Она родилась в сезон дождей

Когда она родилась, дождь выстукивал о землю неведомую даже себе самому песню, ее рваные переливы кричали о надвигающейся угрозе, нервно отбивая ритм. Дети бежали из школы по домам, и в воздухе витал какой-то неуловимый запах. Темным перламутром в лужах переливалось мрачное предгрозовое небо, шум улиц сливался с дождем. Кайко родилась в сезон дождей, и все ее здоровье вымыли ливни, не прекращавшиеся ни на день в тот год и месяц, когда она появилась в рассвет. На закате жизни ее матери, она появилась, долгожданная девочка среди старших братьев, поздний прихотливый цветок. Она была похожа на фиалку, способную завянуть, оставив лишь слабо ощутимое тепло тела на тяжелых теплых одеждах от единого неосторожного вдоха. Вся она скорее напоминала кристаллик снега, если бы только освободить Кайко от всего этого вороха складок и застежек. Маленький, с тонкими детскими запястьями, миниатюрными ножками и опущенными в пол безгрешно-голубыми глазами. Такого же цвета было небо в тот день, когда наконец закончился дождь и ее обреченная после тяжелых родов мать не открыла глаз. Но даже так, впитав последнее тепло родного тела, она не смогла и на каплю стать такой, какой были все те, другие, чьи руки не одаряли зябким холодом, а грели, чье лицо сияло розоватым румянцем, а не выглядело бескровной мертвой маской. Даже на фоне братьев она выделялась слабостью и невозможностью вообще быть самостоятельной ни единой минуты в жизни. Именно потому для младшего из сыновей Кайко стала личной ответственностью. Потому заботу Тайто она помнила больше всего. Потому, когда девочки на улице с румянцем на щеках начали обсуждать соседских мальчишек, думая, кто из них более красивый и больше нравится кому-то из них, Кайко, сидевшая по большей части немым наблюдателем, думала. Ее мысли, тягучие, как мед, были для нее в той же мере и сладкими, пачкали и склеивали губы, не давая озвучить свой ответ. Она сидела среди соседских детей, смакуя на тонких и бледных губах имя родного брата. Возможно, ответь она сейчас на вопрос, а кто же ей нравится, девочки бы удивились. Удивленно открыли бы рты и внезапно стали похожи на лохматые редьки. Кайко было бы интересно это увидеть, но что-то, застрявшее будто бы все тем же сладким медовым комком, дрогнуло внутри, не дав высказать ни слова. Ей подумалось, что лучше было бы сохранить эту невинную детскую тайну там, где ей было самое место: в этом сладком меду. Этот комок, застрявший во рту сахарной приторностью, таял медленно, даже когда Кайко перебирала его ночами, смакуя под одеялом и заставляя разрываться на периферии мозга огоньки фейерверков. Как на прошлую Танабату. Не был важен сам фестиваль и то, что она вывела неровным почерком на своей тандзаку. Глупая Кайко даже слабо помнила сами огненные хризантемы салютов, брошенных на синий шелк ночного неба, и даже с трудом вспомнила бы, было ли оно ясным. Она запрокинула голову тогда, смотря вверх, и кружилась голова. Она думала, что сейчас упадет, и, когда ноги-спички покосились, спуская на землю, даже через ткань она чувствовала это. То, как ее удержала рука Тайто, резковато, но так тепло ухватившая ее. Она хотела расплакаться только от самого того факта, насколько же он силен, прямо здесь, на фестивале среди пугающей толпы людей, уткнуться в теплую грудь и всхлипывать так, как Кайко когда-то рыдала, стесав колени после падения буквально на ровном месте. Ей было нельзя. Тайто заканчивал старшую школу, она переходила в среднюю, и им обоим должно было быть не до того. Но иногда, кутаясь в одеяло и пытаясь вернуть то ощущение крепкой опоры и поддержки, Кайко понимала, что совершенно неспособна делать вид, что ей есть дело до школы, одноклассниц, экзаменов, подготовки и вообще чего угодно. Исключение составлял один лишь брат, безразлично интересовавшийся ее жизнью. Детство, когда они двое были единственными близкими друзьями друг дружке, утекло так же невесомо, как сыплется через пальцы песок. Силуэт Тайто маячил где-то далеко вдали, лишь отдаляясь, и редкие пересечения их путей казались Кайко за счастье. От прикосновений брата, редких и прохладно-безразличных по спине, разливаясь по телу, пробегало что-то светлое и теплое, но оно растворялось так же быстро, как и появлялось невесомым ощущением. Это легкое чувство лишь больше и больше подпитывало тот комок, облекая его в новый тягуче-сладкий слой, покрывая сердцевину сладким глянцем. Кайко, не переставая смаковать и перебирать эту концентрированную сладость, невыразимо страшилась того момента, когда обнажится, освободившись от сладости, ядро, и на вкус оно будет похоже на истину. До дрожи в коленках она опасалась, кутая и кутая этот комочек точно так же, как сама куталась от холода. Пузырек ее невинной лжи — лжи самой себе во имя спокойствия души, отмывающей душу от пятна тяжкого греха, — лопнул. Будто зернышко истины, освобожденное от плена медовой фальши — оно казалось больше, будто сама Кайко, завернутая в многослойный наряд, — она сама показалась маленькой и легкой, когда выбежала во двор. Ее хрупкие ручки обернули вокруг шеи брата шарф. Ее теплый шарф из тяжелой шерсти впитал запах ее тела, и теперь Тайто, осознавая произошедшее медленно, вдыхал оставшийся на вязаном шарфе сладковатый запах ребенка. Перед его глазами так и остался ее тонкий силуэт в одной домашней кофте и теплых спортивных штанах. Кайко и сама понимала, как неосторожно отпечатала свои прохладные пальцы на шее брата, невесомо оставив напоминание о себе, впитавшееся под кожу. Прикосновение, аккуратное, но порезавшее кожу сильнее ножа, осталось напоминанием, горящей меткой. Кайко осознала это немного позже, когда с кончиков паучьи тонких пальчиков выветрилось тепло брата. Он никогда не имел права на нее. Она не имела права на то чувство, которое пульсировало в ее венах. Если это и правда было на прошлую Танабату, то оно уже успело заменить собой кровь, перестроив организм. Но, прервав эту бесконечность прохлады, Кайко чувствовала, как этот медовый вкус медленно исчезает с ее губ, и она боялась представить, что кроется за ним. «Почему ты меня избегаешь?» Кайко и правда хотела спросить, но с губ сорвалось лишь неловкое молчание, когда они пересеклись в очередной раз. «Потому что боюсь, что, когда ты узнаешь правду… Ты возненавидишь меня». Тайто ответил ей одними лишь мыслями. Он не имел права обладать ей, но Кайко, отведя взгляд огромных печальных глаз-льдинок, желала увидеть в глазах напротив что угодно, кроме слепого желания. Так неприкрыто откровенно смотреть Тайто не имел права даже на любую другую девушку. Но этот неудержимый огонь в чернеющих безумием глазах ловила родная сестра. Миниатюрное зернышко истины песком скрипнуло на зубах Кайко. Под ее почти бесцветными трепещущими ресничками плескался точно такой же взгляд. «Почему ты меня избегаешь?» Как бы сильно Кайко ни пыталась убедить себя, она не могла перестать. Она надеялась использовать право, которого не имела, чем-то животным осознавая, что Тайто желает того же самого. В своей комнате она хотела снять с себя привычный многослойный наряд, чтобы от разгоревшегося жара кожа не сгорела, покрывшись уродливыми волдырями. Это был первый раз. Первый раз, укрывшись одеялом по самые плечи, Кайко не повиновалась подсознанию, пытаясь попутно сделать свое сбившееся дыхание не настолько подозрительно громким и рваным. Она осознанно, будто умелый художник, создавала образ по мелким деталям. Отросшие почти до плеч угольные волосы, они были достаточно длинные, но их редко собирали резинкой. Сколько бы она ни пыталась вспомнить, укладывал ли он волосы, она вспоминала лишь растрепанные в творческом беспорядке пряди и длинную челку, почти закрывающую глаза. Уставший и почти равнодушный взгляд. И, если левый, живой, глаз, еще мог передать слабый блеск, то затворки безжизненно-стеклянного правого пугали мертвенным безмолвием так, как обычно пугают искусно созданные куклы, на задворках его взгляда не застывало совсем ничего, и это был даже не туман, а, скорее, просто небытие, бескрайним океаном плещущееся в отсутствующем взгляде. И почему-то запомнившийся момент, когда тонкие мраморные губы закрыла чёрная повязка, не позволял закончить картину и дорисовать лицо. Иногда, когда в голове мыслей не оставалось вовсе, Кайко думала о том, что за все прошедшие дни-месяцы-годы — а правда, сколько же прошло времени? — с того дня, как брат лишился глаза, она была единственной девушкой, которой позволено видеть его лицо. Под границей тканевой маски рассекло острую скулу, и, может, шрам остался, но сейчас по прошествии лет он казался почти незаметным. Под ее веками билась картина, где Тайто, вернувшись домой, снял маску, и, она, не выдержав легкомысленного порыва детской нежности, коснулась губами его лица, ткнувшись губами рядом с его нижним веком. Она бы почувствовала, как рефлекторно дернулось бы веко от ее спонтанного поцелуя, и он бы повторился, даже если бы брат попытался оттолкнуть ее. Даже так, хоть в мечтах под влажными ресницами он не оттолкнул, только дал молчаливое согласие продолжать. И тогда Кайко спустилась ниже, мягко прихватывая губами этот почти незаметный шрам. Вблизи она видела, как он отличается от остальных, не выделяющихся на лице. Она слышала, что тогда на брата напали старшеклассники из банды, но даже не знала, за что. Когда он ввалился в квартиру поздней ночью с растерзанным лицом и вытекшим глазом, Кайко уже спала. Те дни, пока он был в клинике, что-то темное гложело душу. То, что теперь она представляет, как Тайто перехватывает инициативу, заставляя Кайко оказаться еще ближе. Был ли на свете такой человек, который ощущал бы так близко это неровное дыхание? Непривычно рваные вздохи, отдающиеся теплым воздухом прямо в ее губы. Их губы мешкали, не спеша соприкоснуться. Ее тонкие и приоткрытые в горячем смятении. Искусанные в порочном нетерпении губы брата напротив. Приоткрывающиеся, чтобы выпустить нестройный поток воздуха, губы. Горячий заалевший рот ее брата. Наверняка, наконец не выдержав муки секундного ожидания, он первым бы смял ее губы, думала Кайко. Каждое прикосновение его губ к ней отпечатывалось бы на коже, под кожей и на подкорке. Она желала узнать, где в этот момент окажутся его руки. Сожмет ли он ее грудь? Потянется к талии? Проведет крупной ладонью по угловатым ягодицам? Целомудренно будет обнимать спину? Скользнет ли руками под ворох одежды, коснется ли грубоватыми кончиками пальцев мягких, не оформившихся еще, грудок, заставив рдеть и без того розовеющие щеки? С тихим всхлипом Кайко зажала себе рот, представив последнее. Сжавшись в миниатюрный комок, она не держала больше слез. Хотелось, чтобы это было жалостью к себе, но это была не она. Это мог быть страх, могла быть жгучая неприязнь. Но это было отчаяние и подкатившаяся комом к горлу истина. Под веками Кайко был совсем иной мир, неизвестный более никому в этом свете. Это было то, что она хотела сохранить, оставить за сомкнутыми глазами и под одеялом, пока ее никто не слышит. В этом мире, где все остальное должно было остаться прежним и не перевернуться с ног на голову от одной ее детской прихоти, изменилась лишь одна вещь. Но для маленькой глупой Кайко перевернулось целое мироздание. Это был тот маленький мир, куда она приходила после заката глубокой ночью, где темнота дружески — привет, единственная подружка, — укрывала ее от чужих глаз и злых языков. Этот мир, изгнивший под девичьими трепещущими, похожими на крохотных бабочек, запутавшихся в паутине, ресничками, был слаще вкуса истины, не медовый, но горьковато-терпкий, пусть она и не смогла бы попробовать его на вкус, не вырвав из-под век и облизав кровавые пальцы. Порочная и неправильная, искаженная вселенная, в которой не было надобности носить бесформенные многослойные свитера, можно было чувствовать огонь, разгорающийся под кожей, не боясь, что вновь заболела. Мягким и медленным застенчивым движением стянуть с плеч широкую, явно чужую кофту, ощутив обнажённым телом прохладу комнаты, слишком тесную для двоих, и такой же тесной бы она осталась быть, даже раскрывшись в целую бесконечность. Но это был тот мир, где она была тем человеком, каким она всегда была. Она была всего лишь беспечной школьницей. Болезненным ребенком, греющимся в совсем не родственных прикосновениях и ласках старшего брата. Греющей под языком его имя так, чтобы никто иной в целом мире не догадался бы, как она хочет вопить на весь мир о том, как он переворачивает ее наизнанку в той вселенной, когда Кайко закрывает глаза и укрывается одеялом. Он собирает ее заново по кусочкам, и она не чувствует болезней, даже самых хронических, не ощущает слабости, а место пронизывающего холода занимает тепло, разливающееся по венам. Если бы она позволила Тайто перевернуть ее изнутри еще год назад, на прошлую Танабату, стала бы она сейчас абсолютно здоровой? Стала бы она умирающе болезненной выгоревшей тенью самой себя, если бы ощутила это тепло, разливающееся под кожей, раньше? Стала бы она собой? Тайто ушел, завернувшись в свой шарф, и Кайко даже не могла вспомнить, посмотрел ли он на нее, замерзшую в многочисленных слоях одежд, закрывая дверь. Абсолютно пустые глаза без нотки хоть какой-то эмоции и скрывающая низ лица маска. Будто бы это не от его рук она плакала, умоляя о большем. Будто бы это не он скользил по ее плечам грубоватыми руками, касался губами острых ключиц, мазал поцелуями по бледным и тонким губам, срывая бутоны горьких стонов. Вечером брат пришел не один. Красная женщина с надменным взглядом медовых глаз. Сложная прическа, впутанные в бордовые волосы заколки. Недовольный изгиб губ. «И это твой дом? Боже.» «Скажи социальной работнице, чтобы шла домой.» «А, младшая сестра. Все равно пусть не маячит, у меня от вида этой нищеты несварение.» «Нет, она не пойдет с нами. Кто сказал? Да я! Молчи.» «Ноги моей больше здесь не будет! Что за место!» Эта красная женщина ушла широкой поступью в темноту позднего вечера, забрав то, что ей принадлежит, но оставив шлейф тяжёлых духов, ее высокие каблуки выстукивали нервную какофонию, смешиваясь в мелодию отчаяния, застывшую в кристально-голубых глазах. Она не появилась ни на следующий день, ни после, ни неделю спустя, даже когда прошёл месяц, закончилась затяжная весна. Она не вернулась. Ее запах выветрился к следующему утру. Кайко ждала, когда на пороге нервно застучат шпильки этой женщины, но даже когда она попробовала перестать думать об этом и страстно желать, ничего не изменилось. Ветер шумел за окнами, неустанно клоня их к покрытой тонким слоем снега земле, отломавшиеся тонкие веточки-ручки на белом фоне казались странными существами, изломанными переживаниями. Чем-то из чужого мира. Тайто ушел за ней. Он не вернулся утром, он не пришел к вечеру, даже на следующее утро он не пришел, чтобы позавтракать дома. Он не вернулся, когда Кайко перешла в среднюю школу и чуть не разрыдалась на плече своего семпая, слушая про его едва научившуюся читать младшую сестричку в школьном дворе. Он не вернулся. Его не было под ее ресницами, когда она пыталась вернуть то, что когда-то пыталась заполучить. Он не приходил, сколько бы Кайко ни молила, складывая неловкие и невинные слова в молитвы о возвращении. Тяжелый шаг его ботинок не раздавался у двери. Рука с уродливым шрамом вдоль вены не бросала на пол тяжелую сумку. А разве у нее когда-то был брат? Было ли право обладать им? Появилось ли у нее право надеяться на возвращение? Она не знала и даже не хотела знать, где он, с той ли женщиной, о чем думает и думал, уходя тогда и не обернувшись. Но она ждала, что он вернется туда, где ей приходится носить множество слоев теплой одежды, чтобы этим теплом заменить тепло родных рук, разжечь угасающую жизнь в венах. Вернется туда, где она, его собранная заново из мелких кусочков, выпотрошенная и перешитая вся на его лад, его рассыпающаяся песком и источенная пороком младшая сестра сидит напротив входа, смотря на дверь абсолютно отсутствующим взглядом, таким же, как у его правого глаза. На столе стыл пышный богатый ужин, какой она ему готовила теперь каждый день. Безудержно вкусно, пусть Кайко не позволяла себе съесть это, с приправой из случайно сорвавшихся слез и вытянутой из горла руками душой. В его комнате ждала приготовленная кровать, сдвоенная с перетащенной в соседнюю комнату ее. В комнате Кайко, пустой и развороченной, она не держала ничего выделяющегося. Стол, где она делала уроки, тумбочка. Купленная на днях веревка. Брат вернулся на следующее утро. Еще свежий, оставшийся со вчера ужин. Постель на соединённых кроватях. Полная тишина. Показавшийся ему чужим угловатый скелет, закутанный в кучу одежды, висящий под потолком. Он узнал ее не сразу, только когда осторожно и трепетно доставал из крепкой петли, он понял. Эта милая, но молчаливая, замкнутая в себе без права на лишнее слово девчонка с голубыми до невозможности глазами. Его младшая сестра. Застенчивая и страшащаяся даже его, родного брата, сломанная кукла с детскими запястьями. Тайто не помнил, когда в последний раз вообще трогал ее. Точнее, уже и не мог сказать, сколько дней, месяцев и лет назад был тот вечер, когда ему пришлось ухватить ее за руку, чтобы не упала посреди фестиваля, засмотревшись на разноцветные вспышки фейерверков. В их небольшом городе никогда не устраивали фестивалей, и почти на каждую Танабату шли проливные дожди, что невозможно было выйти из дома. Администрация скупилась на фейерверки. В этом году, должно быть, тоже будет дождливо. И в следующем. Тайто думал, что теперь до самого конца его жизни сливовые дожди будут заливать дорогу к его родному дому так же, как это было в день рождения его младшей сестры. «Бедновато, конечно, но уютно.» Сказала Тайто его невеста, войдя в их дом. «Это твоя сестра? Она милая.» Невинно улыбнулась она, заправив за ухо бордовую прядь. «Надеюсь, мы станем подругами. Скажешь, как ее зовут? Познакомь нас!» В нежно-медовых глазах плескалось тепло и дружелюбие. «Не хочешь с нами погулять?» Но силуэт Кайко ускользнул, скрывшись в ее комнате. «Ну ладно, пойдем тогда?» Кайко родилась в разгар сезона дождей. Кайко умерла в глубине июльской ночи.