Едва мой дух стал выбирать свободно И различать людей, его избранье Отметило тебя. В.Шекспир
После бесчисленных попыток уснуть Лева подобрался в кресле и повернул голову к иллюминатору. Из груди вырвался невольный вздох поражения перед его давнишней подругой — бессонницей. На самом деле, Лева чаще покорялся ей, чем пытался бороться: так у поэта появлялось время подумать о вечном, осмыслить свою жизнь, и, возможно даже, написать новую песню, в тишине и полумраке, в табачном дыму, ведомый лишь огоньком сигареты и тонкой мыслью, ни на что и ни на кого не отвлекаясь. Но сейчас фронтмен предпочел бы присоединиться к группе и вздремнуть пару часиков перед завтрашним концертом, набраться сил, чтобы устроить очередное шоу и восхитить поклонников, внести немного драйва в обыденность их жизни. Лева обвел взглядом пространство вокруг: Янчик закрыл лицо подушкой, Звоночек весь завернулся в одеяло, как гусеница в кокон, видимо, ожидая чудесной метаморфозы в бодрого Звонка, Макс, тихонько сопя, устроился у Бори на плече, а тот, в свою очередь, приложился щекой к светловолосому затылку бас-гитариста. Какая прелестная картина. Лева всегда немного завидовал тому, как они проявляют свои дружеские чувства на людях: совершенно спокойно и естественно. У них с Шуриком не так. Шура редко говорит о своих чувствах. Ему вообще не свойственно перемывать косточки связям и отношениям между ним самим и окружающими его людьми. Он скорее пошлет всех далеко и надолго, кто обратится к нему с подобными вопросами. За исключением Левы: его он пошлет не так далеко. Зато, когда у гитариста внезапно случаются редкие и единичные приступы нежности, выражающиеся в дружеских ласках, к ним обычно оказывается не готов Бортник. Они как перепутанные акты неоконченной пьесы их отношений. Это невероятно смущает его, особенно на людях, сбивая Леву с толку, мыслей, слов, действий… По не понятным даже для него самого причинам, Бортник лишь отводит взгляд, отмалчивается и почему-то закрывается. А затем тихо и ещё более смущенно бубнит в микрофон, растягивая гласные: «Шурик, ты что делаешь?» Но тот не отвечает. Поворачивается спиной к залу или опускает голову, прячась за волосами. «Как же так может быть?» — сказали бы многие. Лева и сам хотел бы это понять. — Лев, ты чего не спишь? — прервал неожиданно размышления друга Уман, что сидел в соседнем кресле, заставив его вздрогнуть. Лева посмотрел на него: тот держал в руках наушники, из которых до носились басы, обхватив их своими длинными пальцами, на нем была какая-то растянутая футболка, до жути домашняя и мягкая, волосы, вопреки привычке, он не собрал в хвост, и они свободно спадали на его плечи. В полумраке его тёмные глаза казались совсем чёрными. В них отражались блики, плескалось немного тревоги, застыл вопрос. Нет, его глаза на звезды не похожи. Его глаза — это другое. — Не могу, — нехотя, признал Лева. — Хочешь поговорим? — Нет, Шур, спасибо. Я лучше подумаю. — Хорошо, только не засиживайся долго, ладно? — сказал Шура, снова натягивая наушники. Нет… Шура — это вообще другое. После того, через что они прошли вместе, плечом к плечу, между ними больше, чем дружба. Но если эти недомолвки, недовзгляды, недокасания — ещё не любовь, но уже и не дружеские чувства, а то, что носит неопределенное, дурацкое название «больше, чем просто дружба», то лучше пусть это останется просто дружбой. Лева устал мучать себя вопросами, думать, как поступить, да гадать, что же из этого получится. Поздно. Все это зашло слишком далеко, засело слишком глубоко внутри него. И вопреки желанию, он не сможет уже от этого отказаться. И дальше будет получать ожоги от взглядов иГде и с кем ты теперь? Как живёшь? Знать хочу и пугаюсь ответа. Говорят, меньше знаешь — уснешь, Почему же не сплю до рассвета?
Вечером следующего дня он беззвучно плакал, не в силах выпустить из застывших пальцев измятый билет, вдыхая знакомый запах отросших волос и потираясь носом о не чужую футболку. Он скучал. Смертельно. — Ну что же ты плачешь, грустное солнце? Я скучал по фиалкам твоих глаз. Теперь Лева досконально запоминал все вечера в Австралии, когда Шурик устраивался на диване и смотрел телевизор, а Бортник валился с ног от усталости. Ночи напролет они сидели на балконе и курили одну пачку сигарет на двоих, болтая обо всем на свете. Лева каждый раз удивлялся, как это Уману удаётся оставаться таким же бодрым и энергичным в течение суток. Голова Левы совершенно без задней мысли падала гитаристу на колени. Он сразу вырубался, но, пребывая на грани сна и реальности, он мог ощущать длинные и тёплые пальцы на своём затылке, перебирающие его волосы. Каждый кончик волос Бортника помнил эти касания. Сколько бы Лева не стригся и не менял того, кто касался, Шурик оставил свою метку. Когда певец просыпался, ласкающих пальцев уже не было. Уман привычно ворчал что-то о неспокойном сне Бортника, который изъелозил все его колени. Лева улыбнулся и повернулся к другу. Шура уже спал. Лева осторожно снял наушники с головы гитариста и вытащил из его ладони телефон, тихонько откладывая их. Упавшие пряди закрывали лицо другого фронтмена от взгляда Левы, и тот все же поддался соблазну, осторожно убирая их. Пора бы уже лечь спать. Кончиками пальцев Лева невесомо коснулся кисти гитариста, а затем накрыл его длинные, красивые пальцы своими. Шура проснулся совершенно неожиданно. Он чувствовал, он видел все. Пульс забарабанил по черепной коробке неровным ритмом паники. Лева встретился взглядом с чёрными омутами и опустил глаза. Шура поднял его голову за подбородок. Стоило только слегка мозолистой подушечке его большого пальца обвести контур нижней, пухлой губы Левы, как уста солиста тут же приоткрылись. Их вздох поймали уже другие губы — тёплые, мягкие и немного суховатые. Щетина Шурика щекотно покалывала. Запах сигарет, одеколона. Все так знакомо. Одновременно все так по-новому. Лева не смог сдержать умиротворенного вздоха. Такого вздоха, который вырывается из груди только счастливых людей. Вздоха, который был пойман губами такого же окрыленного счастьем человека. Когда Уман слегка прикусил губы Левы в поцелуе, поэт застонал. Шура оторвался от его губ и прошептал лишь: «Тихо». Они глядели друг другу в глаза. Время замерло. Мир, оставшийся где-то далеко внизу, под ними, Лёва прекрасно видел в глазах напротив. Они целовались до самого рассвета, пока не заболели обкусанные губы. — Так и не поспал, глупенький, — Шурик нежно обвел пальцем бровь Левы и погладил его скулу. Солист улыбнулся ему в ответ и поцеловал палец. Эта нежность открыла перед гитаристом створки левиной души — чувства хлынули разом, затопив солиста с головой, и он не мог держать их более в себе. — Зато я счастлив теперь. Я навеки твой, Шур… — Я так люблю тебя, Лев. Бортник засмеялся и ткнулся носом в плечо друга, вдыхая его запах, как кислород необходимый для жизни. Шура приобнял его рукой. Губами Лева мог чувствовать бьющуюся на шее Шурика жилку, чей пульс, как и его, звучал такой же музыкой. — Шур, а как ты узнал, что я прилечу… тогда? — Леве вдруг очень захотелось задать этот вопрос. Шура улыбнулся, погружаясь ненадолго в воспоминания, но затем коротко ответил: — Я так хотел, чтобы ты приехал. Я ждал тебя, грустное солнце. Мое. Глаза Левы настолько искрились таким детским счастьем, что эти две яркие звезды могли осветить все небо в самую темную и мглистую ночь.Кому кто служит, мудрый, назови: Любовь ли счастью, счастье ли любви?