Хрустальные башмачки для злой мачехи

      Я закрываю глаза. Темнота мгновенно преображается в образы. Они пугают меня. Они манят к себе. Они обещают покой, который не в силах дать. Сулят чувство защищенности, крошащееся в пыль, стоит лишь на мгновение отдаться противному природе желанию вновь стать маленькой, вернуться в детство, когда весь мир – это мама, а главное и единственное, познанное тобой чувство, – это любовь. Все обещания – ложь. Все посылы – пусты и жестоки. Они не имеют под собой ничего. Они манят, зовут, влекут – все для того, чтобы, только лишь ложное ощущение успокоения, навеянное ими, снизошло на тебя, немедленно обратить его в прах, и тем самым разрушить твой мир. Навсегда. Еще раз.       Навсегда и еще раз…       Снова…       Две маленькие девочки стоят на краю обрыва. Они стоят так близко друг к другу, что будь они юношей и девушкой, ни у кого не возникло бы и тени сомнения, чем они собираются заняться – вот-вот их губы сомкнутся в любовном поцелуе. Но перед моими глазами нет ни юноши, ни девушки. Я вижу девочек, два славных создания, розовые платьица которых нещадно треплет такой непривычно холодный для здешних мест ветер; и никакой любви между ними нет.       Я открываю глаза, и образы растворяются. Оглушающие крики девочек, кажется, все еще звучат в голове, но, постепенно затихая, превращаются даже не в воспоминание – в псевдовоспоминания, что служит лишь еще одним подтверждением призрачности и ложности их природы.       Сам собой с моих губ срывается полустон-полувздох. Я закрываю глаза. Я вновь пытаюсь вызвать образ дерущихся девочек, призвать обратно пронизывающий насквозь ветер, запах свежей листвы и низкий, сердитый непрерывный гул водопада, раздающийся, кажется, отовсюду и отдающий вибрацией во всем теле. Но на меня обрушивается нестерпимый жар непроветренного за день помещения. И чувство невосполнимой утраты, лишь усиленное яркими образами детства, захлестывает меня и на волнах печали уносит к берегам отчаяния и тоски. Чтобы выбраться на поверхность, освободиться от этого вязкого, лишающего воли ощущения, мне приходится широко распахнуть глаза, и я инстинктивно подаюсь вперед всем телом. Мои губы жадно ловят воздух, будто я и правда несколько мгновений пробыла глубоко под водой.       Я оглядываюсь вокруг. И мои глаза встречаются взглядом с глазами мужчины. Мужчины, который, кажется, был здесь всегда: так и стоял, не шелохнувшись, словно статуя, вылепленная и поставленная посреди комнаты каким-то безумным скульптором.       – Иван, – тихо-тихо, едва разлепляя пересохшие губы, шепчу я. Но мужчина не двигается. Он так и стоит посреди комнаты, не шелохнувшись, – памятник самому себе и всему тому, что могло быть, но так и не случилось между нами. Ни одного слова «люблю», но миллион «хочу»…       Я хочу, чтобы он ушел. Навсегда ушел из моей жизни.       Я хочу, чтобы он обнял меня. Прижал к себе и сказал, что любит и никогда не уйдет.       Я не понимаю себя и своих желаний. Будто черное и белое поменялись местами. И в этот момент чувство потери достигает своего апогея, и я до крови закусываю губы, чтобы не закричать. Просто потому, что, закричав, я не смогу остановиться. Я понимаю это так ясно, что не сорвавшийся с губ крик эхом отдается у меня в голове, грозя разорвать ее изнутри. «Мамочка, мамочка, мамочка, мамочка…» – снова и снова повторяю я про себя, крепче и крепче стискивая зубы, вонзая ногти в ладони, и я не чувствую боли. Физической боли в этот момент не существует. Все, что мне нужно, – это чтобы мамочка взяла меня за руку и объяснила, что хорошо, а что плохо. Сказала, как мне жить дальше. Я не смогу жить без нее. Я не справлюсь. Она всегда вела меня за собой. Она знала, что для меня лучше. И у нее всегда были решения. Какой бы неразрешимой ни выглядела проблема, я была уверена, что у мамы в рукаве припрятана парочка козырей. Так оно и оказывалось на самом деле. Козыри извлекались в нужные минуты, отводя от меня любую опасность… А теперь я осталась одна.       Меня бьет озноб. Несмотря на жару. Тем участком мозга, что еще может хоть как-то функционировать, я пытаюсь осмыслить поведение Ивана. Мне так нужны решения. Хоть какие-то. Необходима капля определенности. Что он значит для меня? Почему я пустила его в свою жизнь? Это только секс? Если да, то почему он сейчас здесь? А если он сейчас здесь, почему не сделает хотя бы один шаг вперед? Почему он не двигался, когда я бросала ему в лицо обвинения?! Не он виновен в смерти моей матери, но его вина есть, и она заключается не только в том, что он не сказал мне правду. По сути, он добровольно стал ее сообщником. Они оба действовали мне во благо, но… плевать на их мотивацию, моя мать и мой любовник собирались убить единственного человека, которого я любила! И сейчас, когда мой мир рухнул, соблазн ухватиться за ненависть, зацепиться за нее, словно за спасительную соломинку, отложить боль и страх, спрятать их глубоко-глубоко, иметь цель, пусть и разрушительную по своей природе, – все, чтобы не было так мучительно больно и страшно! – этот соблазн столь велик, что я готова отдаться ему здесь и сейчас, бездумно и целиком! Я хочу закружиться в своей ненависти! Хочу погрузиться в нее! Я хочу… и Иван – первый, на кого я могу излить свои страх, боль и… ненависть. Он виноват! Он виноват, и мы оба об этом знаем! Каковыми ни были бы его мотивы, он виноват передо мной, и он мне ответит! Здесь же! Сейчас! Прямо сейчас!!!       И меня выбрасывает из кресла! Я кричу бессмысленные и бессвязные фразы. Я швыряю их ему в лицо. И каждое слово кажется мне камнем. И каждое обвинение распаляет меня и лишает рассудка. Я понимаю, что теряю свое лицо. Понимаю, что теряю саму себя. Но не пытаюсь остановиться. Отпустить тормоза – это так просто. И в моей голове – нереальная легкость; совершенно отстраненно, будто происходящее меня не касается, я сознаю, что вот-вот потеряю сознание.       Я бросаюсь вперед. Я борюсь с дурнотой, я сопротивляюсь ей изо всех сил. И я бью, бью, бью, не разбирая, куда приходятся мои удары, я разбиваю в кровь его лицо и свои руки, а мои удары – они словно натыкаются на стену – уходят в никуда, растворяются, не оставляя следов.       Мужчина, застывший посреди комнаты, не двигается.       Я вдруг чувствую себя дурой. Избивать безжизненную статую – на редкость нелепое и бессмысленное занятие. Моя злость испаряется. Еще несколько минут я стою перед ним. И я не знаю, что я жду: объятий, пощечины или плевка в лицо. Я вела себя с ним как мразь, и я заслуживаю хорошей взбучки. Перед моим мысленным взором встает полное ненависти такое любимое лицо… Рафаэл… парадокс или нет, но всякий раз, когда он бил меня по лицу, я испытывала чувство сродни счастью, потому что только тогда он был со мной, видел перед собой меня, только меня, а не своих Луну, Серену или деву Марию. Он ненавидел меня в те моменты, и я это понимала, но ненависть – это тоже чувство. Пусть ненависть… ненависть много лучше холодного безразличия… безразличием с его стороны за те годы, что мы прожили под одной крышей, я наелась до тошноты!       Не решаясь поднять на Ивана глаза, я стою перед ним и не знаю, куда деть руки. А ладони уже начинают болеть. «Я отбила об него все руки», – думаю я, и от этой мысли хочется смеяться. Но я сдерживаю себя. Я боюсь, что, начав смеяться, уже не сумею остановиться. И не сорвавшийся с губ смех эхом отдается у меня в голове.       Я возвращаюсь обратно в кресло и забираюсь в него – как ребенок, поджав под себя ноги. Я смущена и потеряна. Злость, затмевавшая мое сознание еще минуту назад, испарилась так же внезапно, как и возникла. Даже горечь потери притупилась, и я не могу объяснить странное ощущение свободы, которое вдруг овладевает моим существом. Я еще не готова к самоанализу. И обхватив плечи руками, я закрываю глаза.       На этот раз картинки из прошлого возникают тут же, стоит ресницам сомкнуться, – и вот уже, будто в реальности, всем телом я ощущаю вибрацию и непрерывное гудение несуществующего водопада. Нет, существующего. Точнее, существовавшего. Водопада, который так сильно пугал нас с Луной, когда мы с ней были детьми. Разбивается ли вода о камни до сих пор, или водопад давно иссох – не имеет сейчас никакого значения. Существует он или нет, для меня важно лишь одно, когда-то с его помощью мы с Луной получили первый и очень важный жизненный урок. И перед моим мысленным взором расцветают яркие и пугающе живые образы. Две маленькие девочки, сцепившиеся в недетской схватке. Их волосы и юбки развеваются. Звонкие голоса заглушаются непрерывным рокотом водопада… И вот одна девочка, та, что повыше, постарше и посильнее, одерживает победу… и эта девочка – я.       Я очень хорошо помню тот летний день. Луна и ее мать приехали рано утром, и в доме, конечно же, царила атмосфера праздника. Бабушка суетилась и светилась счастьем. Мама делала вид, что счастлива, но не считала нужным притворяться уж очень усердно, и я, еще совсем ребенок, понимала, что приезду Луны и тетушки Агнес в нашем доме рады только бабушка и служанка. Я же всегда испытывала зависимость от чужого мнения, вот и в тот день никак не могла определиться – радоваться мне или злиться. Помню, что, пообщавшись с бабушкой, я и сама переполнялась предвкушением чего-то прекрасного и волшебного и хотела, чтобы Луна поскорее приехала, а, заметив поджатые губы матери, испытывала желание запереть все двери в доме, чтобы сестра и тетя, натолкнувшись на это препятствие, развернулись и уехали домой. И никогда не возвращались.       А потом, уже после того, как праздничный обед был съеден в самой торжественной, или, как мне тогда представлялось, царской, обстановке, тетушка изъявила желание отдохнуть с дороги и написать письмо мужу. У моей матери мужа не было, и мне не нужно было смотреть в ее лицо, чтобы увидеть ее реакцию: поджатые губы и фальшивая приклеенная улыбка. Я так хотела крикнуть в холеное и довольное лицо тетушки, чтобы она заткнулась и убралась подальше вместе со своим мужем, который не пьет, не лезет под каждую юбку и не оставляет ее одну и без всяких денег, но зная, какую трепку задаст за такие слова бабушка, я промолчала. В то время я еще не до конца поняла, куда и почему исчез папа, почему он оставил нас без всяких денег и что он мог искать под женскими юбками, но, остро чувствуя настроение матери и каждодневно слушая ее жалобы, я на всю жизнь прониклась идеей, что за мужа нужно держаться изо всех сил, а его потеря – величайшее поражение и трагедия женщины. А еще мыслью, что женщины, сумевшие мужа удержать, – первые враги своих менее удачливых товарок. Я промолчала, и тетушка величаво удалилась в спальню. Бабушка и мама по доброй семейной традиции затеяли послеобеденную перепалку, а мы с Луной оказались предоставлены сами себе.       Описать свои отношения с кузиной мне сложно даже теперь, спустя столько лет с ее смерти. Я любила ее. Я восхищалась ею. Но я так же ненавидела ее. И я так же ее презирала. Эти разно-полярные чувства переплетались внутри меня, словно клубок змей, которые беспрестанно шевелились, и оттого, какая змея-эмоция поднимет голову в данный конкретный момент, зависело мое отношение к Луне. Как я уже сказала, иногда я испытывала к ней любовь, но чаще – ненавидела. Ненавидела и презирала. Презирала, как мне казалось, заслуженно, за слабость. Если бы в то время я понимала, что подобного рода слабость – величайшая сила женщины! А может, в том, что я принимала за слабость, и заключалось величие души Луны, благодаря которому в нашей жизни, спустя годы, появилась Серена? И, возможно, отказ Рафаэла смириться со смертью Луны – тоже дань той силе, что была заключена в моей кузине? Впрочем, я всегда туго соображала, когда дело затрагивали эмоции. В отличие от моей матери. Дебора умело сопротивлялась чувствам, и эмоции не становились препятствием на ее пути к достижению цели. Минимум порывов, максимум прагматизма и трезвого расчета.       В тот день, когда взрослые избавили нас с Луной от навязчивой опеки, внутри меня подняла голову нехорошая змея, змея, отвечающая за ненависть. Луна, которая умела чувствовать настроение других людей и обладающая хорошо развитой интуицией, сразу сообразила, что происходит, и подключила все свое обаяние, чтобы я сменила гнев на милость, и мы смогли поиграть в нашу любимую игру: две светские дамы, усталые от жизни, готовятся к очередному опостылевшему балу. Как всегда, игру в нашу жизнь привнесла Луна. Фантазия у нее работала отменно, да и жизненного опыта у девочки, живущей в богатой семье и в большом городе, неизменно оказывалось больше, чем у меня, даже самой себе казавшейся на фоне кузины непроходимой деревенщиной.       Мне тоже хотелось играть, но я отчаянно сражалась с этим желанием. Мне нравилось мучить Луну, впрочем, страдать от этого мне тоже нравилось. Как и у всех девочек, в те годы моя голова была набита романтическими бреднями, и я обожала представлять себя мученицей. Причем мученицей непременно за правое дело. Пусть я слабо представляла себе, в чем заключалась суть дела и его правота, – мне ничто не могло помешать получать удовольствие от разыгравшегося воображения. Несмотря на то, что в начале лета мои кудряшки были безжалостно подрезаны, я так и видела себя: развевающиеся длинные волосы, печать страдания на лице и – два непременных атрибута – высокомерная, презрительная улыбка и переливающееся алое платье точь-в-точь как у тетушки Агнес, холеной великосветской богини.       Как мне в голову пришла идея отправиться к водопаду, наплевав на запреты взрослых, категорически не разрешавших нам выходить за пределы сада? Дать ответ на этот вопрос я не могла даже тогда, когда с моих губ сорвалось: «А я знаю, что ты никогда не решишься уйти из дома, не спросив у мамочки!». А дальше, как всегда бывало, если в мою голову приходила какая-нибудь пакость, все произошло стремительно и по-дурацки. Луна сопротивлялась до последнего, но мои будущие насмешки пугали ее куда сильнее гнева родителей. Поэтому, наскоро составив план действий, мы выбрались за калитку и побежали. Мы неслись над мостовой, почти не касаясь ее ногами, и я не могу сказать, чтó толкало нас вперед: страх быть застигнутыми на месте преступления или извечный дух соперничества между нами. Изредка я бросала взгляд на летящую рядом Луну: длинные развевающиеся на ветру волосы, изящные, грациозные движения – она выглядела столь очаровательно и пластично, что мое сердце разрывалось на части от противоречащих друг другу чувств – безграничной любви к ней и яростной, почти животной ненависти. Луна была младше меня и ниже ростом, но чтобы угнаться за ней, мне приходилось прикладывать нечеловеческие усилия. Обливаясь потом, я задыхалась, и лишь чудом мне удавалось сохранять вертикальное положение – ноги так и норовили зацепиться одна за другую, грозя моему уже тогда хорошенькому личику встречей с каменными плитами мостовой.       Но как же восхитительно оказалось покинуть раскаленную улицу и бежать уже не по сбивающим в кровь ноги булыжникам, а по мягкому изумрудному травяному ковру! Не сбавляя темпа, мы пронеслись по петляющей между деревьями тропинке и, не сговариваясь, одновременно рухнули в прогретую солнцем высокую траву. Пряные и свежие ароматы смешивались и накладывались на звук с шипением разбивающейся о камни воды; и чувство свободы, помноженное на пьянящее чувство собственной смелости, создавало вокруг нас ауру волшебства; мир ощущался бесконечным и безгранично прекрасным, таким, как окружающая нас природа… впереди у нас был весь день… и вся жизнь.       Повернув голову, я увидела Луну, которая, широко раскинув руки, смотрела в синее, без единого облачка, небо. Всякий раз, когда позднее я думала о нашем с ней детстве, перед моими глазами вставало ее лицо, половину которого занимали полные сумасшедшего восторга глаза. И, словно почувствовав мой взгляд, Луна вскинула руки к небу и расхохоталась. Ее смех, подхваченный ветром, разнесся над деревьями, в абсолютной гармонии сливаясь с окружающими нас звуками: птичьим пением, рокотом водопада, шелестом листвы… Луна, изнеженная городская девочка, не казалась чужеродной в этом первозданном, не тронутом человеческой рукой мире, напротив, создавалось впечатление, что без нее, хохочущей, наполовину скрытой высокой травой, невероятно счастливой, окружающий пейзаж выглядел бы незавершенным, – она была украшением этого места, самым ярким штрихом, завершающим аккордом… Поддавшись волшебству и совершенству момента, я невольно протянула к ней руки, и Луна прыгнула в мои объятия.       Мы смеялись, катались по траве, обнимали друг друга, выкрикивали что-то бессвязное в отливающую синевой высь, упиваясь летним днем, красотами природы, так стремительно убегающим детством… и сам воздух вокруг нас переполнялся и искрился чистым, без малейших примесей других чувств, восторгом. В этот момент я любила Луну. Любила ее так безоговорочно и крепко, что готова была отдать за нее жизнь! Без капли сомнения! В тот момент…       После мы еще долго лежали рядом, глядя в небо и изредка перебрасываясь ленивыми, кажущимися неподъемно тяжелыми фразами, борясь с подступающей сонливостью. Засыпать было нельзя. Времени у нас оставалось все меньше, очень скоро служанка должна была подать ужин, и на наши поиски бросился бы сначала весь дом, потом улица, а стоило нам задержаться еще на часок, то и весь город.       Кожей чувствуя быстротечность времени, я первая поднялась на ноги и протянула руку Луне. Та отблагодарила меня своей самой обаятельной улыбкой, от которой оттаяло бы любое сердце, даже ледяное. И не улыбнуться в ответ было невозможно. Взявшись за руки, мы приблизились к обрыву. Одно неловкое движение, и десятки маленьких камушков посыпались в пропасть. Невольно я сделала шаг назад и скосила глаза на Луну, заметила ли она мою слабость? Но Луна смотрела не на меня. Пнув ногой камень покрупнее, она как завороженная следила за его падением.       – Словно заглянули в пасть дьяволу… – прошептала Луна, и мне пришлось напрячь слух, чтобы разобрать ее слова. Как всегда, когда Луна в чем-то опережала меня, в моей груди шевельнулась и недовольно зашипела разбуженная змея-ненависть. Луна умела находить название всему, что видела, – ее еще один маленький-скромный талант.       – Чертова пасть, чертова дьявола… – произнесла я, стараясь усыпить проснувшуюся голодную змею, требующую свой завтрак в виде безобразной ссоры, и усмирить гордыню. Я не хотела портить замечательный день… и рвать тонкую ниточку доверия, связавшую нас с Луной. Я ведь на самом деле дорожила ее дружбой. Никто из знакомых мне детей не мог сравниться с ней в качестве партнера по проказам и играм. А самое главное, я просто ее любила. И я ни минуты не сомневалась в ее любви ко мне. Извечные соперницы – да, но так же и любящие сестры, мы были одной семьей, и уже тогда нас связывали тысячи секретов и секретиков – та самая жизнь, что протекала в тайне от взрослых, бурлила незамеченной прямо у них под носом, сближая посвященных в нее. Пароли, тайный язык жестов, понятные только нам словечки – все это было у нас с Луной, несмотря на редкость встреч и на небольшую разницу в возрасте. Поэтому я затолкала обиду поглубже – в глотку голодной гадине и, сплюнув, повторила. – Чертов дьявол.       – Чертовы камни летят прямиком в чертову пасть! – Подражая мне, Луна сплюнула вниз и восторженно проводила плевок взглядом. – Мы плюнули в пасть дьяволу!!!       – Чертову дьяволу, – подтвердила я, непроизвольно задумавшись, что стало бы с бабушкой и тетушкой, услышь они, как из ангельского рта их маленького сокровища срываются противные Богу слова. Но нам, и мне, и Луне, доставляло удовольствие повторять запретное слово, смакуя, бросать его друг в друга и наслаждаться ощущением безнаказанности и собственной смелости. Полгода назад, в день моего рождения, когда Луна гостила у нас вместе с обоими родителями, и ее поселили не вместе с матерью, как обычно, а уложили в одну постель со мной, мы провели эксперимент. Поздно ночью, убедившись, что взрослые затихли в своих комнатах, мы тихо-тихо произнесли слова «черт» и «дьявол» и всю ночь ожидали возмездия, прижавшись друг к другу и сотрясаясь от страха. Однако под утро мы обе провалились в сон, и ни одной из нас не приснился даже кошмар. Так был развенчан еще один миф мира взрослых: Санта-Клауса нет, дети появляются из живота, а не из капусты, а при произнесении слова «черт» тебя не поражает молнией ни в ту же секунду, ни три часа спустя.       Нам нужно было возвращаться домой, где уже наверняка заметили наше отсутствие. Взбучка была неминуема, но, как ни хотелось ее оттянуть и всласть, про запас надышаться свободой, пора было уходить. Луна тяжело вздохнула:       – К черту… надо идти. Мама уже точно проснулась! Представляю, как нам влетит…       – Ну, мы скажем, что это я заставила тебя выйти из дома. И попадет только мне… – я со злостью пнула камушек, и через мгновение он исчез из виду, скрывшись под бурными водами журчащей внизу речушки. – В любом случае, мне достанется за двоих. К черту… скажем, что ты не виновата. Я же, и правда, придумала это дерьмо.       – Я пошла с тобой добровольно! И я не хочу, чтобы наказывали тебя одну! Я скажу, что я виновата не меньше тебя! – воскликнула Луна, и мои внутренности скрутило в тугой узел от очередного проявления ее благородства. Я представила, как Луна делает шаг вперед и, глядя в глаза бабушке и тете, твердо произносит свой монолог, желая одного – добиться справедливости. Но я знала и правду: после слов Луны ее наградят поцелуем, а меня, нерадивое дитя, уже доставшее всех выкрутасами, – подзатыльником, и обязательно лишат ужина и прогулок.       – К чертям! Как я сказала, так мы и скажем! Все равно бабушка тебя не наказывает!       – Бабушка и тебя не накажет, она добрая, – наивно, но уверенно произнесла Луна, которая никогда не жила рядом с нашей бабушкой дольше двух месяцев. Я никогда не считала бабушку недоброй, но на собственной шкуре знала, что, желая вырастить из внучки человека, она никогда не чуралась ни воспитательного кнута, ни поощрительного пряника. И порой ее слова причиняли боль сильнее, чем могла бы нанести розга. Бабушка была доброй христианкой, добропорядочной женщиной, полной всяческих достоинств, и я не всегда понимала, почему она, будучи столь ласковой к Луне, строга по отношению ко мне. Часто ее строгость оправдывалась моим поведением, но… даже когда я вела себя паинькой, очень редко удавалось добиться от бабушки доброго слова или похвалы. Она всегда искала подвох даже в самых невинных моих забавах и словах, будто знала, что внутри меня живет червоточинка, которую ни в коем случае нельзя поощрять лаской и нежностью, но нужно искоренять строгостью и порицаниями.       – Тебя бабушка и не накажет! Разве Луну когда-нибудь кто-нибудь наказывает?       – Почему ты опять на меня злишься?! – В голосе Луны зазвенели нотки гнева, и я поняла, что зря усмиряла змею внутри себя – сегодня она не останется голодной. – Мы только приехали, а ты уже на меня злилась! Что я опять сделала не так?! Черт тебя возьми!       – Да ни черта ты не сделала. Ни хорошего, ни плохого! Оставь меня в покое. Нужно идти домой… – Я все еще пыталась держать себя в руках, но одного моего желания было недостаточно. На мою грубость Луна со стопроцентной вероятностью могла ответить только лишь грубостью…       – Кристина! Вернись! – крикнула Луна и дернула меня за руку, ее волосы взлетели вверх под порывом вдруг усилившегося ветра. – Ты будешь стоять здесь! И ты мне скажешь, что я, черт тебя подери, сделала, что ты ведешь себя со мной как последняя сука!       – Чтó ты сказала?! – не в силах скрыть возбуждение в голосе спросила я, вновь и вновь повторяя в уме ее последнее слово. Я и не знала, что Луна употребляет такие слова!       – То, что ты слышала! Сколько можно! Я не могу постоянно оправдываться перед тобой, что меня любят больше, что я живу в другом городе! Почему я вечно должна чувствовать себя виноватой?!       – Из-за того, что я такая убогая, а ты такая умная? – Моя попытка произнести фразу без горечи не увенчалась успехом. – Не вини себя, Луна. Тут никто не виноват. Может, только дьявол…       – Кристина! Ты дура! – горячо заговорила Луна, срываясь на крик. – Ты красивая! Ты умная! Ты так хорошо играешь на рояле…       – Уже не играю. Не могу слышать, насколько «Луна делает это лучше меня». Бабушка повторяет это каждый раз, стоит мне подойти к роялю.       – Ты переполнена ядом, Кристина! – уже не сдерживаясь, кричит Луна мне в лицо. И волна ненависти поднимается во мне, словно чья-то невидимая рука хватает меня за горло, не давая вдохнуть.       – Да! Потому что мне постоянно говорят о Луне! Куда бы я ни пошла, что бы я ни сделала, все всегда плохо! Все всегда хуже, чем у тебя! – ору я в ответ и двумя руками отталкиваю ее от себя, но Луна изо всех сил упирается в землю ногами и остается на месте.       – А если я скажу, что мне ставят в пример тебя?!       – Я тебе не поверю!       – А мне и не ставят! Меня любят! Любят за то, что я есть, а не за то, что я что-то сделала! – кричит Луна, но что-то в ее глазах подсказывает мне, что она говорит неправду. Впервые в жизни я задумываюсь над тем, а так ли уж хорошо быть Луной, как я всегда представляла…       – Луна… – Еще раз, последний за день, я делаю шаг к примирению, но…       – Ненавижу тебя, Кристина!!! Иди ты к черту!!! – Луна захлебывается в собственном крике. – Ты… двуличная! Ты всегда притворяешься! Я никогда не знаю, врешь ты мне или нет! Ты никого не любишь! НИ-КО-ГО!!!       От несправедливости последних слов Луны у меня темнеет в глазах. Я снова толкаю ее – прочь от себя – теперь уже сильнее. И я ору ей в ответ, уже не отдавая себе отчет, что говорю и думаю ли я так на самом деле. Мне хочется сделать ей больно, найти болевую точку и нанести удар – сокрушительный и ведущий к полной безоговорочной победе.       Мы кричим друг на друга, стоя на самом краю бездны, куда любая из нас может сорваться в любую секунду, и не сразу замечаем, что и в окружающей нас природе ничего не осталось от недавней гармонии. Даже солнце спасовало перед налетевшим из ниоткуда ледяным ветром – оно больше не согревало землю, надежно спрятавшись в густых, похожих на вату, облаках. Воздух вокруг нас, казалось, стал плотным, словно мы наэлектризовали его своей ненавистью.       Мы стоим на краю обрыва, крича друг другу страшные вещи. А вокруг нас клубятся неведомые человечеству злые силы, питающиеся нашей болью, крепнущие от каждого нашего слова… И когда в запале с губ Луны срывается слово «безотцовщина», каким-то чудом я понимаю, что виновата совсем не Луна, а это самое нечто, темная тварь, которая избрала нас своими жертвами. Но понимание, холодком пробежавшее вдоль позвоночника, не спасает меня от боли, которую причиняет это острое, словно бритва, слово. «Безотцовщина» – обвинение, ярлык, клеймо, которое поставили на меня, не спросив разрешения. Я уже слышала это слово от разных людей по отношению к себе. И уже тогда хорошо понимала, что услышу его еще не раз. И я не знаю, есть ли моя вина в том, что я стала такой, безотцовщина – и словно тысячи иголок впиваются в тело; вне себя от ярости я обрушиваюсь на Луну, стараясь ударить побольнее – в самые уязвимые места.       Этот образ, четкий как фотография – две девочки, дерущиеся над пропастью – стоит перед моими глазами. Развевающиеся юбки и волосы. Две девочки, окутанные ненавистью, словно саваном. И вот одна девочка одерживает победу. А другая – теряет равновесие и оступается. Ее маленькие ножки, обутые в маленькие розовые башмачки, скользят вниз, увлекая девочку, хорошенькую темноволосую девочку, любимицу всей семьи, девочку, чей музыкальный талант проявился, едва она научилась стоять и говорить, – вниз, в бездну, к смерти.       Я соображаю, что происходит. Мгновенно. Понимание вспыхивает в моей голове даже раньше, чем Луна, пошатнувшись, начинает скользить к краю обрыва. Вот чего добивалась от нас эта тварь! Вот какое пиршество она себе приготовила! Я уже вижу, как Луна, будто сорвавшийся вниз камушек, падает, переламывая кости в муку, ударяясь о камни, и остается лежать там, внизу, такая маленькая, но уже не живая и не хорошенькая, и все ее мечты и таланты разбиваются на молекулы и рассеиваются в воздухе, словно их никогда и не существовало. Я чувствую на губах горечь потери, хотя Луна все еще здесь, со мной, но остается так мало времени! Я не имею возможности обдумать свои действия. Промедление – это смерть. Неминуемая смерть Луны. Оттолкнувшись от земли обеими ногами, я падаю вперед и… в самую последнюю секунду успеваю ухватить Луну за руку.       Мы замираем на несколько мгновений, которые длиннее самой вечности. Луна висит над бездной, ее ногам не на что упереться, и крепко сжимает мою руку. Ее расширенные зрачки ни на секунду не отрываются от моего лица. Она словно спрашивает меня, что мы здесь делаем. И так же беззвучно я отвечаю ей – одними глазами – «не знаю». Я не хотела ссориться с ней, день был слишком хорош для выяснения отношений. А Луна… эта девочка скроена из другого теста, чем я. Она не выносит ссор и всегда старается решить дело миром. И при ней всегда ее оружие-аргумент – ее улыбка. Чудесная, солнечная, обезоруживающая улыбка Луны.       Я чувствую вес Луны и понимаю, что моих сил не хватит, чтобы вытащить ее. А еще я понимаю, что если не отпущу ее, она утянет вниз нас обеих. Но самое страшное, что это понимает и Луна. И безмолвно она благословляет меня на поступок, который никогда не совершила бы сама. Она дает мне разрешение спастись. Я читаю это разрешение в ее лице, и облегчение, которое охватывает меня, пугает так сильно, что я еще крепче вцепляюсь в руку Луны. Я не желаю ей смерти, но куда больше я боюсь самой себя. Боюсь, что способна на этот чудовищный поступок – отпустить потную ладошку сестры и остаться жить. Жить, зная, что бабушка оказалась права – червоточинка внутри меня существует и она победила!       Луна пытается помочь мне и спасти нас обеих, ее свободная ладонь взлетает вверх и пробует зацепиться за пологий склон. Из-за ее неловких движений из потайного кармашка платья Луны высовывает кудрявую головку Луиджи, маленький фарфоровый пупс, бывший когда-то моим. Их было двое, в свое время подаренных нам с Луной крепышей. Моего звали Анна, не смотря на голубые панталоны и мальчишечьи вихры. Я больше любила девочек и не желала иметь с мальчишками ничего общего. Луна же, обозвав своего фарфорового друга Луиджи, в тот же вечер навзрыд оплакивала его кончину. Как она умудрилась раздолбать бабушкин подарок так быстро, не укладывалось в моей голове, как и то, что за этим последовало. Сначала, как обычно, меня обвинили в кончине Луиджи, а, когда из рева Луны выяснилось, что Кристина (в кое-то веки!) оказалась невиновна, бабушка заставила меня отдать Анну. И ни мои протесты, ни слезы не помогли оставить игрушку себе. Аргумент был один и железным: «Луна младше тебя». Таким образом Анна сменила не только хозяйку, но и имя. История успела подзабыться, и до сегодняшнего появления Анны-Луиджи я и понятия не имела, что Луна до сих пор таскает пупса с собой. Она казалась такой зрелой для своих лет, что Луиджи совсем не вязался с образом взрослой и умной девочки, интересующейся всем, кроме глупостей.       Секунду Луиджи балансирует на краю пропасти, будто сомневаясь, делать ли решающий шаг, а затем совершает самоубийство. Его головка разбивается в фарфоровую крошку, едва соприкоснувшись с первым же камнем. Я, не дыша, слежу за его падением. И на месте Луиджи я вижу Луну.       Когда ночью мы впервые решаемся заговорить об этом, я говорю Луне, что ее спас фарфоровый пупс, и мой голос дрожит. Я не знаю, что стало бы с нами, если бы не Луиджи и его трагическая гибель. Возможно, я так и сжимала бы ладонь Луны, пока ее вес не утянул вниз нас обеих. А возможно… Но об этом «возможно» я не желаю думать и сейчас.       Проводив взглядом Луиджи в последний путь, я прошу Луну помочь мне. Заклинаю ее сделать все, чтобы мы обе выжили. И я начинаю вытягивать ее из лап смерти. Продолжаю тянуть ее даже тогда, когда косточка в моем запястье с хрустом и ошеломляющей болью ломается под весом Луны. Врач, тем же вечером осмотревший мое запястье, зафиксировал перелом в двух местах и наложил гипс, который из-за сложного перелома сняли лишь полтора месяца спустя.       До сих пор мне страшно вспоминать тот момент, когда Луну отделяли от смерти лишь моя рука и горячее желание ее спасти. Даже теперь, когда Луны уже давно нет в живых. Я так же, как и тогда, боюсь отпустить маленькую ручонку, разжать пальцы и потерять навсегда не только доверившуюся мне Луну, но и… себя. Я не боялась за свою жизнь. Все произошло слишком быстро, чтобы я успела задуматься о собственной безопасности. Но я боялась убедиться в бабушкиной правоте. Боялась понять, кто я есть на самом деле. И если внутри меня обнаружилась бы та чернота, о которой мне твердили с самого моего детства, как бы сильно я ни пыталась быть и выглядеть хорошей девочкой… тогда я не представляла, что с этим знанием возможно ужиться. И лишь после убийства Луны, годы спустя, я поняла, что – возможно. Не всем дано быть чистыми и хорошими как Луна, можно пытаться стать такими, но… стоит оступиться – и ты один на один с осознанием кто ты есть. Чудовище в обличие человека. Но осознать ты можешь. Смириться – нет, и потому обречен всю жизнь притворяться перед собой, перед людьми, каждый раз страшась, как бы маска, уже, казалось бы, приросшая к лицу, не сползла, обнажив черноту твоей души…       Мы вернулись домой – оборванные, перепачканные в земле и траве, с разбитыми в драке лицами, я и Луна. И пока мы шли, прохожие шарахались от нас как от прокаженных. И дело наверняка было не в нашем виде, а точнее не только в нем. Что-то изменилось в нас, раз и навсегда. Мы видели смерть, она оставила на нас свои метки, и после встречи с ней мы уже не могли быть детьми. Внешне оставшись все теми же девочками, которые так необдуманно покинули безопасный мирок своего сада и побежали, ни на секунду не задумавшись о том, что могло ждать нас за поворотом, мы повзрослели и, уже бредя домой, понимали, что больше никогда не станем играть в «светских дам» и собратья Луиджи нам не понадобятся… И я не знаю, поняли ли что-то взрослые… скорее всего, нет. Их всегда больше волновали телесные раны, нежели внутренний мир детей. Нас наказали, умыли, переодели, залатали порезы и ссадины, силой оттащили меня к врачу, который вернул меня матери с отвратительным гипсом на руке… и никто из них ничего не спросил. Ни мама, ни тетя, ни бабушка. Словно они были готовы к такому исходу. Как будто ничего страшного не случилось – обычные детские шалости. А я так боялась задать самой себе вопрос, а что изменилось бы, если бы этим вечером я вернулась домой одна?       Больше мы с Луной никогда не ходили к водопаду. Может, только глубокой ночью, в самых темных кошмарах, которые не оставляют после себя воспоминаний – только пустоту и страх. И до сих пор мысли о водопаде вызывают во мне иррациональный ужас. И я вижу перед собой не разбивающуюся о камни воду, я вижу сгущающуюся темноту. Воронку, грозящую затянуть в себя весь мой мир, все, чем я когда-либо дорожила… И этой темноте нужна я.       – Кристина.       Я вздрагиваю. Возвращаться к реальности трудно – словно протискиваешься по узкому темному туннелю; и нестерпимо больно.       – Кристина.       Голос не приближается и звучит так же ровно, как и в первый раз.       Что со мной было? Сон? Транс? Я была там… стояла у водопада еще минуту назад… мои ноздри вдыхали запах пота и страха, когда я тащила вверх руку Луны… а мое запястье…       Я опускаю голову так резко, что едва не теряю сознание от накатившей дурноты. Но я отбрасываю ее в сторону, я ничего не замечаю, я способна лишь вглядываться в тоненький ободок браслета, оплетающий мое запястье. А вторая рука уже ощупывает его, не веря в целостность косточек…       – Кристина… – на этот раз в голос добавляется другая, новая интонация, которой я не в состоянии дать трактовку. Я поворачиваю голову, мои движения замедленны, будто я продираюсь сквозь толщу воды.       Несколько секунд я не решаюсь встретиться взглядом с глазами Ивана.       Я боюсь прочитать в его глазах… любовь? Страсть? Ненависть? Безразличие?..       – Ты пила из бокала, который дала тебе мать? – спрашивает Иван, и хотя его голос не дрожит, что-то в нем заставляет меня забыть о своих страхах. Я поднимаю голову, и его пронизывающий взгляд сообщает мне все ответы, вопросы к которым я не решалась задать даже самой себе. Мне больше не нужно ни о чем спрашивать.       – Иван, – невольно я улыбаюсь ему и своим мыслям, и хотя сначала мой голос звучит глухо, с каждым произнесенным словом он крепнет, и я не верю, что совсем недавно я была уверена, что моя жизнь кончилась. Я была уверена, что вместе с матерью я навсегда потеряла ориентиры и цели, я пыталась зацепиться за что-то привычное и знакомое, подсознательно стараясь следовать заветам матери, всему тому, чему она меня учила. И, конечно же, я выбрала ненависть…       И, конечно же, была неправа.       – Иван, – повторяю я и легко поднимаюсь на ноги. Мои движения ничто не сковывает, словно после долгих лет мне удалось скинуть с себя тяжелые оковы. – Прости меня… пожалуйста, прости меня… я была так неправа, Иван. Я ошибалась… я так чудовищно ошибалась…       – Ты пила из этого чертового бокала?! – Иван срывается на крик, и я понимаю, что он не слышит меня. Его глаза смотрят, но не видят. Он все еще в шоке… в шоке от одной мысли, чтó он мог сегодня потерять. – Ты могла умереть!!! Ты понимаешь, что могла умереть ты, а не твоя чертова мамаша, гореть ей в аду!!!       От его слов, но больше из-за выражения его глаз, во мне медленно поднимается уже знакомое тепло, сладостно отзываясь внизу живота обещанием нереального блаженства… Я знаю, какое наслаждение может подарить лишь одна близость этого мужчины. Мне знаком каждый миллиметр его тела, я выучила наизусть каждую родинку, изучила каждый шрам, каждую впадинку. Я, словно мореход, составляющий карту неизведанных до него морей, рисовала свой атлас, отмечая на нем проливы и реки удовольствия, сантиметр за сантиметром исследуя кажущееся безбрежным совершенное тело моего мужчины, в глубине которого билось любящее сердце. Сердце любящее меня. И если когда-то в своей жизни я была в чем-то уверена, то здесь и сейчас – в его чувствах ко мне. Слова могут лгать. Глаза – нет.       Ивану не было суждено стать моим первым мужчиной, но именно он разбудил во мне Женщину. Открыл мне горизонты собственной чувственности, о которых я боялась просто подумать. Я бросилась в его объятия, как мне тогда казалось, от отчаяния. И я свято верила в то, что нас с ним связывает секс, страсть, и ничего кроме секса и страсти. Перед моими глазами всегда был пример Луны и Рафаэла. Их чистая, кажущаяся непорочной, любовь. Я не могла предложить такой любви Рафаэлу, как бы ни хотела и как бы ни пыталась… Во мне не было того света, который освещал Луну изнутри с самого детства, этот свет лучился в ее глазах, в ее улыбке… и он превращал ее из миловидной девушки в настоящую красавицу; украшал ее так, как не смогло бы украсить ни одно самое модное и утонченное платье, ни одна прическа, ни одна шляпка… Я всю жизнь пыталась прыгнуть выше головы, чтобы хотя бы внешне соответствовать Луне, когда… нужно было всего лишь быть собой. Собой, такой, какая я есть. И не нужно было гнаться за мужчиной, принадлежащим другой женщине даже после ее смерти! Мне просто нужно было дождаться того единственного… своего…       – И теперь ты собираешься мстить ему? Своему мужу? – Требовательный голос Ивана вторгается в мои мысли, и я отвечаю ему тут же, не задумываясь над ответом. Отвечаю, застигнутая врасплох его вопросом.       – Иван! Рафаэл никогда не был моим мужем! – отвечаю я… и замираю, пораженная своими словами куда сильнее Ивана.       – Не был?       Я смотрю в его растерянные глаза и киваю. Впервые в жизни я честна и с ним, и с собой.       – Я не нужна Рафаэлу. И я никогда не была с ним как женщина. И даже если бы у меня получилось… если бы нас связывали сексуальные отношения, это не сделало бы меня его женой, – спокойно и уверенно отвечаю я, поражаясь прозвучавшей в собственных словах житейской мудрости. И лишь на секунду задумавшись, добавляю. – Женами не становятся на бумаге. Женами становятся здесь.       Он стоит так близко ко мне, Иван, что мне остается лишь протянуть руку. И я дотрагиваюсь до его груди, ощущая сильное, но совсем не размеренное сердцебиение.       – Женами становятся в сердце, Иван, – я подтверждаю свое действие словами. А по моему телу волнами разливается жар желания, когда я чувствую, как убыстряется ритм его сердца, стоит моей руке коснуться его, даже сквозь рубашку…       Я сознаю, что никогда не стану такой, как Луна. И впервые в жизни мне становится радостно от этой мысли, впервые я примиряюсь с ней, примиряюсь с тем, кто я и кем я никогда не буду. Во мне нет и никогда не было света Луны, но… во мне горел и продолжает гореть огонь. Огонь, почти истлевший за годы добровольного заточения в склепе, в который Рафаэл превратил их с Луной дом. Я теряла саму себя, предлагая ему без остатка всё, что имела, – свою страсть, свою жизнь, свою преданность. И почему я отказывалась видеть, что ему ничего от меня не надо? Что он не способен принять от меня даже малости, и меньше всего Рафаэл был готов принять мой внутренний огонь, жар которого грозил опалить не только тело, но и душу… Невольно я вспоминаю о пожаре, устроенном мной в комнате Луны, и мое сердце сжимается от боли и ужаса.       – Иван, мне не за что мстить! Я была такой слепой… я совершила столько ужасных вещей… кошмарных… о которых мне страшно даже подумать! – слова срываются с моих губ и повисают в воздухе – между мной и Иваном, тогда как моя рука все еще покоится на его груди. Слова ширятся и растут, обретая плоть и заполняя собой всю комнату. Я могу потрогать их руками… но я трясу головой – изо всех сил, сбрасывая наваждение. И я повторяю. – Я не стану никому мстить. Я не хочу больше этой жизни. Я хочу быть женщиной. Просто женщиной.       «Я хочу быть любимой», – собираюсь сказать я, но не успеваю. Его губы опережают меня; они накрывают собой мои, и мне хочется плакать от счастья и наслаждения. Я отвечаю на поцелуй. Я не сдерживаю себя. Я не боюсь напугать его своим желанием. Мне не нужно думать о том, что я выгляжу слишком раскованной, слишком свободной для приличной женщины. Я знаю, что Иван готов принять меня такой, какая я есть. Настоящей. И я счастлива уже оттого, что мне больше не нужно притворяться, как я делала это всю свою жизнь, ведь я всегда была слишком чувственной, земной, у меня были желания, которых меня приучили стыдиться, желания и потребности, которые я научилась прятать под тяжестью маски искусственной добродетели.       Луна и Рафаэл… его любовь к ней… мои ошибочные ориентиры. Я была другой. Просто другой, что не было ни хорошо, ни плохо, и мне не нужно было из кожи вон лезть, чтобы пытаться им соответствовать. И даже встретив Ивана, мужчину, от близости которого у меня перехватывало дыхание от желания – быть с ним, отдаваться ему без остатка и столько же брать… брать и давать… бесстыдно предлагать ему всю себя; даже встретив его, который и не думал скрывать свою страсть, я не смогла перестать притворяться, не смогла перестать сравнивать. И мне в голову не могло прийти, что страсть может обернуться любовью. Я никогда не видела между Луной и Рафаэлом этой животной, всепоглощающей страсти. Я знала, что сексуальные отношения между ними были, и Фелипэ являлся тому живым доказательством, но всякий раз, когда я видела их вместе, у меня возникали мысли лишь о духовной близости, связывающей двух этих людей. Единение душ и тел, союз, заключенный на небесах, родственные души – именно такую близость всю свою жизнь я полагала любовью. О такой близости говорилось в сказках, которые читала нам бабушка, о ней же позднее я читала в романах; ни в одном из них не писали о пламени, которое может бушевать внутри женщины, о ее желаниях, будто все, связанное с сексом и страстью, было постыдной и запретной темой.       Я пыталась подарить Рафаэлу себя, пламя, сжигающее меня изнутри, но… Рафаэл не желал иметь дело с огнем. Ему нужен был свет, просто свет… и иногда мне казалось, что даже огня свечи, которую зажигают, чтобы поставить к образам в церкви, для него будет слишком много. Без всяких сомнений, у Рафаэла возникали плотские желания, но они всегда уступали его духовности, подчинялись воле разума. За те восемнадцать лет, что мы прожили с ним под одной крышей, я ни разу не видела рядом с ним женщины. Возможно, он посещал их тайно, но я не уверена, что Рафаэл был способен отдаться физиологическим потребностям мужчины без любви. Я требовала от него слишком много. И я слишком много хотела ему предложить. Много больше, чем такой человек, как он, был способен принять от женщины, которую не любил. А, может быть, он не принял бы от меня этот дар, даже если бы смог заставить себя полюбить меня. Огонь и риск, всегда идущий с пламенем рука об руку, страшили Рафаэла и были противны его природе. И не случайно розы, которые он вырастил для Луны, ставшие символом их любви, были девственно белоснежны. Тогда как моим цветом мог быть только красный, алый цвет пламени и обжигающей душу страсти.       Руки Ивана блуждают по моему телу. В голове не остается ни одной мысли. Только желание. Ничем не прикрытое, бесстыдное желание – принадлежать ему, здесь, сейчас, без остатка. Я хочу почувствовать его в себе, ощутить его твердую плоть, слиться с ним, стать единым телом, одним организмом… Пламя бушует во мне, и я срываю ненужную, сковывающую нас одежду – так, что ткань трещит и рвется по швам, пуговицы разлетаются в разные стороны; мои ногти впиваются в его кожу, оставляя следы, которые хочется зализывать и целовать, снова и снова, сходя с ума, отдаваясь волнам чувственности, позволяя им уносить себя за пределы реальности, за границы дозволенного.       Я, словно тигрица, кусаю, царапаю такую сладкую и желанную плоть, и его стоны – удовольствия, а не боли – сладостно отзываются внизу живота и разжигают огонь, пылающий в моем сердце, всполохами вспыхивающий перед моими глазами. Я вбираю в себя его запах; я хочу пахнуть им, своим мужчиной. Я хочу принадлежать ему. И мы падаем на пол, там, где стояли, посреди комнаты, и нам нет никого дела – прилично это или нет; для того, чтобы придаваться любви, нам не нужны кровати и закрытые двери спальни. И когда он врывается в меня, я кричу. Кричу – и мне нет никакого дела, услышат ли меня, сбежится ли на мои крики весь город. Я ни о чем не думаю. Я не сомневаюсь и не стесняюсь. Я впервые в жизни предлагаю себя другому человеку – такой, какая я есть, без прикрас, без напускной стыдливости, не отшлифованную запретами и воспитанием. И Иван берет меня. Берет меня настоящую. А я кричу. И мои бесстыдные, первобытные крики сливаются с его стонами. Мои ногти впиваются в его тело, я тяну его на себя, я хочу его, хочу сильнее с каждой секундой, хочу чувствовать его вес на себе, хочу вобрать его в себя – всего, сделать его моим… и мы кончаем – одновременно, только так и должно быть. Он изливается в меня, и мы падаем, обессиленные, в объятия друг друга. И через мгновение я проваливаюсь в сон. В сон без сновидений. Сегодня был слишком длинный день. Я потеряла мать, но заснула… абсолютно счастливой и удовлетворенной женщиной. Впервые в жизни…