к чему стремится, и если путь мотелей — обоняние, какой тогда путь у него? Дело ведь в Мироне, Слава понимал, что всё крутится около него, но судоку с утра пораньше — та еще хуйня, он не уловил, хотя очень старался аж несколько минут.       — Вань, бля, я тупой, поясни, — без особой надежды крикнул Слава и прислушался — в ванной шумел кран и выключаться, кажется, не собирался. — Ну и хуй с тобой.       Он начал сначала. Самка — это цель, и они не победили природу, это всё концентрация внимания и развитое обоняние. Развитое специально — дабы настроиться на «самочную волну», пришлось научиться чуять эту волну. Мотыли желали самку, всё что надо было, чтобы достичь желаемого — улучшить нюх. Слава прокручивал это снова и снова, на повторе — желание, нюх, самка, пытаясь провести аналогию со своей жизнью. «Твоя воля даст посыл Вселенной». Слава потянулся к бутылке пива, он знал, что всё на самом деле должно быть просто, но всё становится ещё проще, когда ты плещешься в градусе — от одного только пщика открытой бутылки Слава ощутил облегчение. Он что-то упускал и сейчас его целью было понять всю ту ебанину, что загнал Ваня. Гнойный мысленно сказал Вселенной, чтоб метнулась исполнить это и дала ему мозгов побольше, попутно открывая YouTube. Он бегал от Оксимироновской рожи все три дня, но сейчас страшно захотелось её увидеть. Может, чтобы сравнить её со своим сном, может он и в жизни — на видео — выглядит так же, может никакой он и не потерявшийся, а просто такой, а Слава это всё время упускал? Он запустил историческую хуйню, сразу перематывая примерно на середину, попадая на момент, где Мирон схватил его за затылок, останавливая неуемное, пьяно-веселое верчение. Слава помнил его ладонь и это движение, оно не было формальным — Мирон действительно применил достаточную силу, чтобы Слава остановился. Руку, впрочем, он убрал довольно быстро, как только убедился, что Гнойный не продолжит вертеться.       На видео Слава улыбался шальной улыбкой, глаза сверкали, жизнерадостность била ключом. Мирон распалялся в своей речи, тыкая ему в грудь, а потом тоже растянул губы (может смеясь над ним, но хотелось бы думать, что он тоже получал удовольствие) и отвернулся.       Машнов остановил запись, провел рукой по своему затылку, возобновляя воспоминания. В груди была нега от ностальгии и… чего-то еще, чего-то постыдного и тупого. Баттл был так давно, что становилось странно от этого вдруг внезапного ощущения времени — не то чтобы оно было слишком быстрым; нет, обычное течение, но тем не менее, показалось будто с тех пор Слава успел сделать только один дыхательный цикл — вдохнул, выдохнул, остановился перед новым вдохом и вот он здесь и сейчас, сидит на качающемся стуле и смотрит на себя со стороны. После они с Мироном ни разу не пересекались и не общались, Славу даже как будто отпустило немного, он продолжал писать про Окси твитты скорее по привычке, чем реально думая о нём, жил себе спокойно, почивая на лаврах; светился на телике, записывал треки и зарабатывал на квартиру, но все события после баттла сейчас виделись одним смешанным темным комом — мешанина из лиц, действий и грязи, будто пластилиновый кусок, который изначально был красным, но потом к нему прибился и синий, и желтый, и зеленый, и вот кусок уже не красный, а безобразный, с кусочками опилок и грязи, знававший, явно, лучшие времена — именно так Славе виделись эти полгода.       А потом Мирон умер.       Машнов ударил по пробелу, запуская вновь: «Слав, тебе пора в кровать собирать наклейки… Ты умеешь только баттлить и писать ремейки». Мирон быстро переменился — из улыбчивого и смешнявого стал серьезным и агрессивным — Слава не любил этот отрезок раунда, он непонятно чего резко испугался и так удачно для Оксаны начал вытирать лоб как раз под строчки про слюни. Пересматривать это было неловко и жарко. Он мотнул вперед и мотал до тех пор, пока снова не наткнулся на улыбку жида, остановил и смотрел, испытывая не то досаду, не то сожаление. Слишком уж редким явлением была улыбка, адресованная конкретно ему, и сейчас — то есть тогда — Мирон тоже просто смеялся над чем-то по сценарию своего текста. Может смеялся натурально, может так надо было, это не важно. Даже во сне он не подарил Славе ни одной своей эмоции.       Внезапно мелькнуло озарение: цель, рожденная желанием, которое часть тебя, Вселенная даст тебе шанс достигнуть её, твоя воля добьется этого. Слава глотнул пива, возвращаясь мыслями к мотылям. Самка — это цель. Желание — найти доказательство того, что Мирон жив. Оказалось слишком просто, очевидно мозг будет порождать подобные сновидения, потому что такова его воля — видеть эти сны, дабы лелеять надежду, что может быть, есть несколько сотых процента, что весь мир наебался и Мирон жив. Но всё это лишь иллюзия, Ваня хотел сказать, что наш мозг может поистине удивительные вещи, например, прекрасно самообманываться. Ещё один быстрый глоток из бутылки. «И допустим, сегодня, может быть ты даже сможешь меня убить, но я поеду дальше стадионами, ты — продолжишь меня троллить». Хлопок закрывшегося ноутбука шуганул вылизавшегося Гришу.       Слава дал себе установку пережить ещё один день.       Однако к вечеру он понял, что гораздо сложнее пережить ещё одну ночь. Днём ты можешь занять руки сижками и блокнотом, а голову алкоголем, мыслями и разговорами с Ваней, который всё же вышел на новый контакт к обеду, но более и слова не сказал ни про мотылей, ни про Мирона — мотыли, кажется, вообще стали запретной темой на вечные века, — но с наступлением темноты твои плечи неумолимо сутулятся, гравитация становится опасным противником и не дает шанса — мышцы деревенеют, тело слабеет и сил не остается уже ни на что, а в голову тем временем лезут самые мрачные думы из всех возможных. Слава не хотел уходить от самого себя, хотел забиться в себя как черепаха, но так отчаянно боялся. Боялся всего, но в первую очередь, что его прорвет как ебанную плотину, это в любом случае когда-нибудь произойдет, но об этом ужасно было даже думать. Он не был готов. Ни к чему. Слава просто хотел спать без сновидений и мыслей, проснуться с утра и понять, что мир-то прежний, что жид выебонит на фреш бладе, не пишет треки 200 дней, зато пишет в твитте старческую поеботню — было страшно, проснувшись, обнаружить, что мир действительно прежний, но без всего этого и не для него.       Страшно, что иногда сны, это всего лишь сны — попытка мозга смягчить действительность.       Со стороны улицы о стекло бился маленький светлый мотылек, Слава смотрел на него некоторое время, потом встал и выключил свет. На душе было погано. «Если в тебе есть желание, которое часть тебя и которое заполняет твоё естество, то любые твои «хочу» лишь вопрос времени, твоя воля даст посыл Вселенной, а за ней уж не заржавеет.» Слава не видел из окна ни одной замшелой звезды, но представлял сразу триллион маленьких сияющих брызг и к каждому у него было одно единственное желание, он не решался произнести его даже мысленно, но продолжая воссоздавать образ в своей голове. Он не верил в чудеса, но хотел бы, чтобы чудеса немного поверили в него. Впервые за долгое время в глазах начало предательски щипать. ___________       Все последующие сутки Слава принципиально игнорировал такую вещь как соцсети — панихида была уже позади. И похороны тоже. А он был всё ещё не готов встретиться со всем этим шквалом «Помним, скорбим и, блять, дрочим». Потому что именно в первые несколько часов после захоронения начнется — начинается, уже начался — ебанный апогей, и это всё… просто слишком. У него не был достаточно прокачан болевой порог, чтобы мужественно посмотреть правде в глаза. Слава всё продолжал повторять себе, что с каждым днём будет становиться проще, что с каждым днём должно становиться проще, что это рил ток настоящее, всегда срабатывающее правило, по сравнению с ним даже закон Мёрфи нервно курит в сторонке — время действительно лечит, от времени не убежишь, рано или поздно придёт смирение, равнодушие, успокоение, великий Будда, епта бля, и Славу отпустит. Он верил в это, но пока действительность не была таковой.       В действительности весь день похорон он провел шатаясь по улицам Питера с выключенной мобилой и натянутым на глаза капюшоном, выкуривая сигарету за сигаретой и пиная мусор под ногами. Утренние слова Замая о том, что то, что он сейчас делает и что из себя представляет это не жизнь, а какая-то китайская пародия или подделка на него прошлого — не были правдой для Славы; брехня всё — это именно жизнь, внезапно нелюбимая и потерявшая всякий ориентир, но жизнь, в которой каждый новый день — вчерашний. В которой ему всего лишь надо пережить несколько десятков таких вчерашних дней до того, как он придёт в норму — просто есть события, с которыми не получается ни бороться, ни забить на них, ни игнорировать их, которые перемалывают твое нутро. Всё что остается — это прочувствовать всё, что чувствуется.       Вернувшись домой после темноты, Слава ничего не сказал обеспокоенному Ване, не взял у него косяк и не ответил на звонок Замая. Он смотрел в безоблачное небо из открытого окна своей спальни. Темное, с разводами от бесконечных городских огней, оно было прекрасным и беспристрастным, Слава старался медитировать — сконцентрироваться на «мантре», он не знал как это, но примерно пытался держать всё свое внимание в районе сердца и не думать ни о чём — медитация — внутренняя сосредоточенность на самом себе и никаких лишних образов в голове. Получалось с попеременным успехом, прежде всего потому, что было чертовски холодно, а в голове в принципе была какая-то водянистая каша и единственно связное в ней было только небо. Обращаться к звездам не хотелось, к равнодушной Вселенной — тем более, но выцветшая темнота давала слабое успокоение, как будто ещё не всё потеряно, как будто ты можешь здесь остановиться — прямо в этом моменте, и более не будет ни будущего, ни прошлого.       Слава не стал ждать первых рассветных всполохов — они не принесли бы ничего кроме тупого безразличия. С воспаленными от усталости глазами он пошёл пытаться уснуть. На часах было самое начало трех ночи — следующий листок календаря уже давно наступил, но Слава, не смыкавший доселе глаз, всё ещё воспринимал его именно как день, когда похоронили Оксимирона. Это был факт. Машнов смотрел в потолок, еле удерживая свое сознание на грани сна и реальности. В голове была пугающая пустота.       А потом она преобразовалась в темноту, в тесноту и в страх, в острое непонимание, в сдавленное дыхание, в яростное отчаяние.       Слава проснулся рывком, будто его встряхнули за грудки; он ошалело заозирался, прижимая руку к губам, потом к шее, повел ниже, останавливая на сердце — оно стучало поистине дьявольски — во всем теле сразу, но ярче всего в груди, в ладони и в виске. Пот тек рекой, Слава скинул одеяло на пол, поспешно встал, выпутываясь из сбившейся простыни, автоматически натянул съехавший носок и только после этого мозг запустился. Перед глазами встало лицо Мирона из его сна. Слава схватил валяющиеся под ногами джинсы, потом посмотрел на время — оказалось, что проспал он с хуй да нихуя, с размаху сел на кровать и сипло выдохнул: «Пиздец». Круг страха замкнулся; страха, который был чужим, но стал почти что родным для Славы за те 40 минут, что он «проспал». Загнанное дыхание жертвы панической атаки стояло в горле; дыхание не Славы, но будто проходящее через его легкие; бешеный стук сердца человека, находящегося в отчаянии. Бессилие и темнота в противовес такому ослепительному свету сранных светодиодных часов и ощущению полной свободы действий. Слава потянулся к этому прямоугольнику адовых лучей и дернул на себя, выдергивая шнур; эти часы уже давно его раздражали, так что Слава без особых мук совести кинул их дальний угол. Послышался треск сломанного пластика и короткий покореженный писк. Славе стало чуточку легче.       Но под веками все также плясало стилизовано-сюрреалистическое лицо Мирона с плавающими, резкими желтыми тенями на впалых щеках, с темным, блестящим от пота лбом, с мерцающими длинными ресницами. Жар, обжигающий руки и подбородок, колыхающееся от каждого выдоха пламя, снова темнота и звук царапанья обшивки гроба изнутри. Слава помнил этот скрежет вперемешку с хрипами, помнил, как ткань подалась, как опять чиркнула зажигалка, как острый запах паленого синтетика резанул по глазам, а потом по ебаному кругу — темнота и рвущаяся обшивка, копошение, теснота, нагревающаяся в скользких руках зажигалка. До бесконечности. До удара ногтями о дерево, до всхлипа, до боли, до крови. Помнил, как в последний раз колесико выбило искры — зажигалка пробликовала серебряным зайчиком, глаз выцепил гравировку, и снова пламя, показавшее Славе чистое животное отчаяние в мироновских голубых глазах, которые стали желто-красно-темными от неспокойного пламени. Слава отчетливо помнил эти глаза — ясные, как у ребенка, живые глаза на мертвенно бледном лице с черными тенями, свет дрожал в них; и они сами как будто извергали этот свет, были его источником, как будто далекая свеча была в каждом глазу — свеча, выставляемая в давние времена на окна в рождественскую ночь — такой это был свет — непрекращающейся надежды — Вифлеемская звезда в каждом зрачке, освещавшая путь волхвам к месту, где родился младенец Иисус. Эти глаза были готовы броситься — они осуждали, обвиняли, проклинали и молили — это был глубокий взгляд, который Слава — он мог поклясться — запомнит на всю свою жизнь. Взгляд человека, поднимающегося на последнюю ступеньку эшафота, столько в них было жизни, в этих глазах, которые видели перед собой лишь смерть. Перед самым пробуждением были пальцы с окровавленными костяшками, съехавшие с кнопки поджига, — далее лишь монотонная темнота со звуков глухих ударов кулаков о деревянную крышку гроба.       Слава вскочил на ноги как ошпаренный, на ходу напяливая джинсы. Одно воспоминание этих ударов с хрипло выдыхаемым воздухом — сколько в гробу кислорода? — подгоняло не хуже разъяренного стада быков. Он выскочил в коридор, еле увернулся от двери, которую с такой силой распахнул, что она мгновенно полетела обратно от столкновения со стеной, запнулся об кота, потом об какие-то тапочки, сделал несколько огромных шагов, пытаясь сохранить равновесие, пока не врезался наконец в дверь кладовки. Он видел свою цель очень четко, этот сон, конечно же блять, не был просто сном, Слава может и малость ебанутый, но не до такой же степени, это точно именно оно — хуев жидяра жив. В коридоре включился свет, Слава не обратил на него никакого внимания, он разгребал мусор, пытаясь дотянуться до деревянного черенка лопаты.       — Какого, блять, хуя ты творишь?       Ваня смотрел на это дикое дерганье с откровенным ужасом. Слава бывало творил странную хуйню, конечно, но то, что происходило сейчас не вписывалась ни в какие рамки. Светло даже не мог никак охарактеризовать и что-то предположить, кроме откровенных безумств. В кладовке что-то ебнулось, гвозди и мелкие гайки выкатились в коридор, Слава повернулся с маниакально горящими глазами и лопатой, несколько секунд не двигался, а потом быстро сорвался по направлению у двери, начиная натягивать куртку.       — Слава, стоп! — Фаллен подскочил следом, хватая его за рукав, не давая надеть её. — Ты ебанулся что ли, куда ты пошёл?       Лопата полетела на пол, Слава крепко обхватил Ваню за плечи притягивая ближе и заглядывая в глаза:       — Я понимаю, как это выглядит, честно, я не сумасшедший, но Оксанка жива и мне надо её выкопать, — Ваня округлил глаза. — Да блять, серьезно, он нахуй живой.       — Стоп, — повторил Светло, выпуская рукав и поднимая ладони в капитулирующем жесте. — Нормально объясни, что произошло и…       — Да некогда, блять, мне объяснять, лучше скажи, где он похоронен, а лучше собирайся и пойдем быстрей, если он там умрет, я, блять, — он резко прервался, выдохнул и отпустил ванины плечи; мысль, что он ведет себя как конченный безумец стукнула по темечку, надо было успокоится, Слава потер глаза. — Просто, Вань, поверь мне, окей, я… Он мне опять приснился. В гробу. Что он очнулся там и не мог выбраться, конечно, блять, не мог, а как от туда вообще выбраться, я всё это как будто сам пережил, понимаешь, только со стороны? Как будто в живую за ним наблюдал, будто переместился в это ссанную деревянную коробку. Помню пламя и его ресницы, как пот блестел, как он дышал помню и это было пиздец как страшно. Я… я просто не смогу жить, если не проверю, лучше, нахуй, вздернусь или сяду потом за расхищение могил, чем буду думать, что это могло… что всё реально может так быть, а я просто проигнорил.       Ваня пытливо всматривался в лицо Славы, глаза того сверкали такой нескрываемой надеждой, что Светло чувствовал подступающую к горлу тошноту, он уже заранее представлял себе всю степень славиного разочарования. Фаллен не верил в такого рода феномены — вещие сны или что, ясновидение? Попахивало чем-то нездоровым, но тем не менее Слава его все равно малясь успокоил, если бы он помчался среди ночи выкапывать Оксимирона без каких бы то ни было объяснений, то Ване пришлось бы вызывать Замая и держать буйнопомешанного под замком. Только вот слова про огонь зародили маленького червячка-сомнения:       — Какой ещё огонь в гробу?       — А? — не понял Слава, он моргнул и быстро вспомнил всё, что сказал. — Мирон зажигалку достал и…       — Какую помнишь? — тут же перебил его Ваня.       Слава задумался, он не особо концентрировал на этом свое внимание, но всё, что мог воспроизвести в своей памяти, сказал: «Бензиновая, хуй пойми, серебристая с гравировкой вроде какой-то, типо там что-то про временное, а оно постоянное, хуйня-лабуда какая-то одинаковая…» Надпись на зажигалке была Славе так же безразлична, как собственная несвежая футболка, ну вот какая хуй разница, какая у жида в гробу зажигалка, если самое главное то, что он в гробу, блять, живой лежит. Но на Ваню эта информация произвела неизгладимо сильное впечатление, он весь выпрямился, кусая губы, ведя явные споры с самим собой, посмотрел на лопату у своих ног, поднял ее и пожмякал, раздумывая — забросить обратно в шкаф или всё-таки… В итоге, всучил её в руки Славе и убежал обратно в свою комнату. Там задребезжала пряжка ремня, послышался топот, вжикнула молния и Фаллен вылетел обратно с телефоном в руках.       — Поехали, бля, я набрал Сландекс такси, ща подъедет, а второй лопаты у нас нет, кстати?       — Нет, лучше скажи, что не так с зажигалкой?       Ваня покопался в кладовке, выматерился и пошёл на балкон, около минуты чем-то гремел, а потом вернулся с маленькой ржавой садовой тяпкой. Сказал, что это лучше, чем ничего и начал натягивать кроссовки, Слава от него не отставал и жаждал услышать ответ. Все-таки когда твой друже соглашается пойти с тобой раскапывать могилу всемирно известного чувака в четыре часа утра какой-то жалкой пародией на нормальную лопату, очень хочется узнать причину. Помимо, конечно, их ахуенно нерушимой дружбы — это уж само собой разумеющееся, но Ваня с ответом не спешил. Они вышли на улицу, не по-весеннему морозный воздух облизал все открытые участки тела, светать пока не начало и это радовало.       — Придется прогуляться, решил не заказывать такси прям до кладбища, а-то это пиздец ебануться как странно — ехать туда с лопатой ночью. Туда ещё, кстати, как-то попасть надо, — Ваня прикурил сигарету и посмотрел на Славу, — через ограду то перелезть сможешь?       — Вань, бля.       — Да хорошо, хорошо, — Светло затянулся, потом глянул на дисплей телефона, — я ходил на похороны, они же открытыми были, и там Рудбой, перед тем, как гроб закапывать начали, положил Мирону в нагрудный карман зажигалку, я спросил потом, тип че, как да зачем, он мне и сказал, что там гравировка сделана с дебильной цитатой, которую Окси по кой-то хуй любил: «Нет ничего более постоянного, чем временное, и нет ничего более временного, чем постоянное». И честно, я охотнее поверю в то, что ты в край опиздоум, чем в то, что медицина в 21 веке так проебалась, что не заметила летаргический сон или что там ещё может быть, в общем, надежд я никаких не питаю, чтоб ты знал, но то, что ты относительно смог назвать надпись и что вообще знал про зажигалку… это пиздец какое совпадение. Так что я с тобой только благодаря ему, но если нас загребут мусора, то мне похуй — я съебусь, предупреждаю заранее.       Слава засмеялся. В то, что Ваня его кинет на радость мусорам, верилось с трудом. Из поворота выехала машина, остановилась аккурат у их ног; дело осталось за малым — убедиться, что Слава не сумасшедший. ____________       К моменту, когда лопата и тяпка первый раз погрузились в землю, небо уже заливалось первым предрассветным желтым отсветом. Было холодно, но скоро должно было стать жарко. Обоих обуревали смешанные чувства: Славу уже понемногу отпускал кошмар — нервная тряска всех мышц от перевозбуждения точно была позади, — зато не отпускали мысли о том, что он ебанутый. Дядька реалист выскочил нежданно-негаданно, сея сомненья, сорваться посреди ночи на кладбище, чтобы откопать человека, которого похоронили меньше суток назад? Ну такое. Слава мучился с этим пока не выкопал яму себе по колени, а Фаллену до середины бедра, потом его мысли занял этот тяжелый физический труд, а обратно все равно уже не отступить, взялся откапывать полусгнивших евреев, так копай, а не разводи мысленное нытье, по поводу своего тупого, импульсивного решения. Вскоре они немного перевели дух и поменялись инструментами. Ваня сказал, что курить они тут не будут и вообще надо сжать булки и работать быстрее, Слава был с ним полностью согласен, но копать промерзшую после ночи землю оказалось ахуеть как не просто, особенно ебучей тяпкой. Проку от нее вообще было мало. Ваня, тем же временем, думал, что всё-таки надо было вызванивать Замая или дурку, или хз ещё кого, потому что всё происходящее — чистый треш, и сейчас это всё ещё и обратно закапывать придётся. После того, как Слава увидит труп Мирона. От этой мысли Светло ощутимо потряхивало — сейчас они раскопают труп, посмотрят на него и начнут хуячить обратно; доживать до этого момента ему решительно не хотелось. Он искоса посматривал на Славу, пытаясь прочитать что-то на его угрюмо сосредоточенном лице; сомневается ли он или рили верит, что Мирон очнулся живехонький, сказать было трудно. Появилась тяжелая одышка, Ване хотелось заорать: «Ну какие нахуй сны, какие, блять, выжившие карлицы Оксаны, дядь, алло?» Высказываться в слух, тем не менее, он опасался, мало ли, что тут у кого перемкнет.       — Как думаешь, долго ещё? — спросил Слава, вытирая пот со лба.       — Понятия не имею, сколько там стандартные могилы, полтора-два? — Светло смотрел на него скептически, ему вообще уже начало казаться, что они будут тут возиться всю свою оставшуюся жизнь, выкопать могилу оказалось непосильной задачи для парней, которые только бухают, дуют, читают рэп и играют в компьютерные игрушки.       — Ага, — ответил Слава, громко замучено выдыхая, — уже должно быть, блять.       Фаллен согласно кивнул, вытер лоб и щеки, измазав их в земле и с силой шваркнул лопатой о землю. Раздался удар — лопата вошла в землю сантиментов на 30 и уперлась в гроб. Друзья неверяще переглянулись. Чем дольше ты чем-то занимаешься, тем странней чувствуешь себя, достигнув цели, они замерли в нерешительности буквально на секунды, а потом Гнойного будто ударили кнутом, он присел и начал разгребать оставшуюся землю тяпкой и руками, тратя все оставшиеся силы. Ваня замер в нерешительности, ему не было страшно в стандартном понимании этого слова, но он не хотел этого видеть. Время, однако, было немилосердно и очень скоро показалась бордовая лакированная крышка гроба, Слава заработал руками ещё активнее, потом начал сдвигаться, оттесняя Ваню и кивая ему на верх, мол, пиздуй и освободи пространство.       Ваня не возражал, он ловко вылез, закусил нижнюю губу до крови — сердце ебашило в груди как пулемет — и вытер потные ладони о джинсы, кинул лопату в кучу свежевыкопанной земли, доставая пачку сигарет. Смотреть вниз не было никакого желания, поэтому он закурил, запрокидывая голову и всматриваясь в мелкие плоские облака; небо блевало малиновым рассветом — Ваня тоже был готов блевануть от переполнявшего его волнения. Пыльно синие оттенки постепенно окрашивались взрывчато розовым, создавая сине-желто-лилово-розовый переход цвета, облака плыли медленно, но заметно для человеческого глаза. Фильтр обжег губы горечью, от неожиданности Ваня уронил его себе под ноги, сплюнул и психанул: «Блять, сколько можно-то?», он посмотрел вниз, как раз в момент открытия верхней части гроба. Сердце замерло. Оттуда раздалось тихое, хриплое, наполовину проглоченное, но отчетливо не славино: «Блять».       Светло забыл как дышать, он максимально наклонился вниз, наблюдая за не менее ахуевшим Славой и громко дышавшим Мироном, выставившим свое бледнючее лицо на свежий воздух. Выглядел он действительно как покойник. Или как человек, который, кажется, уже почти задохнулся, и сейчас никак не мог перестать с жадностью глотать кислород. Ужасающе прекрасное зрелище, продолжавшееся с минуту. После Мирон открыл глаза, попытался сфокусироваться и подал обе руки Славе. Тот после этого как будто очнулся, сбросил оцепенение и шустро приподнял Мирона сначала за ладони, потом за предплечья и подмышки. Стоял тот неустойчиво. Ваня опустился на корточки, сказал Славе помочь ему, и потянул Мирона наверх. Земля неумолимо осыпалась, руки гудели, но всё это было мелочью для Светло, ведь ебанный Слава оказался прав со своими чертовыми снами. Машнов вылез следом за Окси, придерживая его за плечи, тот, в свою очередь, сразу же вперил свой взгляд в надгробный камень, пожевал губы и сказал:       — Давайте нахуй уйдем отсюда побыстрее, я сейчас не выдержу и обоссусь, так что…       — Пуленепробиваемый, в буре, блять, непотопляемый, — Славу моментально понесло, — из могилы вылезти не успел, а уже командовать, ебать ты жид, а где спасибо? Мы тут вообще-то в поте лица хуячили, чтобы твою тощую жопу выкопать, а тебе хоть бы хуй. Удивись всему этому пиздецу хотя бы ради приличия! И ссы в могилу быстрей, это же заебись, типо тебе нассать на собственную смерть, я бы так и сделал, чего ты вообще ждешь?!       Странность монолога и искринне возмущенное лицо Гнойного повисли в воздухе, Мирон посмотрел удивленно, потом улыбнулся, покачал головой из стороны в сторону и заржал, Ваня тоже — момент казался был наполнен безумием до краев и единственно верным решением было смеяться до боли в животе. Утерев слезу в краешке глаза, Мирон сказал, что он не животное и опорожняться в собственную могилу не станет. Потом попросил сигарету.       — Пиздец, думал умру, но ссать под себя ни за что не буду, — он прикурил сигарету своей зажигалкой, Ваня успел увидеть надпись из-за которой тут, собственно, и оказался.       Пока Мирон курил, он думал, что если бы не Рудбой, который зачем-то решил ему сказать эту цитату, то ничего бы этого не было, что он возможно не пустил бы Славу, и Мирон совсем окончательно бы… того. Стало жутко, ведь если бы не Охра. И если бы не шипперы, то он бы не подошел бы к нему, потому что не знал бы его даже заочно — вот это многоходовочка. Слава махнул на Окси рукой и двинулся к ограде, через дырку в которой они сюда попали, Мирон шёл следом, на ходу снимая пиджак, бросая его на какую-то лавку и расстегивая манжеты на рубашке. Он выглядел вполне себе ничего — очень независимо для человека, которого только что спасли от смерти в замкнутом пространстве от удушья, шёл себе и закатывал рукава, сверкая стертыми в кровь кулаками. Светло бросил взгляд на раскуроченную могилу, на подпаленную и разорванную обивку, на темные следы крови и расцарапанное дерево, внутри поднимался ужас. Он дернулся и побежал догонять ушедших вперед.       Как ни странно, но все сохраняли молчание достаточно долго. То ли Слава был всё ещё в шоке от того, что спас САМОГО ОКСИМИРОНА, ПОДУМАТЬ ТОЛЬКО, то ли сам Мирон никак не мог отойти от всего пиздеца, что с ним случился — от выживания после аварии, от осознания, что выжил он зря и теперь придется подохнуть в гробу, и от того, что в конце концов его откопали. И не кто-то там, а мать его за ногу Гнойный. Фаллен вообще находился в прострации, все действия типа: вызвать такси, посмотреть как Слава снимает куртку и отдает её Мирону, сесть в такси, подняться в квартиру, поставить вариться кофе — проходили на чистом автопилоте. Потому что мир вдруг стал не реальным, а параллельным, стало можно мочить манту и появилась нужда стучать в туалеты. Иначе он объяснить всё происходящее не мог.       На маленькой кухне сидели трое: Слава нервно теребил телефон, Ваня, только закончивший разливать кофе, думал, стоит ли предлагать поесть или сейчас не до того, а если стоит, то есть ли что-то вообще, а Мирон Янович просто сидел, втыкая в свои сложенные на столе в замок руки. Обсуждать было чего и, одновременно, абсолютно нет. Мирон спрашивать ничего не спешил, а Слава не хотел торопить события и разрываться в словесном поносе. На душе, тем временем, было тотальное облегчение — Оксимирон не умер благодаря ему — эта мысль танцевала в славином мозгу чечетку. И радостно, и волнительно, и ахуенно нереально. Живой Оксимирон на антихайповской кухне Гнойного. Такое никому из них даже не снилось.       — Та-а-к, — Мирон закинул руки за голову, проводя по лысой черепушке, — как всё это получилось?       Ваня со Славой переглянулись, мысленно прикидывая, какая будет реакция на то, что всё это просто результат ненормальных вещих снов. Предугадать реакцию Оксаны было не просто, поэтому Славе оставалось только собрать мысли в звучное предложение и выложить эту хуйню именно так, как она есть:       — Такая в общем-то непонятная хуйня, что ты мне приснился. В гробу, — Слава прокашлялся, встретив прямой безэмоциональный взгляд Яновича, — как ты очнулся, крутился… Я, подумал, что всё хуйня это — кукухой поехал, но все равно рассказал Ване, упомянул про зажигалку и про гравировку, а Ваня её на похоронах видел, признал, описание совпало. Так что мы решили проверить и вот и… всё. Бред, но…       «Но ты жив», — хотел добавить Слава, но в горле встал ком. Сей разговор был для него постыдным и слишком личным, как-то это малясь ненормально всё было.       — То есть, — Мирон уместил ладони на горячей кружке кофе, — я тебе приснился, да? И это было реальностью, тебе снилось всё так, как было?       — А я ебу? — незамедлительно отозвался Гнойный. — Может да, может нет, факт в том, что ты мне приснился, я решил проверить, как оно и че, и теперь ты сидишь тут, не вижу смысла думать, правда ли всё то, что там было. Мне вообще похуй. Лучше скажи, что ты теперь делать будешь, лично я бы подал в суд на… кто там устанавливает смерть? В общем, на него и на водилу, на врачей… всех засуди нахуй за этот ебанный пиздец!       Мирон ухмыльнулся и отпил кофе. Слава был действительно бойкий и ласковый, он как обычно то смущался, то взрывался, как будто середины не существует вовсе — ни в чем и никогда. Его неподдельное возмущение и стремление «всех засудить нахуй» было таким искренним, что образ заносчивого хайпажора, когда-то построенного в сознании, пошатнулся — невозможно относиться с негативом к человеку, который спас тебе жизнь. Глоток кофе встал в горле — это обрушилось на Мирона резко — мысль, как кинжал, пронзила его всего и в один этот миг — славин сон спас ему жизнь, сам Слава, несмотря на всю бредовость затеи, на возможные проблемы с законом, на максимальную вероятность столкнуться нос к носу с трупом — несмотря ни на что, он пошёл раскапывать могилу чтобы что, убедиться? Всего лишь жалкая иллюзия двигала им. Мирон помнил лицо Гнойного, когда гроб распахнулся, когда свежий кислород наполнил легкие — сил стучаться и царапаться на тот момент почти не осталось, как и воздуха впрочем, — лицо его выражало смесь надежды и горечи, неверия, будто он был готов разрыдаться от чего-то переполнившего его. Конкретно тогда Мирону было не до выражения лица Гнойного, но сейчас, когда вопрос выживания, кислорода, туалета не стоял так остро, он вспомнил каким был Слава в момент, когда понял, что Мирон жив — будто он сам до этого мига осознания жить не хотел, как будто если бы его сон не сбылся — жизнь стала бы ничем; как будто он снова нашел смысл.       А вопрос «что теперь делать» был более, чем актуален для Мирона. Наводить шумиху не хотелось, но избежать скандалов не представляется возможным, сложностей хуева туча. Как сообщить родным, что он жив-здоров так, чтобы не вызвать сердечного приступа; Мирон хохотнул, — тупейшая ведь ситуация.       — Вас, блять, вообще не смущает, что мы раскуроченную могилу оставили? — Ваня возмущенно воззрился на притихших парней. — Какая-нибудь пизда малолетняя по-любому пойдет страдать по отошедшему кумиру, увидит этот пиздец и что, фото в сети, скандалы, интриги, зомби, блять, ебучий апокалипсис ещё объявят. Некогда тут сидеть, пора шевелится!       Слава был согласен, сидеть тут на кухне с отошедшим в мир иной жидом было то еще удовольствие, хотя он лукавил. Чувство спокойного удовлетворения раздувалось в нем радужным мыльным пузырем, несмотря ни на что. Никакое ребяческое чувство насилу выращенного презрения не могло лопнуть этот пузырь. Смотря на Оксимирона, задумчиво крутящего его любимую кружку с сколом и трещиной, Славу переполняло чем-то сродни ответственности и заботе, будто он надоедливый старший брат, который только что поднял младшую сестренку с колен, отряхивая и укутывая дома в тонны слоев защиты. Это было невероятно глупо, но отпускать Мирона в свет, который совсем недавно его похоронил, отчаянно не хотелось.       — Ты прав, спасибо, что приютили и… что спасли, черт возьми, — Мирон как-то горько и неуверенно улыбнулся, поднимаясь со стула. — Мне пора подать признаки жизни и довести всех друзей до сердечного приступа, очевидно.       Ваня согласно закивал, послышался легкий скрип отодвигаемого стула. Тонкая леска сопротивления и неправильности момента сдавила Славино горло, он смотрел на вымазанного в земле тощего Мирона, который шёл не совсем твердо, закутанный в его большую толстовку, с совсем не сверкающей лысиной, с разодранными руками, пальцами, залепленными пластырями; смотрел на то, как солнечный луч падает на его силуэт, и думал… Слава думал, что абсолютно точно ебанулся.       — Мирон Янович, — насмешливо произнес Гнойный, поднимаясь со стула, — может я провожу вас, удостоверю людей, так скажем, подтвержу своими показаниями, что вы не покойник и всё такое?       Сказано это было скорее в шутку, без всякой надежды, Слава понимал, что главную роль в жизни хайпо-зажравшегося жида уже выполнил, что скажут ему сейчас «извини, мол, братка, но дальше я справлюсь как-нибудь сам», но Мирон неожиданно удивил. Он несколько секунд смотрел на поднявшегося, самоуверенно ухмыляющегося и такого нескладного Славу, солнце изо спины которого подсвечивало торчавшие во все стороны волоски, создавая подобие нимба, смотрел на прищуренные в немом укоре глаза, и неожиданно для самого себя согласился. Слава начал с ним этот странный путь от могилы, так пусть уж доводит его до конца. Каков бы он ни был. ___________       Дальше всё было одной сплошной чередой фантасмагорического абсурда, вырастающего понемногу, но быстро — буквально по минутам — яростно и упорно набирающего скорость и обороты, не успеешь обернуться, как этот едва заметный комок становился настоящей лавиной, подкрадывался бесшумно и нависал прямо за твоей спиной, готовый погрести, завалить и уничтожить. Мирон упорно отмахивался от всех звоночков, чувствовал себя профессиональным бегуном одновременно и выносливым и скоростным — его забег был длиною во всю жизнь, он давно привык к такому темпу, но именно после своего своеобразного воскрешения — где могила слишком явная остановка для переводу дыхания — он понял, что раньше он бежал, потому что не мог иначе, потому что надо быть и выше, и сильнее, и рвать свое когтями и зубами, но сейчас это был не просто бег — Мирон внезапно осознал, что он стал с приставкой «по».       Эта мысль, не принесенная, но родившаяся благодаря Рудбою, ударила его в самое темечко. А всего лишь стоило намекнуть, что Слава — хоть они ему все благодарны и страшно обязаны — увы, подзадержался в их дружной Оксисемье. Это породило не просто цепочку, но целую цепищу хватающихся друг за друга мыслей в голове Мирона. Ведь Слава действительно не вписывался от слова «совсем» — где бы они ни были: 1703, встреча с журналистами, разборки с полицаями и судами, домашние вечера с близкими, прогулки и выходы в магазин, дача показаний — Слава везде был не очень-то и нужен. Но везде был. И Мирона по-настоящему ошеломило это открытие, но еще больше то, что он сам везде его таскал с собой. Точнее, нет, Мирон, укладывающийся до того спать, сейчас тупо сел на раскуроченной кровати, нахмурив брови, — он не таскал с собой Славу, и Слава не привязывался к нему канатами, всё их взаимодействие виделось Мирону чисто естественным действием.       Оно было не односторонней инициативой, отнюдь; каждый делал ровно столько шагов в сторону другого, сколько и требовали обстоятельства. И это пугало. Прямо сейчас и потом через недели Мирон продолжал следить за этой связью, поражаясь её слаженности. Синхронности. Уместности. Релевантности. И черт знает чему ещё.       Слава не вписывался в их компанию и в их образ жизни, потому что весь Окситабор жил гораздо быстрее Антихайпа. И это не было понтами, лишь голым фактом. Да, Слава так же записывал треки — даже в 37 раз больше самого Мирона, чего уж греха таить? — полнил блокноты, вел переговоры с телеканалом, встречался с друзьями — Мирон не хотел шутить про Киркорова, но это было выше его сил, — снимал клипы, но все это ни в какое сравнение ни шло с вечным — пожизненным — забегом самого Мирона. По этому Ваня был прав. Слава не был частью их семьи, Слава не мог и не желал становиться этой частью. Но все равно проводил много времени рука об руку. Даже через неделю после «воскрешения», даже больше чем через неделю от той недели, а потом еще от одной и еще… И все это было необъяснимо, все это даже почти не обдумывалось, пока Ваня в очередной раз не скашивал на Мирона очень говорящие глаза, играя бровями в сторону слишком большого — буквально занимавшего каким-то образом все пространство, где бы они ни находились — Гнойного, потому что он, хоть и спас Мирону жизнь, но никак не вписывается.       После этого мысли неумолимо запускались, сначала лениво, но с каждым последующим таким намеком — все активнее. И почти всегда у Мирона в сознании начинало играть воспоминание — раннее, промозглое утро, жмущегося и терзаемого всеми видами сомнений Ваню Светло, шуганого серого кота и грязные полы, и кружку со сколом с какой-то похабной надписью, и гору грязной посуды, и Славу в лучах выплывающего за окном пшенично-желтого солнца. Того неуверенного и смущенного, стыдливо говорившего, а в зрачках — целые лужи страха, трепета и какого-то откровенно дикого ужаса, который Мирон идентифицировал многим-многим позже. Тот утренний Слава был как огромный кровоточащий нарыв, на грани одновременно всего. Мирон тогда, конечно же хотел отказать, но испугался, что нарыв лопнет и кто знает, что там внутри? Это воспоминание отныне и навсегда стало триггером, оно било током и прошибало Мирона насквозь.       И каждый раз приходилось хлопать Охру и Женю по плечу, лучезарно улыбаться и говорить, что Гнойный пока останется с ним. Смутно обозначая себе причину. Шепотом, глубоко в подсознании. А потом идти к замершему — не в физическом, а во внутреннем смысле — Славе. Мирон давно начал замечать, что своеобразный «ступор» Гнойного это, в отличии от всех нормальных людей, целая серия мелких, нервных движений — взять-покрутить-выкинуть-посмеяться-подобрать-пошкрябать-крикнуть что-то громкое/матное/похабное/глупое — нужное подчеркнуть. И чаще всего Мирон подчеркивал все сразу, тонко ухмыляясь. Неуверенность и ссора, стыд и смущение, нервозность и страх — всё выливалось в одно сплошное целенаправленное привлечение внимания, но особенно сильно он «замирал», когда к уху Мирона приближался ужаленный в жопу Рудбой со своей надоевшей Славе до зубного скрежета псевдо-заботой к лысой карлице или не псевдо-ненавистью к самому Славе.       Мирон вопреки всему и всем — особенно вопреки славиному мнению о нем — упрямо подходил к нему с веселой и легкой полуулыбкой, трепал по голове и вкрадчиво спрашивал, все ли у него в порядке. Слава сбрасывал его руку, еще более развязно улыбался и отвечал омерзительной сальностью, просто потому что мог и чтобы жид не зазнавался.       Гнойный тушил светодиоды ресницами, искренние улыбки портил гримасами, в любые прикосновение старался вложить грубую резкость. Слава думал, что отлично шифруется, Мирон думал, что происходит какая-то полная хуйня, когда однажды он не ответил на очередную злую шутку-смехуютку привычным тычком, но просто положил ладонь на его плечо, заглядывая в глаза. Не просто взгляд — сенсорное прикосновение. Успокаивающее. Понимающее. Усмиряющее. Приметить, как лицо напротив покорно расслабляются — даром что не щенок, чувствовать тонкий, пропитанный табаком выдох, расширенные зрачки, в которых что-то надломленно болезненное. Мирон был уверен что в нём, как в зеркале, отражается та же странная эмоция — надрывная, в самой глубине.       Что это, Мирон — а может они вместе — подумает позже. А пока он поддастся порыву. Глупому и ребяческому; порыву, за который можно получить знатных люлей, но что ему кулаки, когда он выбрался из могилы и пережил славины шутки про обмочившихся зомбаков, карликов, продавших душу за сортир, и в миллионный раз его коронное «машинонесбиваемый, в гробу не потопляемый» с отсылкой на ссанину. В этом был весь Гнойный, и наверное Мирон отхватил чутка ебаннутости, иначе объяснить свои губы на его губах он не мог.       — А жидяра-то не зассал и познакомился, только посмотрите-ка, — выдохнул Слава, облизывая нижнюю губу. — Только язык зажопил, сранный ты жид!       Мирон криво ухмыльнулся, решая, что первая фаза позади, и раз рожа еще цела, то можно и с языком. Абсолютно по-бабски, сказал бы Слава, если бы был в шоке чуть меньше, слишком по-пидорски, сказал бы сам Мирон, если бы мог говорить.        Жизнь набирала обороты, время неумолимо бежало, но Мирон решил-таки сделать остановку, позволяя огромной лавине, поджидающей за спиной, наконец-то накрыть его с головой. Но Слава считал, что это не лавина, а облака, Мирон пока ни с чем не разобрался, но страх в глубине славиных зрачков наткнулся на щенячью благодарность, восхищение сталкивалось с чем-то сродни уважению; принятие сливалось с пониманием. Где-то на границе всего этого плескалось нечто новое и доселе неизученное. Что-то, что Слава отчаянно взращивал годами. Что-то, что Мирон только посеял.