Дым

Всему несбывшемуся посвящается. ©

Некоторые двери выглядят так, как будто в них вот-вот кто-то войдёт. Некоторые люди выглядят так, будто напрочь забыли о существовании всяких дверей. Двадцатисемилетний Андрей Бабич — из тех, кто вышибал любые, хоть стальные, хоть бронированные двери одной левой, всегда добиваясь поставленных целей, но с каждым годом он всё больше стал чувствовать себя немощным стариком. Нет, силы в нём оставалось предостаточно — спортзал три раза в неделю и пробежка в выходные делали своё дело, наполняя его всё ещё живое тело энергией. Только вот девать эту бешеную механическую энергию ему было некуда, а последние дни его насыщенной чувствами жизни неумолимо уплывали и сам он катастрофически опустевал. Капля за каплей из него вытекала способность радоваться и грустить, смеяться и давить в себе порывы отчаяния. Всё чаще сам себе он напоминал зомбированного, запрограммированного на выполнение методичных действий «перечеловека» — таких нагрузок, как у него, не выдержал бы и робот, а простому тверскому парню, поднявшемуся до обладателя дорогой иномарки, собственного двухэтажного дома возле реки и дорогих швейцарских часов в двадцать семь, это оказалось по силам. Он и рад бы задуматься и поменять ось вращения собственного существования, но всё, что он мог, — отсчитывать жалкие проценты внутренней шкалы и запихивать вглубь себя то, что ещё может скрасить его молодость и не по годам наработанную мудрость. Андрей не мог жаловаться на то, что его никто вокруг не замечал. Первый поцелуй в школе на последней парте прямо на уроке, когда учительница географии судорожно искала на карте какой-то мелкий город, пытаясь ответить на очередной хитромудрый вопрос отличника Вити с первого ряда, первый секс у него дома, пока родители корпели на работе, и неприкрытый восторг, что испарялся неуёмным парниковым эффектом через каждую пору его кожи, не зная перерыва и даже минутной паузы. Он фонтанировал, расплёскивал невидимые алые ниточки без сожаления, «фонил» эмоциями, пока однажды не заметил, как по его венам вместо крови бежит пустота. Крепкие мужские ладони, застрявшие где-то в боксёрах, и влажные, горячие губы где-то в районе шеи, ласкавшие его в «общажные» студенческие годы, ещё сильнее потянули наружу этот клубок, и к двадцати пяти Андрей мог нащупать в себе только их край, в который теперь вцепился намертво, не позволяя никому и ничему влезать в душу глубоко. Но у него это, конечно, получалось лишь наполовину — он больше никого не любил, потому что не мог, вот только негатив выпирал из каждой клеточки его тела, вскрывая словно тупым лезвием все его истощающиеся внутренние резервуары. Так Андрей и жил — под конвоем собственных ущербных эмоций: злости, раздражения и глубокого неудовлетворения этой неполноценной жизнью. Будильник на шесть утра, горячий кофе чуть ли не залпом, быстрый прогрев машины, пробки и работа до изнеможения с редким выходом в свет вместе с заботливыми коллегами, чуть ли не насильно вытаскивающими его расслабиться и попить пивка вечером в пятницу. Согласиться было проще, чем терять остатки чувств и эмоций, доказывая целесообразность отказа — но выстроенная броня внутри звенела, поглощая, словно в чёрную дыру, тень удовлетворения от обжигающего горло алкоголя и утреннего дерущего глотку ощущения, что вместе с этими отголосками чего-то живого он выблёвывает наружу собственные внутренности. Вот только пустота брала своё. Жаль, что его нельзя зарядить, как пиликающий и подмигивающий красным ноутбук на работе — присоединить толстый шнур, и в розетку. А может быть, это и к лучшему: когда-нибудь мнимый ядовито-ртутный столбец опустится до отметки в ноль, и больше не будет никаких проблем. Вот вообще. По крайней мере, он их ощущать больше не будет. Всё вокруг словно издевалось над ним — гулять по набережной и по парку Победы он больше не мог, отворачиваясь, как от прокажённых, от целующихся парочек и громко повизгивающих детей на «Вихре». Когда-то в детстве он и сам обожал кататься на этих цепях-качелях — а мать говорила, что он тоже кричал, будучи ещё совсем крохой, одной рукой крепко вцепившись в толстые стальные звенья, а другой не менее крепко сжимая фруктовое разноцветное мороженое. Андрей вообще с некоторых пор завёл привычку передвигаться по родному городу исключительно на своей иномарке, но даже здесь, в собственной картонной коробке с гнущимися стенками, он отчаянно, безнадёжно «протекал». Тверь — город паровозов, памятников и раздражающе скребущей круговской «золотокупольной романтики» — превратила его в глубоко разочаровавшегося во всём человека. Он сам даже не пытался остановить это, жалея только о том, что так и не нашёл внутри тот кран, тот проржавевший вентиль, чтобы сцедить боль. Чтобы сделать так, чтобы ошмётки когда-то ярких, пылающих чувств покинули его душу навсегда, и пускай и чёрствым, пустым, но он научится жить снова. Уехать в отпуск впервые за четыре года, не особо заморачиваясь над выбором города — Андрей Бабич и забыл, что всё ещё способен на мелкие локальные глупости. Морское побережье манило своими неизведанными, заваленными ракушками просторами, прогретый песок заботливо окутывал босые ноги, брызги воды, разбивавшейся о камни, с полузабытой нежностью ласкали гладко выбритые щёки, путались в коротко остриженных волосах, приклеивали к разгорячённому телу майку и шорты, заставляя, вопреки всему, ещё ближе раскидывать руки навстречу палящему солнцу и впитывать излучаемое от него спокойствие. Так, по крайней мере, Андрею казалось, но хоть и поздно, но он понял: не получится. Он не успел влюбиться до тех пор, пока не растратил всё, что тлело внутри; а бег от чувств, пытаясь сохранить хотя бы их видимость, всё равно затащит его в ту же ментальную клоаку. Хотеть любви и закрываться ото всех и от всего — всё равно, что жажду утолять морской солёной водой. Вроде бы и воды этой много, и достать её легко — только наклонись и глотай, не зная меры, но соль неизбежно приведёт к летальному исходу, раздирая горло и расщепляя желудок на атомы и молекулы. Андрей нырнул под волну ещё раз, забыв как следует задержать дыхание. Солёная вода разъедала открытые глаза, и, сделав невероятное усилие, он всё-таки выбрался на берег, не сдерживая злости на самого себя. Ещё и полез в воду, не сняв часы, и теперь они обиженно позвякивали на запястье, грозясь юркнуть глубоко на дно, скрытое камнями, не поставил телефон на беззвучный, и теперь любой звонок может привлечь мелких воров к брошенной на песке подстилке с вещами. Стрелки сошлись в аккурат на наивысшей отметке, отбивая двенадцать минут первого, и Андрей мотнул головой, отгоняя забившееся в мозги желание — дурацкая, в общем-то, примета загадывать его в «ровное» время, но эти мысли лезли мимо его воли, заставляя успешного, талантливого молодого преподавателя престижного вуза Андрея Бабича выглядеть в собственных глазах глупым, наивным подростком. Не помогут ни звёзды, ни часы, ни даже куриный бог, сколько камешков с дырочками ни собирай, исполнить его самое сокровенное желание. Не найдётся в этом мире того, кто смог бы полюбить его пустым — а уж тем более не найдётся того, кто пожертвует собой ради него и заполнит эту скорбную пустоту. А сам он на самом деле не просто наивный подросток, а совсем свихнувшийся дурак, которого, вполне возможно, сейчас ещё и ограбят. Лохматый, угловатый и явно нескладный парень в длинных шортах, серой футболке и клетчатой рубашке (и как ему только не жарко?) беззастенчиво восседал на его пляжном коврике, подобрав под себя одну ногу и упираясь подбородком в колено. Он смотрел в одну точку и, кажется, совсем ничего вокруг себя не замечал, почему Андрей и смог разглядеть его поближе. Крупные, но мягкие черты лица, многодневная щетина и сумка-холодильник, ремень от которой сполз на живот, но парню действительно было всё нипочём. Он бы по-прежнему не обратил на подошедшего никакого внимания, если бы Андрей многозначительно не кашлянул, добавляя своему виду большей внушаемости благодаря выразительному пинку пяткой по мокрому от стёкшей воды песку. — Ничего не попутал, пацан? Сарказм ядом сочился в его облечённом в бархат стальном голосе, и Андрей захлебнулся собственными словами, когда вверх мотнулась темноволосая макушка, и пристальный, хоть и словно рассеивающийся взгляд прострелил его в упор. Глаза незнакомца — такие же точно, как и у него самого, синие с лазурным оттенком моря в полный штиль, только вот в них Андрей не увидел той густой желейной жижи злобы, сомнений и недолюбленности, что замечал в зеркале почти каждое утро. — А, это… Извини. Тут никого не было, и я подумал, что это ничьё. — Да, и поэтому здесь лежат мои шмотки, — Андрей с трудом заставил себя огрызнуться и, словно защищаясь неизвестно от чего, накрыл плечи и спину полотенцем. Незнакомец только подвинулся на несколько сантиметров вправо, но даже и не подумал вставать с насиженного места. — Ты что вообще здесь делаешь? — Мороженое продаю, — невозмутимо отозвался парень, наконец подтягивая сползший ремень. — Хочешь? Не дожидаясь ответа, странный незнакомец выудил из переносного холодильника пломбир в зелёной упаковке и сунул в руку явно растерявшегося Андрея, слова которого застряли где-то в горле, а клочки эмоций, всё ещё теплящихся в нём, сгустились в плотный комок, перекрывающий бронхи. Задохнуться от нахлынувших ошмётков — даже покруче, чем постоянно жить в колокольной пустоте. — Не имею привычки брать с собой деньги на пляж, — наконец выдавил из себя Андрей, разглядывая мороженое, холодящее горячие пальцы. — Что это вообще… — Головокружительный микс освежающей мяты, лайма, сливочного пломбира и взрывной карамели — освежись и расслабься, парень, я угощаю, — скороговоркой проговорил мороженщик, изобразив на лице нечто среднее между кривой улыбкой и почти ласковой ухмылкой. — Ты слишком напряжён. — Мама учила меня от подозрительных незнакомцев ничего не брать, — Андрей сделал последнюю попытку остановить это маленькое безумие, но его пальцы уже разворачивали обёртку, а щёки сами собой, словно по мановению невидимой волшебной палочки, покрывались румянцем. Он и отвык уже… так. — Тогда давай познакомимся. Богдан. Лисевский, — зачем-то уточнил парень, и Андрей наконец почувствовал, как расслабляется тугая пружина внутри. — Хожу по городским пляжам, продаю мороженое отдыхающим. По вечерам играю на гитаре в переходе. Иногда пою. Иногда пою и играю. Иногда не в переходе, а дома. Нити эмоций — восторг, интерес, удивление — расползлись по венам, а кончик языка уже прошёлся по верхушке пломбира, вынуждая глаза невольно закатиться от удовольствия. И робким попыткам мозга прекратить всё то непонятное, что происходит сейчас, поддаться он не смог. — Много ты заработаешь, если будешь первому встречному мороженое совать, — рассмеялся Андрей. Что-то в несуразности этого парня цепляло, но что именно, он пока понять не мог. — Ты не первый встречный, это раз. А во-вторых, я не для заработка это делаю, — ухмыльнулся Богдан. — А для чего тогда? — Андрей приподнял одну бровь, выражая удивление, но, в очередной раз заметив, что этот парень вызывает у него недопустимый эмотивный уровень, наглухо закрылся. Что, впрочем, получилось не очень. — Для души. Мне это нравится, вот и всё. Я целый день хожу по берегу туда-сюда с этим мороженым, разгорячённые и свихнувшиеся от жары люди счастливы меня видеть, и сам я ни от кого не завишу и предоставлен сам себе и своим мыслям, — Богдан встал, снова поправляя сползающий ремень, поправил складки на подстилке, где только что сидел, и невозмутимо отправился дальше, бросив напоследок: — Деньги — не главное. Главное — свобода, слышишь? И чтоб в глазах много кайфа, а не сраных обязательств. *** Неугомонный диктор на радио жизнерадостно вещал о плюс тридцати пяти в тени, «Яндекс.Пробки» сообщали о четырёхбалльном заторе где-то в центре, а где-то в двадцати километрах отсюда вовсю гулял шторм, срывая камни с прибрежных гор и закидывая ими пустынные пляжи. Везде кипела жизнь, выплёскиваясь за край, и сдерживать отчаянные чувствительные порывы Андрею было всё труднее. Он и сам понять не мог, почему так бурно реагирует на всё происходящее — ему нет дела до того, что происходит вне зоны радиусом десяти метров вокруг него, а всё равно чувства с каждым днём покидали его, несмотря ни на что. Андрей лежал прямо на голом песке, не боясь, что мелкие камешки врежутся в кожу спины, и прикрывал ладонями лицо, чувствуя, как пощипывает нос и щёки от нещадно палящего солнца. Но ожоги по всему телу снаружи — это лучше, чем ожоги где-то внутри от лезущих в голову экзистенциальных мыслей об абсурдности бытия в духе позднего Камю. Эта моральная чума преследовала его даже здесь, вдали от родного города, где всё так раздражало, а пустота внутри злорадно скалилась, отвоёвывая всё новые миллиметры его клеток и тканей. Процесс был так же необратим, как и беспрерывен. Квинтэссенция небытия. Морской узел дыхания, когда в баллоне сдули весь воздух. Как восход на западе и закат на востоке. Мелкий апокалипсис для одного. — Кольцо сними. А то на пальце ободок белый останется потом. Некрасиво будет. Глубокий низкий голос раздался прямо над ухом, и не успел Андрей привстать, чтобы от всей души послать этого неугомонного, странного парня подальше, как тот уже сидел рядом, тоже ничуть не боясь, что потом придётся отряхивать остро колющие песчинки. Он всё так же странно ухмылялся, но в этой пародии на улыбку не было ни грамма иронии или издёвки. Собственно, улыбки там тоже не было — казалось, Богдан нарочно приподнимает уголок губ, чтобы выражение лица не было похоронно-статичным, а не для того, чтобы выдать на-гора хотя бы тень скрытой эмоции. Андрей вскинул потерянный взгляд на серебряную полоску вокруг безымянного пальца и мотнул головой, прогоняя некстати всплывшие мысли. От пристального, чересчур внимательного взгляда Лисевского наверняка не скрылась выгравированная чёрным мелкая надпись. «Спаси и сохрани». Только вот ни в какие высшие силы он уже давно не верил, и кто спасать, кто сохранять его должен — непонятно. — Дурацкая привычка. Давно пора было уже его снять, — самому себе начал вслух оправдываться Андрей, потянув кольцо вверх, но то ли от жары, то ли ещё отчего-то непостижимого умом оно не поддавалось. — Это подарок. Кажется, нам тогда по восемнадцать было… Поцелуи под луной, всё такое. — Любишь ваниль? — глухо рассмеялся Богдан и протянул ещё одно мороженое. Андрей вскинул было бровь вверх — мохито ему не очень понравилось — но Лисевский оказался тем ещё каламбуристом, всегда взиравшим на детали. — Ванильное? — И с мелкими кусочками шоколада. Во всём есть сюрприз, нужно только уметь искать, — философски заметил Богдан, как ни в чём ни бывало вырисовывая пальцем какие-то психоделические круги на песке. — Тебе не жарко? — чувствуя, как холод мороженого приятно ласкает пересохшее горло, Андрей наконец не выдержал и задал волнующий его вопрос. Парень ещё и был застёгнут почти на все пуговицы своей неизменной клетчатой рубашки, а снизу снова выглядывал чёрный край трикотажной футболки. — Ты целыми днями ходишь с одного конца залива до другого и ещё говоришь мне что-то о кайфе. Пойдём окунёмся хоть, раз уж от твоего присутствия мне всё равно не избавиться. — Я ненавижу море, — всё так же ухмыляясь, возразил Богдан. — Оно коварно. На дне много камней — и если даже не утонешь, то разобьёшь голову. — А ты не привык жить эмоциями, — Андрей вдруг почувствовал себя неловко. Он словно воочию увидел, как кровь чернеет от вязкого, кашеобразного завистливого вихря, затапливающего лёгкие и направляющегося через мозг прямо в сердце. — Нет, я просто не трачу их попусту, — пожал плечами Лисевский. — Если я вижу, что ты с удовольствием ешь эту сладкую хрень, я радуюсь и ищу тебя по всему побережью, чтобы всучить ещё. А если я логически дохожу до того, что меня раздражает море и его холодные брызги, то держусь от него подальше. Всё просто. Андрей кашлянул, держась за солнечное сплетение и ощущая, что сердце, кажется, сошло с ума и грозит вырваться наружу. Внутренний датчик тихо пиликнул, ставя знак «минус» перед ещё одной частицей его души, отчего вдруг безумно захотелось вырвать все её остатки окончательно. Будь он чуть более богат эмоционально — уже бы наверняка влюбился. А это, как ни крути, непозволительная роскошь. — А ты когда-нибудь любил? — Андрей и сам не понял, как задал этот щекотливый вопрос, который едва знакомому человеку и задавать-то неприлично, но Богдан в ответ лишь отрицательно мотнул головой, и на его статичном лице по-прежнему ничего не шелохнулось. — И правильно. Любить — это хреново. — Любить — это направлять внутреннюю энергию в правильное русло. И никогда и ни о чём не жалеть. Воздух рассёк гладкий, поблёскивающий минералами камень, и море обиженно булькнуло, принимая его вес в себя. Богдан замахнулся было для ещё одного броска, но Андрей мягко коснулся его запястья, привлекая внимание и фантомным кинжалом отрезая от себя ещё один кусок, не чувствуя боли. — Научишь меня так? Направлять. Не жалеть. Наполняться кайфом. Андрей не без облегчения принял невозмутимый кивок головой от Лисевского и, ни секунды не сомневаясь, назвал отель, где остановился. И пусть сегодня вечером он опустеет окончательно, но он должен запомнить хоть что-то, что можно будет вспоминать бездушной старостью в сотканном из одиночества доме. *** Первый предупреждающий сигнал он услышал внутренним слухом, когда Лисевский, нелепо размахивая руками, показывал ему свои первые неудачные попытки переплыть мель у входа в бухту, где он закончил старшие классы и вырос. — Понимаешь, я терпеть не могу море, но в детстве проплывал как минимум несколько километров, чтобы наконец свыкнуться с тем, что злоба и отвращение — не самые мои главные чувства. И в конце концов, мне стало глубоко пофиг. Главное — учиться себя контролировать. И тогда не будешь лишний раз «протекать», понимаешь? — И потому ты умудрился до сих пор сохранить в себе почти всё? — Да, мой датчик всё ещё зелёный, — Богдан вдруг почувствовал, как безбожно краснеют щёки, и почесал затылок, чтобы не захотелось позорно прикрыть их ладонями. — Это не повод для гордости, наверное, но вот кайф от всего ловить я умею. И я вижу, ты тоже. Так дыши полной грудью, плюнь на условности. Вот чего ты сейчас хочешь? Андрей задумался на мгновение, облизывая губы, на которых вдруг захотелось ощутить вкус чужих, и мотнул головой. Предупреждающий сигнал пиликнул во второй раз, но, увы, кнопки «Pause» он не нашёл в себе до сих пор. Нет, определённо — хорошо, что ему не хватает внутренних ресурсов, чтобы влюбиться. — Избавиться от всего этого, — Андрей снова дёрнул полоску кольца, и оно с тихим звоном покатилось куда-то под кровать. — Быть собой хочу, понимаешь? И пусть я здесь ещё неделю, но у меня есть ещё время научиться этому. Потому что какого-то дикого лешего мне встретился ты. Богдан молча встал и направился к двери, всё с той же загадочной ухмылкой на лице. Да, определённо — хорошо, что он не сможет в него влюбиться. *** Лисевский нашёл его спустя два часа на заброшенном пляже, в нескольких сотнях метрах от небольшого забытого богом посёлка, где рваную береговую линию безуспешно пытаются украсить огромные глыбы-камни, на которых хорошо сидеть, свесив ноги вниз и чувствуя, как по-ночному тёплые брызги лижут голые пятки. Всё с той же сумкой-холодильником через плечо, привычной ухмылкой и в наглухо застёгнутой толстовке. Такой же лохматый и пофигистично-небритый. — Я думал, ты ушёл насовсем. — Думать — моя прерогатива, — возразил Богдан. — Ты же чувствуй. Но только то, что важно. Не всё подряд без разбора. В ладонь Андрея вновь ткнулось что-то холодное, и он уже хотел разразиться закономерной тирадой о том, что сыт мороженым по горло — хоть мохито, хоть ванильным, но быстро понял, что пальцы сжимают не мягкий вафельный стаканчик, а вполне твёрдую жестяную банку «Балтики-7». Андрей сделал первый жадный глоток, наслаждаясь и закрыв глаза, но его секундный релакс перебил всё тот же серьёзный, до космической фантастики спокойный голос. — Так что ты чувствуешь? — Лисевский выдохнул кольца дыма, сжимая пальцами смятую от влаги сигарету, и пристально смотрел прямо перед собой, заглядывая, кажется, в самую глубину запутанных мыслей и ущербных чувств Андрея Бабича. Дать ответ самому себе на этот вопрос он так сразу не смог. Что он чувствует? Очевидно, мизерную теплоту стремительно остывающего камня, приятную горечь холодного пива, капли воды, согревающейся на горячих пальцах. А ещё — запутанные нити мимолётного удовольствия. Ему хорошо здесь и сейчас — и уже даже не страшно получить очередной оповещающий сигнал, что он — уже без пяти минут живая марионетка. — Кайф, — наконец сформулировал Андрей и впервые искренне, широко улыбнулся Богдану. И что-то было в этой улыбке такое… такое, что Лисевский никак не мог упустить от себя навсегда. Он знал, что именно здесь и сейчас происходит нечто особенное. И его задача — это особенное показать. Держа ладонями чужое, но красивое лицо, ловить губами воздух у чужих губ и этому воздуху завидовать — он так близко, он так рядом, он может ласкать поросшие редкой щетиной скулы и ничего не хотеть взамен. А Богдан едва ли не впервые ощущает непозволительно мощную, яркую вспышку стыда — как взрыв сверхновой. Вся его теория о кайфе затрещала по швам, как только он представил, что парень напротив — сложный и в то же время слишком приземлённый, простой — прямо сейчас скажет ему: «Да». И он медленно, почти благоговейно провёл большим пальцем по скуле от уха к губам, пристально глядя в глаза — в них появилась полупрозрачная серая поволока, понять причину появления которой он пока так и не смог. Но Андрей не хотел медлить и терять драгоценные секунды, пока всё, чего он хочет — ощутить никотиновый привкус поцелуя и едва уловимый дым, обжигающий лёгкие. И теперь так близко, так рядом уже Богдан, и задымленный воздух ласкает уже не их лица, а устремляется куда-то ввысь, в тёмные, ослеплённые звёздами облака. Андрей знал: когда-нибудь и его фантомные, придавленные беспощадным роком недочувства к Лисевскому растают так же, без следа, и как ему было жаль, что этот дым нельзя сжать в пальцах и бережно сохранить до самого конца. Конца чего — он уже и сам не понимал. *** Когда в последний раз полыхнуло под веками, отчего словно луковой резью пронзило сетчатку, Андрей обнаружил себя лежащим на холодном камне, а над его лицом невозмутимо склонился Лисевский — уже без толстовки, но всё ещё запахнутый на все клапаны. В нём так всего много — он полон практически под завязку, в нём струится гранатово-алой лентой безграничная река эмоций, и как ему это удаётся, для Андрея так и осталось самой большой загадкой. Он не знал, что Богдан копил их в себе с самого детства — слишком расточительной ему показалась трата, когда его семья была вынуждена переехать в другой город, а в покинутой зеленоградской квартире осталась старая овчарка, которую они не смогли перевезти за несколько тысяч километров. Он не знал, что Лисевский и на бокс-то пошёл, чтобы хоть как-то дать выход негативной энергии, не тратя на самом деле ни капли. Он не знал, что Богдан и пошёл учиться на психолога, чтобы понять: что человечество делает не так? За что такое страшное наказание? Кто-то говорил: это законы кармы — что заслужил в прошлой жизни, то в этой и получи. Кто-то возражал: сбой в генетической системе из-за экологических катастроф. Андрей же был склонен думать, что люди просто разучились любить, а он был во главе таких же. Просто не повезло. Просто… ему лимит был выдан слишком малый. Просто не в той очереди при рождении он стоял. И теперь пустота внутри окончательно заполнила все его органы, ползла по остывающим венам вместо крови, но больше ничего не изменилось. Сердце всё так же стучало. Грудь всё так же вздымалась в такт спокойному дыханию. Язык всё так же ощущал вкус опостылевшего пива, а обонянием он так же ловил сигаретный дым. Богдан… Неужто действительно ему богом дан, тем самым, куриным, которому Андрей в детстве неоднократно молился, собирая дырявые камешки на берегу. А он… просто Андрей, как сотни дворовых пацанов в его родном микрорайоне. И никакой не «перечеловек», и никакой не мизантроп по воле судьбы. Просто пустышка. Пустышка, которую не способен принять даже Лисевский со всей его несуразной, дикой ебанутостью. Чувства — они на то и даны, чтобы человек горел. Если нет чувств, ушли — что же за угли держаться? — Обстоятельства изменились. Я уезжаю утром. Мы, наверное, уже никогда больше и не увидимся. Если бы Андрей мог удивляться, он бы сейчас очень изумился, слыша свой голос идеально ровным и спокойным. Как будто какой-то безумный гений расставил все ноты на место, убрав все полутона волнений и раздражения. Но больше ему здесь действительно делать нечего. Теперь-то уже всё равно. Богдан отстранился от него всего ненамного — только так, чтобы можно было внимательно смотреть в ставшие почти серыми глаза, и сознание Лисевского прострелило оказавшееся таким очевидным, но всё же открытие. — Тогда подари мне эту ночь. Андрей бросил поспешный взгляд на светящийся в темноте циферблат часов и изобразил на лице подобие жалкой ухмылки. Ему ещё предстоит учиться казаться человеком. А стоит ли? — Через час уже рассвет. — Мне хватит. Богдан потянулся куда-то вниз, и Андрей только сейчас заметил, что тот пришёл к нему ещё и с гитарой. Будь он более полноценным, рассмеялся бы от такой дешёвой, фальшивой романтики — сигареты, пиво и басистые напевы бессмертных «Сплинов» или «Кино», но теперь он мог добывать информацию только прирождённой логикой и способностью анализировать. И скупой, беглый анализ подсказывал ему, что малочисленные, но всё же жители прибрежных домов вряд ли будут рады песням под гитару — даже если предположить, что Лисевский действительно неплохо поёт. — Убери. Ты всех людей в округе перебудишь. Богдан привычно ухмыльнулся, со всей силы ударив раскрытой ладонью по струнам, и, набрав больше воздуха грудью, во весь голос прокричал: — Ау, люди, мы вам мешаем? — в ответ ему отозвалась лишь тишина, и Лисевский ожидаемо улыбнулся. — Вот видишь, все молчат. Никому до нас дела нет. Ты слушай и постарайся запомнить. Просто помни. Он пел тихо, любовно касаясь напряжённых струн, и впервые на его лице Андрей увидел силуэты эмоций. Лёгкая грусть, запредельная нежность и… счастье. То самое, когда больше нечего терять. Насмотреться друг на друга под утро, Ведь нам не быть с тобою вместе, ты знаешь. Во взрослой жизни очень много замутов, Лишь просто дай тебя обниму, и вместе полетаем! Андрей сам расстегнул застёжку часов, откладывая их подальше в карман циферблатом вниз, и придвинулся максимально близко, кладя ладони на плечи. Несмотря на мощную, широкую спину, сейчас, в едва рассеивающемся мраке уходящей ночи, Богдан казался ему почти маленьким, уютным. — Так что жить в кайф и не унывать пообещай мне, — Лисевский запнулся на очередной строчке второго куплета, и Андрей наконец вырвал из его рук гитару и навалился всем телом сверху, обжигая дыханием линию челюсти. — Обещаю. Лоб Богдана скрыт разметавшимися тёмными прядями спутанных волос, припухшие, словно ото сна, веки и расфокусированный взгляд синих-синих глаз — в темноте всё кажется совсем другим, инопланетным — или это просто Андрей стал по-другому всё воспринимать? Ему было уже всё равно — а вот Лисевскому с этим жить. Как, зачем — уже неважно. Его ведьма-любовь уже вырвалась из ловушки, и, кажется, впервые Богдан ощутил, что его лимит тоже не неиссякаем. И, кажется, он убедится в этом уже через несколько часов. Взгляд Андрея — прямой, пронзающий насквозь, без тени улыбки и даже предвкушения — на это можно закрыть глаза. И Лисевский их закрыл, чувствуя, как Андрей поднимает руки, сжимает пальцы на его плечах, трётся небритой щекой о ключицы, и послал окончательно всё к чёрту. В лёгких тает дым, и над заливом Запомни ты меня таким, таким счастливым. Чувствовать — блажь, данная свыше. Все его органы восприятия работали одновременно и за, и против него. Глаза. Видеть — расширившиеся в тускло-серой радужке зрачки, взметнувшиеся, как от огня, ресницы и медленно опускающиеся веки. Уши. Слышать — шумный, оглушающий выдох (его или собственный?), шорох снимаемых шорт и задранной вверх футболки и теперь уже точно собственный стон. Язык. Чувствовать вкус чужих поцелуев — смесь горького пива и сладкое послевкусие фруктового мороженого. Точно, фруктовое. Разноцветное, с тремя слоями вкусов. Точно, так вот какой ты, парень. И вот что тебе нужно. Нос. Кажется, это — запах уплывающего счастья. Кожа. Ощущать тепло чуть шершавых ладоней — везде: и на животе, и по бокам, и вот чужая рука скользит ниже, вырывая ещё один тихий стон, больше похожий на полувсхлип. Сухие тёплые губы проводят дорожку от груди к бедру, чуть кривую, ломаную, и свежий, почти утренний ветер щекочет влажную кожу, пока где-то внизу живота всё ещё недоверчиво скользит чужой язык. Богдан видит, слышит и осязает, как сильно Андрей достоин любить. А он… справится. Ну, пока у нас с тобой, есть еще минут сорок… Так давай друг друга вдохнём и остановим время! — Я должен проводить тебя. Откуда ты выезжаешь? Богдану сложно говорить, когда он в плену у чужих губ и рта, когда из глотки один за другим вырываются непрошеные, отчаянные стоны, а где-то на песке обиженно брынчит гитара, о которой все забыли, и только изредка Лисевский в порыве неразбавленного, концентрированного удовольствия бесконтрольно пинает её ногой. Но он говорит — Андрею всё равно необходимо глотнуть хоть немного воздуха, или от такого темпа загнутся они двое. Один — от недостатка кислорода, а второй — от переизбытка переполняющих его чувств, которых, как оказалось, может быть так много. — Я приду сюда в девять. Не отвлекайся. В лёгких тает дым, и тем же утром Запомни ты меня таким, таким придурком! — Запомни, — тихо повторяет Богдан, теряясь в разрывающих его ощущениях, когда весь мир под веками взорвался миллионом разноцветных блестящих точек. И словно отнялись ноги. И словно он забыл, как дышать. И почему-то едва слышно добавил: — Пожалуйста. *** Андрей сдержал своё обещание, и ровно в девять (он нарочно сверился по сверкающим на запястье часам) Лисевский торжественно вручил ему фруктовое трёхцветное мороженое. — Ты помнишь, что обещал мне? — Не забуду. Мне теперь и жить только, что воспоминаниями. Жить в кайф. Здесь и сейчас. Богдан довольно кивнул своим мыслям и, наблюдая, как Андрей нетерпеливо вгрызается зубами в малиновую сладкую верхушку, коснулся его шеи раскрытой ладонью. Так быстро, так живо здесь билась яркая голубая жилка — так близко к коже, что, кажется, одного касания достаточно, чтобы она перестала биться. Но Лисевскому нужно, чтобы она билась — и не просто, а полная эмоциями, беспредельным, безграничным счастьем. Как у него сейчас. Таким счастливым! Сконцентрироваться, словно мысленно собирая все чувства в клубок, скомкать его в плотную, почти осязаемую сферу и затолкать в глотку Андрею, изумлённо наблюдая, как наливаются лазурью его глаза, как загорается в них почти детский восторг — мороженое такое вкусное! — а пустоту внутри заполняют неиспорченные, незапятнанные, такие светлые чувства. И их так много, что впору задохнуться — Богдан отдал всё, что у него было, не жалея, не задумываясь о том, а как будет жить сам. — Я люблю тебя, — чуть нервно сглотнул Андрей, перехватывая холодную синюшную руку и обречённо, полубезумно понимая, что ему зверски не хочется никуда уезжать. Ведь ему так хорошо здесь! — Любить — это хреново, ты помнишь? Но и это проходит, и ты полюбишь другого. Счастливо. Богдан криво усмехнулся и быстро зашагал по пирсу вперёд, не удивляясь уже тому, как спокойно отстукивает размеренный ритм сердце где-то в груди, и осознавая точно, что если Андрей приедет сюда ещё раз, он всё-таки найдёт глубоко внутри себя какие-то крохи радости за человека, который когда-то — вечность назад и всего лишь двумя часами ранее — был для него всем миром. Он шёл прямо, не оглядываясь, не слыша отчаянно зовущего его голоса, запрещая себе думать о том, что было и что будет. Логика — теперь его единственное оружие, и она подсказывала ему, что у Андрея всё будет хорошо. Обязательно. Пустота внутри жадно облизнулась, опутав сетью стенки вен и артерий, обмотавшись вокруг мертвенно-бледной кожи на шее, где всё ещё ритмично дёргался кадык, но в груди не болело. И даже не ныло, как у безнадёжно больного пациента кардиохирургии. Некоторые двери созданы для того, чтобы в них вошёл кто-то, кто изменит твою жизнь навсегда. И пусть теперь он мёртв изнутри, но он сделал то, что должен. Он спас и сохранил. И пусть превратил в дым свои чувства, но, оказывается, и он способен отапливать чужие сердца.