пронзает.

1.       Впервые встречаемся на вечеринке: странной, душной, слишком людной, чтобы хоть как-то нормально познакомиться-разговориться, да это и не требуется большинству — пьяная масса тупо варится под гремящую музыку. Слишком скучно и пошло, я падаю на потертую поверхность дивана и закуриваю прямо в помещении, руки плохо слушаются, отчего я случайно обжигаю пальцы и морщусь — гадко в этом ебанном людском мареве, словно головой погружают мерно в лужу собственной блевоты. Во рту сухо, сердце скачет, как бешеное, и я чувствую, что сейчас на грани, ещё немного и отрублюсь прямо тут, наплевав на шум и народ. Голова идёт кругом, и тело приятно тяжелеет, я сползаю ниже по спинке дивана, чуть не падая, и совсем перестаю ощущать себя человеком — ощущение плоти испаряется, есть только разум, захваченный эйфорией и смутное чувство тошноты.       Тогда и появляешься ты: я бы тебя и не заметил, наверное, не в моем вкусе — по лицу сразу видно, что над тобой постаралась в какой-то мере еврейская братия, да ещё и стриженный под ноль и тощий аки черт — живой экспонат с выставки "узники Освенцима". Ты стоишь в толпе, болтаешь с каким-то хмырем забитым (на тебе самом я замечу татуировки гораздо позже), меня игнорируешь, хотя, впрочем, мне насрать — от дозы алкоголя мою тушу ведет куда-то в круговорот наслаждения, где бритым непонятным евреям явно не место, и я уже собираюсь отвернуться, когда ты вдруг перехватываешь мой взгляд. И меня, сука, пронзает. У тебя нехарактерно синие большие глаза, такие, что оторваться уже нет ни возможности, ни желания. Среди твоего серого от освещения лица с не особо-то привлекательными чертами — горбатый нос, массивные брови — они сияют, как голубые карбункулы. А я на этой тусе, походу, ебаный Холмс. Как бы то ни было — цепляет, ты цепляешь, крепко и надолго, и мне хочется обладать.       Нахуй дела, я встаю с насиженного места и мчу через весь этот ад и содом к тебе, хотя скорее переваливаюсь — походка у меня жесть неровная и дерганная; ты замечаешь это и давишь ухмылку, хотя глаза не смеются, они застывают и блестят как-то не по-человечески, стеклянно, словно у куклы какой или свежего покойника. Я тоже ухмыляюсь. И это, похоже, цепляет уже тебя: ты отступаешь от собеседника, чуть касаешься его груди рукой, будто отталкивая, давая понять, что больше в разговоре не заинтересован, переключаешься на меня, хотя сам и с места не двигаешься, ждёшь, пока я доберусь, словно бы показываешь, кто тут хищник, а кто — добыча. Мне от этого реально становится смешно — тоже мне, фифа голубоглазая, но да ладно, сыграем сегодня по твоим правилам. Ты понимаешь мой настрой без слов каким-то чудом, и ухмылка становится шире, хотя глаза всё еще мертвые. Я останавливаюсь прямо перед тобой и перевожу дух. — Мирон, — ты клонишь голову чуть вбок, совсем по-птичьи, представляясь, и протягиваешь мне руку, — можно Окси. — Слава, — я не жму руку, только саркастично и нарочито по-джентельменски чмокаю кисть, — ко мне или к тебе? — Ко мне близко, — отвечаешь ты.       Я киваю. С тобой всё просто: ты не ломаешься, не делаешь вид, что не понимаешь, о чем я говорю, не отговариваешься и не тянешь время — наоборот, ты как будто полностью проникаешь в мой разум и читаешь мысли, потому что иначе объяснить то, что ты действуешь абсолютно, как надо, я не могу. Это завораживает — ты завораживаешь: обхватываешь вокруг шеи руками и скользишь взглядом по телу, а у меня от таких мелочей в горле пересыхает, как в лет пятнадцать при связи с первой девкой. Ты что-то новое, что-то непохожее совершенно ни на что. И я понять не могу, как к этому вообще относиться: мысли путаются, сбиваются, а ты, смеясь, тянешь меня на себя. В этот момент я начинаю видеть тебя отчетливей, в деталях, так сказать: и татуировки твои дурацкие замечаю, и губы пухлые, и ресницы белесые — ты в этих чертах совсем девочка, хотя сложишь всё — на тебе, взрослый мужик, обычный такой, не особо примечательный, немного смахивающий на правого, если бы не нос.       Но мне плевать, я вижу в тебе столько всего и сразу, что башню сносит окончательно: телом прижимаю тебя прямо в прихожей и ладонями ныряю под одежду (только сейчас обращаю внимание, во что ты одет, до этого твоё лицо только и видел, глаза, вернее). Мои пальцы грубо считают ребра, скользят вниз, и я чувствую, как напрягается твой живот. Ты запрокидываешь голову и судорожно выдыхаешь, гладишь мою спину под майкой, изредка царапаясь. Твои губы быстро находят мою шею, ты чуть поворачиваешься, приобнимая меня одной ногой чуть выше поясницы, и всасываешь кожу около ключицы. В таком положении я тоже могу достать твою шею, благодаря твоему углу наклона и нашей разнице в росте: я наклоняюсь и кусаю где-то под загривком, впиваясь нежно в позвонки, так, что тебя аж подбрасывает и выгибает, и ты смыкаешь зубы рядом с моим ухом. Глухой стон. Тебе не терпится, мне, впрочем, тоже: мы, оба изголодавщиеся по ласке и прикосновениям, трахаемся прямо посреди твоей прихожей, не в силах дотерпеть до спальни, и это, черт возьми, самый охуенный секс в моей жизни. Потому что живой, настоящий, я ощущаю тебя каждой молекулой своего тела, и это определенно взаимно. Твои глаза затуманены, ты тычешься мне носом в плечо, пока я двигаюсь внутри тебя, и коротко стонешь. Таких стонов мне не хватало — искренних, без всякой фальши.       Между нами аж искрит от желания, и я кончаю, сосредоточенный целиком и полностью на тебе: на твоем дурацком носе, на закусанных губах, на худощавом теле, на чертовых глазах-омутах — я впервые за долгое время не абстрагируюсь от партнера, не пытаюсь думать о ком-то другом, не закрываю глаза, чтобы не видеть чужого лица. Я чувствую тебя каждой фиброй, впитываю тебя вплоть до атомов. Тебя чуть потрясывает от накатывающего оргазма: ноги дрожат в бедрах от наслаждения, из горла хрипло лезут стоны, пальцы цепляются крепко за мои плечи, и ты кончаешь вслед за мной. Тело совсем покидают силы, ты повисаешь на мне, не полностью, конечно, но перекладывая приличную часть своего веса, и тяжело дышишь, смотря куда-то мимо меня. Я жду. По классике, сейчас, когда ты немного придешь в себя, ты меня выставишь, запрешь дверь и больше никогда не будешь вспоминать о произошедшем между нами. Обычно я и не против, но тебя отпускать не хочется, ты, мать твою за ногу, особенный, и внутри у меня всё собирается в один неприятный ком, давящий на солнечное сплетение. Ладонями я скольжу по твоим плечам, стараясь отогнать от себя самое плохое, но так и не решаюсь на объятия. Решаешься ты: плотно прижимаешься ко мне и говоришь всего два простых предложения, от которых всё во мне щемит: — Так и будем стоять? Спальня не так далеко, пойдём уже, я пиздец вымотался. — Пойдем, — я киваю, мол, ничего особенного не произошло, а в груди чертовы фейерверки рвутся в голову и туманят мысли. 2.       Твоя квартира ровно такая же, как и ты, — с виду простая, но на деле есть невероятное множество скрытых нюансов, которые хрен разгадаешь, если только их наглядно не продемонстрировать. Кое-какие ты мне показываешь, не сразу, конечно, постепенно, ведь в гостях я бываю у тебя непозволительно часто, ты же ко мне не заходишь ни разу. Не хочешь или просто не готов пока, а может, параноидально боишься ограбления — я не знаю, но никогда тебя об этом и не спрашиваю. У нас со временем успевает сложиться некий негласный свод правил, которые я опасаюсь нарушать, да и смысла особого нет в этом, меня устраивают наши отношения. Если можно назвать это отношениями вообще: да, мы спим друг с другом, я часто ночую у тебя, иногда просто живу по несколько дней, мы не трахаемся с кем-либо ещё, но меня не покидает ощущение, что это все не всерьёз. Что в один момент ты не разрешишь мне остаться, а потом вовсе скажешь не приходить — что я тебе надоем.       Ты сам по себе очень свободолюбивый и вечно сам у себя на уме: я ценю это с одной стороны, редко встретишь таких, как ты, но временами я банально не знаю, чего от тебя ожидать — постоянством наша связь пока и не думает обзаводиться. Мы просто пересекаемся у тебя или где-то в городе пару раз в неделю, трахаемся, спим вместе и на этом как-то всё заканчивается. Я не знаю о тебе ничего, кроме твоего местожительства и имени. И не то, чтобы мне очень хотелось — я своих бывших наоборот затыкал в таких беседах, не желая забивать голову лишней информацией, но в этот раз я влип. Конкретно так и, похоже, надолго. Несмотря на это осознание, я сам не понимаю, что чувствую, просто мне хочется всецело быть рядом, знать тебя, изучать тебя, понимать тебя и ни с кем не делить. Что ты думаешь по этому поводу, я не особо в курсе, мы очень мало говорим, наверное, потому что слишком заебаны своими проблемами и не хотим лить друг другу всю эту грязь. Нам обоим нужно просто расслабиться.       На разговоры нас как-то не хватает. Или же ты меня специально избегаешь? Я уже мало что понимаю, от этого кругом идёт голова, внутри неё накапливается столько идиотских вопросов, которые я никогда в реальности тебе не задам — тут дело не в решительности или типа того, я просто не привык лезть в душу нарочно, поэтому остаётся только выжидать. Я не уверен, что ты хоть когда-то откроешься, ты никак не проявляешь заинтересованности в подобных вещах, хотя вроде дорожишь мной — это читается пусть не твоих словах, зато отчетливо наблюдается в твоих действиях: в твоих поцелуях, прикосновенях, объятиях. Ты удивительно быстро запоминаешь мои привычки: знаешь, какой чай я люблю, сколько ложек сахара надо класть мне в кофе, на какой стороне кровати я обычно сплю. Ты умеешь вставать так тихо, чтобы я смог отоспаться на час-два дольше, со временем готовишь на завтрак именно то, что мне больше всего нравится, угадываешь мое настроение абсолютно безошибочно. Ты делаешь всё именно так, будто любишь меня, любишь очень давно и сильно, только молчишь. Не пускаешь меня дальше, в сердце, по непонятным причинам.       Я терплю это, долго и стоически, сглатывая обиду за обидой, переживание за переживанием, давлю в себе порывы во всем разобраться, выяснить с тобой отношения, так сказать. Я предпочитаю думать, что ты просто долго созреваешь до этого момента, возможно, у тебя не было такого рода взаимоотношений очень долго, я и сам после прошлых связей себя не до конца залатал, поэтому не имею никакого права осуждать тебя в чем-либо. Я очень стараюсь быть выше своей смутной злости, не даю ей выбраться и отпугнуть тебя, но она всё копится и копится — и я не могу, я, черт возьми, на блядском пределе и готов рвать на себе волосы от отчаяния. Наступает тот день, когда сил во мне не остается, да и сам ты меня именно тогда подталкиваешь: после привычного секса ты отчего-то уходишь на кухню, хотя обычно мы подолгу вместе валяемся. Я жду минуту, пять, десять, затем иду к тебе. Ты сидишь сгорбившись на стуле, подогнув под себя ноги и куришь — вроде ничего необычного, только глаза у тебя совсем пустые, пугающе мертвые. — Поговорим? — неуверенно роняю я, устраиваясь напротив.       И как в первый день нашего знакомства я жду от тебя самого плохого: от банального «нет» до того, что ты меня сейчас прогонишь, может, выскажешь всякой гадости, накричишь, вытолкаешь прямо-таки взашей или наоборот молча оборвешь со мной все связи. У меня внутри все холодеет, я смотрю на тебя, практически не моргая от напряжения, и вдруг ты улыбаешься. Как-то неправильно, грустно и ломано, тушишь сигарету и поворачиваешься ко мне. Во рту пересыхает от смутной тревоги. — Конечно, Слав, — произносишь тихо, и у меня падают все горы мира с плеч, — конечно, давай поговорим. 3.       Его зовут Дмитрий Бамберг, и он тебя ранил, очень сильно и глубоко. Вы познакомились примерно так же, как и мы, на какой-то тусовке, выискали случайно друг друга взглядом, а там так завертелось, что ты думать здраво не мог ни секунды. Дима был бесцеремонным и просто сумасшедшим, с ним было так легко потерять голову, что многие не выдерживали и, судорожно нажимая на тормоза, вычеркивали Бамберга из своей жизни — но не ты, ты с первого взгляда, с первой улыбки, с первого слова схватился за этого человека и не хотел больше никогда его отпускать. Что-то иррациональное тянуло тебя к нему, что-то, чему противостоять ты не мог, и так оно между вами всё и началось: бешеный секс, разговоры часами напролет, ты пустил Бамберга к себе, в квартиру, доверился и был чертовски счастлив. Ваши отношения представляли собой полный бедлам: то долгие расставания, во время которых ты сходил с ума — от ревности, от скуки, от злости, потому как чаще всего Дима тебя ещё и игнорировал в такие промежутки, а потом раз и появлялся, в потасканной толстовке и с гипнотизирующей улыбкой, обнимал тебя, и вы после не вылезали из твоей квартиры сутками — трахались, лежали, говорили, пили. Ты снова был счастлив.       Ты рассказывал Диме много, непозволительно много: о том, как тебя оставили родители в шестнадцать, свалив куда-то за рубеж, и ты не знал, что делать, ведь денег постоянно не было, о том, как пришлось бросить учебу и пытаться заработать, как ты ебашил по пятнадцать часов, а то и больше, в день, чтобы нормально устроиться, о смерти матери и отца, которая, пусть и жестоким образом, решила твои финансовые трудности; ты говорил об издевательствах в школьные годы, о маниакально-депрессивном психозе, который тебе помешал уже второй раз получить вышку. Дима кивал, слушал, а тебе вроде становилось легче, тебе вроде казалось, что внутри дыра постепенно затягивалась, на деле же Бамберг просто готовился к удару и морально тушил о тебя бычки. Ему было плевать, ты понял это, как часто бывает, слишком поздно, когда зайдя в собственную квартиру, обнаружил Диму с какой-то девицей на своей же кровати. Это было очень в стиле Бамберга — не просто изменить, а сделать это так, чтобы след остался навсегда, максимально токсично. У тебя защипало в глазах. — Да задрал ты меня со своими соплями, — брякнул тогда Дима, даже не отрываясь от бляди под собой, — отъебись, будь добр.       Будучи в состоянии шока, ты даже ничего не ответил тогда, просто закрыл дверь и отправился на кухню, сидел там молча и курил, слушая стоны любимого человека, занимающегося сексом с кем-то другим. Внутри всё застекленело, взглядом ты уперся в угол комнаты и вовсе выпал из реальности, ты был потрясен и выбит из колеи окончательно — казалось бы, ты только стал открываться кому-то спустя столько лет чёрной полосы, как тебя поставили обратно на место, мол, не рыпайся и не мечтай, всем на тебя похуй. Ты мало, что помнишь дальше, пару месяцев, как в бреду, сплошной алкоголь в одиночку, спонтанные связи, смс от Бамберга, где он сначала назначает встречу, чтобы «всё исправить», а потом, не получая ответа несколько недель, начинает покрывать тебя хуями. Ты блокируешь его номер, а вместе с ним и самого себя, больше никого не пуская даже на ночь. — А потом, — говоришь ты, глядя на меня — я встретил тебя, и всё, один из барьеров у меня оказался неисправным, потому что улыбался ты точно, как он, в нашу первую встречу. И меня зацепило, крепко. Я решил: если открыться — значит, потерять, я просто запрусь и буду с тобой, не так уж и важно, насколько ты знаешь меня, если я могу быть рядом. Хоть иногда. — Мирон? — зову я, и ты вздрагиваешь, взгляд у тебя бегает по кухне, но тщательно избегает меня. — Уходи, если захочешь, — эти слова даются тебе нелегко, но я бы никогда этого не понял, если бы не уловил давно твою привычку закусывать левую щеку изнутри при волнении, — я всё пойму. — Придурок, — беззлобно усмехаюсь я, — я хочу знать о тебе всё. 4.       Не помню точно, когда именно влюбился в тебя: может, это произошло в самое первое наше совместное утро, когда ты, заварив мне кофе, без единого слова устроился между моих ног и взял мой член в рот — в этот момент у тебя был такой взгляд, что что-то внутри меня замерло и оттаяло; может, позже, когда ты в один из дней оставил мне дубликат ключа от своей квартиры, сделанный, как я узнал потом, специально для меня — правда, в тот момент я не до конца осознавал важность твоего поступка, то, насколько близко ты меня подпускаешь, но чувство радости и щемящей нежности уже в то время окутало меня с ног до головы, и в тот вечер я целовал тебя по-особенному, смаковал каждое прикосновение; может, когда ты открылся мне, и я увидел наконец, как в твоих неживых глазах всё на самом деле просто выжжено от пережитого горя, от предательва и обиды — как, блять, так долго я это мог не замечать? Может, это было и где-то между этими моментами, а, возможно, чувство копилось и росло с каждой встречей — впрочем, это совершенно неважно, просто в одно утро, проснувшись рядом с тобой я отчетливо понял и принял свое отношение к тебе каждой частицей своего тела.       Я поднялся, тихо, как это бывало делал ты, и прошел на кухню буквально на цыпочках, стараясь не издавать ни единого шороха по пути. За окном давно рассвело, но было ещё слишком рано, чтобы на улице начался привычный шум — всё же утро выходного дня давало о себе знать; я заварил тебе кофе и вернулся обратно в спальню. И замер: я редко видел, как ты спишь, но сейчас не мог не насладиться этим зрелищем, ты выглядел абсолютно умиротворенно и спокойно, вечная складочка меж бровей разгладилась, отчего лицо твое посвежело, ты мерно дышал, лёжа на животе и повернув лишь голову в бок, руки распластались вдоль тела. Может, окончательно я всё же влюбился в этот момент? Не знаю, ты просто ощущался таким близким, что я не знал, как это выразить. Я застыл и тупо смотрел на тебя, не отрываясь, не замечая ничего вокруг, даже, когда пальцы начало жечь от нагревшейся чашки, даже, когда ты, сквозь сон ощутив мой взгляд, приоткрыл глаза, я всё никак не мог прийти в себя и справиться с наплывом чувств. И ты это понял, как всегда понимал любое мое состояние. — Случилось что? — на всякий случай спросил ты, принимая положение полусидя. — Нет, — я запнулся и словно вышел из транса от звука твоего голоса, — нет, просто можно я останусь ещё немного?       Вопрос был глупый, откровенно говоря, я машинально захотел отвесить себе затрещину, но ты словно услышал что-то меж моих слов, а, возможно, разгадал всё по взгляду и ответил: — Оставайся, конечно.       И эти слова прозвучали, как самое откровенное и искреннее «люблю» для нас.