Evergreen

      — Спасибо, что нашли время прийти! Мы обязательно перезвоним Вам!       — Конечно же, перезвоните.       Химера криво улыбается, изо всех сил пытаясь сделать милое выражение лица, потом бросает это дело и, не прощаясь, уходит. Не перезвонят, она знает это наверняка. Никогда не перезванивают. Она не представляла, насколько хороший из неё вышел бы работник, но, в конце концов: «Никто же ведь не видел и испытательных сроков не давал, а если всё упирается в цвет волос, то в гробу я видала такую работу».       Цвет волос она не меняла принципиально и, закупив с десяток упаковок, пока было достаточно средств, каждые два-три месяца красилась в зелёный. Платьев больше не носила, однако обзавелась тёплым красным шарфом, который практически никогда не снимала. Всё так же ярко красила губы, всё так же представлялась Химерой.       Последнее, конечно, не всегда, но собственное имя казалось ей настолько чужим, что периодически приходилось заглядывать в паспорт, чтобы не забыть. В случае с именем удивляла неуверенность интонации, в случае с кличкой — сама её суть. «Почему Химера?» Или ещё лучше: «Нравится, когда напоминают о том, что в сути ты несуразное чудовище?» Ответом на подобную формулировку почти всегда был удар. Хорошо, если не по лицу. И нет, не потому что обидно, ведь именно чудовищем она себя и считала. Просто есть в мире такая магия, из-за которой ты потом весь остаток жизни мучаешься и ждёшь момента, когда именно такое чудовище, как ты, в толпе, наконец, позовут.       — Химера… Ты уходишь?       — По-моему, это ты куда-то ушёл. — Говорит она сидящему напротив красному дракону с никудышными крыльями, когда курит в тишине на маленькой обшарпанной кухне. Химера говорит это ему каждый раз, как будто надеется, что когда-нибудь этот вытащенный из автомата в магазине зверь, наконец, сознается, куда. Химера прекрасно понимает, что он — всего лишь мягкая игрушка и самая дешевая замена, потому что она-то видела настоящих драконов. Знала, как они выглядят, и искала, потому что один из них обещал:       — Я найду тебя.       Химера прокручивала эти слова в голове каждый вечер, стоило оказаться на пороге квартиры. Возвращаясь вечером, заваривая кофе, отказываясь от ужина, в попытках уснуть накурившись или с двумя таблетками валерьянки, в конце концов, выбираясь по пожарному ходу на крышу.       — Обязательно найдёшь. Так же обязательно, как мне сегодня перезвонят.       Она знала добрую часть городских крыш. Каким образом выбиралась та, на которую тянуло влезть, Химера не задумывалась. Желание возникало спонтанно, и было таким сильным, что куда бы она ни шла, направление в итоге однозначно менялось. На крышах всегда что-то находилось: совершенно фантастические облака, бесконечные звезды, сверкающие на расстоянии вытянутой руки молнии, огненные закаты или холодные рассветы, иногда открытые чердаки и кое-какой сон, а ещё потерявшиеся коты, которых она из раза в раз оттуда снимала, испытывая сильное дежавю.       Под одной из крыш нашлась невзрачная кафешка, из которой уволилась пианистка. На пианино играть Химера не умела, однако и гитаре там обрадовались, как манне небесной. «Пожалуй, небеса нам Вас и послали, только живой музыкой и держимся, потому что кофе у нас отвратительный». Доход остался прежним, но огромным плюсом было то, что теперь не нужно было в дождь и снег раздавать листовки или до поздней ночи играть где-то на улице и в переходах, раз за разом приближая себя к ангине. Жить стало самую малость легче. Здесь даже хреново, но бесплатно кормили.       Иногда у неё даже были чаевые. За то, что играла одну и ту же песню по нескольку раз для какого-то горе-студента, которого только что бросили; за песню «вон для той девушки», за то, что она в здравом уме никогда бы не спела. Вкусы были разные, посетители тоже. Периодически появлялся один, при виде которого у Химеры все внутренности куда-то взлетали. Нечто серое, вязано-тёплое, некогда коротко стриженое и обросшее, сидевшее после шести вечера у стойки аккурат спиной к сцене. С чёртовыми короткими до мяса ногтями, на которые без слёз нельзя был смотреть.       Химера всматривалась долго, вечер за вечером, песню за песней, особенно во время тех, которые она одна до сего дня и не пела. Подойти было страшно, и не потому что она была из робких (она с ними и рядом не стояла): страшно было ошибиться. Рискнув подойти во время небольшого перерыва, она поняла, что боялась не зря. Внутренности снова взлетели под самое горло и ухнули вниз так же резко, как перед пробуждением каждое чёртово утро.       — Простите, обозналась. — Давит из себя Химера, пятясь и неуклюже натыкаясь на стул при виде удивлённого лица девушки, работающей здесь неподалёку у обувного мастера.       — Бывает. Угостить чем-нибудь в качестве чаевых?       — Портвейн. — Она понимает, что горячится и смотрит прямо в глаза. Они ни сколько не крапчатые, а бесцветно серые, и Химера не знает, радоваться этому или повторить в счёт зарплаты.       Позже, в туалете, пытаясь выполоскать из себя эту отчаянную глупость, она будет смотреть в зеркало и хрипло смеяться. Пытаться найти место в паззле какой-то общей, спланированной, так ровно и правильно сложившейся тошной жизни, изначально не имея к нему никакого отношения, жаться, вертеться, лежать где-то рядом, у каких-то всевышних под рукой, и надеяться, что когда-то до тебя дойдёт очередь — это, пожалуй, всё, что до края вмещает в себя висящий на стене кусок стекла, покрытый серебристой амальгамой. Всё это под лицом, которое Химера старательно рисует каждое утро. За красной помадой, за пудрой, за глазами, подведенными в цвет волос. Но стоит ей несколько раз плеснуть в него холодной водой — и оно исчезает. Химера даже не уверена в том, её ли это лицо и нужна ли ей эта оболочка из прошлой жизни, которую она носит в надежде на чудо. Ей очень хочется думать, что чудес не бывает. Увериться в этом, смыть зелень, сделать из себя «приличного человека», бросить эту дыру, неведомо как оказавшуюся близко к центральной улице и пойти заработать себе хотя бы на колледж. Вот только чудеса она своими глазами видела, и как бы ни хотелось проснуться другим человеком, она всё ещё не тот набор букв в паспорте, а Химера, просто потому что какой-то хрупкий веснушчатый ублюдок когда-то сказал, что зелёный для неё такой же настоящий цвет, как для него красный.       Вечером её, лихорадочно трясущуюся и кутающуюся в шарф, кто-то провожает. Она не видит, кто, и не хочет видеть, не хочет смотреть в лица и разбиваться о собственные ожидания снова и снова. Ей в целом всё равно, дойдёт ли она до дома, или сейчас у неё вытрясут по-тихому все несчастные гроши, изнасилуют или втянут в какое-нибудь плохо пахнущее дело, но в конечном итоге она стоит перед дверью своей квартиры с чьей-то потёртой курткой на плечах. На следующий день она искренне надеется увидеть объявление о пропаже или хотя бы о краже, но — ни того, ни другого. Ни через день, ни через неделю, ни через месяцы.       — Врёшь, не найдёшь, — говорит Химера своему игрушечному собеседнику и еле сдерживается, чтобы не затушить третью сигарету прямо об его кривой нос. Он, в конце концов, не виноват. Никто не виноват, все сами всё выбрали, хотя она могла бы и остаться. Хотя он мог бы уйти вместе с ней. В этой тяжким трудом полученной по льготам и обещаниям квартире теснее, чем на чердаке. В ночёвках на чердаке был хоть какой-то смысл, здесь же — никакого толка. Только-только початую, найденную в кармане куртки новенькую пачку сигарет Химера прячет в рюкзак. На случай, если домой не вернётся. Она такие когда-то любила, и это «когда-то» в настоящем времени больно стебает по мозгам. Желание не возвращаться крепнет с каждым днём.       Химера частенько сидит в кафе допоздна и засыпает за дальним столиком. В такие моменты она снова чувствует себя, как на чердаке. Она слышит всё: облегченные вздохи официантов, их жалобы на распухшие ноги, веселящихся поваров, которые «дома наконец-то съедят что-то вкусное», гремящего бутылками бармена, причитающую уборщицу, которая никак не может никого разогнать и помыть полы спокойно. Она слышит хохот на улицах, причитание бездомных, гудение фонарей и бьющихся о них отчаянных мух. Единственное, чего она никак не может поймать — того, кто каждое утро оставляет ей кофе в картонном стакане, обернутый салфеткой, чтобы не горячо было брать в руки. Он дешевый, растворимый, не сладкий, остывающий и очень вкусный. Тот самый. Забота, издёвка, дурацкое совпадение — Химера предпочла бы не знать этого как можно дольше, слишком уж радостно и больно ей было от этого кофе. «Грёбаная зависимость», — думалось ей, когда в очередной раз в конце рабочего дня она разворачивалась на пороге с просьбой оставить ей ключ от служебного входа. Кафе закрывалось в одиннадцать. Гитара играла почти до трёх.       — И как ты вообще так живёшь? — Интересовался лохматый кудрявый бармен, наблюдая за тем, как перед открытием Химера, не спавши всю ночь, ест любезно предложенные вчерашние картофельные оладьи.       — Не живу. Никак.       Её тошнит от этой деланной заботы, которая обусловлена тем, что в кафе должен быть «доброжелательный и дружный коллектив», тошнит от косых взглядов в сторону её отросших, но неизбежно зелёных волос, от замечаний по поводу отразившихся на фигуре результатов отказа от ужина, который банально не лезет в горло, и особенно от того, что она, как выяснилось, «слишком хамовато разговаривает с постоянными клиентами, которых в этой дыре днём с огнём не сыщешь». И всё же когда тот же самый участливый бармен предлагает без всяких затрат махнуть с его компанией «в место поприличнее», Химера хоть и не даёт точного ответа, но всё же обещает подумать.       Сидя в свой единственный выходной в электричке, идущей через загородные деревни, она кутается в ту самую куртку и думает о том, что ненавидит чужие компании и новых людей, которые её однозначно воспримут в штыки (всё будет с точностью до наоборот), что ей гораздо комфортнее одной, вот как сейчас, когда никто не рискует садиться с ней рядом. Иголки, которые при желании можно отчётливо увидеть по всему её телу, она растила годами и вовсе не для того, чтобы в один прекрасный день спрятать их (один раз уже спрятала, дура), и в её присутствии всем будет также неудобно, насколько неудобно сейчас спине на жесткой скамейке, как бы она на неё не откидывалась. Решение свалить из города на день было спонтанным и непродуманным и аргументировалось лишь тем, что в транспорте всегда хорошо думается. Но, как выяснилось, в транспорте не думаешь — ешь себя с бо́льшим аппетитом, потому что больше здесь делать нечего. Разве что только спать и продолжать есть себя там, только уже в других реальностях и другими средствами.       «До конца всё равно не съешь — отрастёт» — думает Химера и пытается усесться поудобнее, чтобы подремать хотя бы до следующей станции. Она закрывает глаза и всеми силами старается не обращать внимания на появившееся где-то под ухом плечо, как будто любезно подставленное. В нос бьёт непонятно откуда взявшийся душный коктейль из пыли и дешевого стирального порошка. «Слишком резко, — думает Химера, — лишь от этого глаза и щиплет». Она зажмуривается сильнее и стискивает зубами отросших ноготь на большом пальце, и сидит так до тех пор, пока пыль не превращается в запах сухих цветов и травы. Так вполне себе могли бы пахнуть лучи закатного солнца, особенно алые в конце августа. Химера отчётливо видит лежащую на колене руку и миллиард созвездий на бледной прозрачной коже. У Химеры просто рябит в глазах от слёз и тряски. Просто она слишком давно не позволяла себе эмоций даже наедине с собой.       Не открывая глаз и зажав рукой рот, она едет ещё несколько станций и выходит на той, где меньше всего встречающих. Закутавшись в куртку и завязав растянутой резинкой волосы в хвост, с зажатой в руках пачкой сигарет она долго бродит посадками и пустырями и когда отходит по собственным меркам достаточно, разжимает всю дорогу стиснутые зубы. Химера кричит на все лады и всеми словами до тех пор, пока не перестают держать ноги. Глядя в усыпанное звездами небо, она припоминает всё и захлебывается в воспоминаниях. Непонятно на кого скалясь, она воздаёт всем: самой себе, своей без вариантов конченной жизни, всем жалеющим и порицающим, работе, родителям, Дому, демонам в красной чешуе и ангелам с чайными глазами и каждой забрехавшей вдалеке собаке. Химера выкрикивает до тех пор, пока внутри не образуется идеальная легкая пустота: она сидит с ней в обнимку на мокрой от росы траве, дышит ей до тех пор, пока не потянет смеяться, и даже когда тянет, не сдерживается, хотя прекрасно понимает, что смех этот больной и горький, и видела бы она это со стороны — ногами забила бы истеричку.       Химера возвращается на станцию ближе к рассвету, выкурив почти всё и порядком озябнув. Покупает кофе в знакомом картоном стакане, — совершенно не тот, приторный до невозможности, — и где-то в глубине души даже искренне этому радуется. Возвращаясь с первой электричкой, она спит всю дорогу, просыпается уже на подъезде к городу с дичайшей головной болью, голодом и ощущением наждака в горле. Химере на это малость плевать, она всё равно идёт на работу. Улыбается мерзким во всех отношениях постоянным клиентам, ест, что дают и, в конце концов, даёт бармену своё согласие. Будь что будет. Катись оно всё.       — Я себя всю жизнь по-идиотски ощущаю, но вот так вот только раз в жизни было.       — Химера смотрит то в зеркало, то на примостившегося на стуле рядом плюшевого дракона с глупыми и добрыми косыми глазами. Изменилось ли всё? Да, пожалуй. Наверное. Изменилось ли что-то в зеркале? Нет. Всё то же красное платье, всё те же зелёные волосы, только теперь в косе чуть ли не до пояса. Ладно, ворота нет, но добавить его нисколько ни проблема, куда бы он сгинул. Дома она всё так же носит его, практически не снимая и не глядя в зеркало.       — Хватит смотреть на свой нос, смотри на меня. Дай-ка угадаю, что бы ты сейчас сказал? — Тебе идёт красный.       Химера могла бы продолжительное время злословить на эту тему, если бы кроме красного, подходящего для случая, вообще что-то было. Да и это, честно сказать, вовсе не подходило. Вырядилась опять как на бал или чью-то свадьбу. С отросшей копной, которой празднично подкрасили корни, Химера чувствует себя героиней каких-то непременно глупых комиксов. Во всём этом только чердак подметать да в кошмарах являться. Во всём этом нужно было остаться там. Дракон с пинка летит на кровать. «Не хватало ещё сейчас разойтись».       Все проблемы решают ножницы. Волосы становятся короче до плеч, юбка вечернего платья — до середины колена. Стрелки на глазах Химера рисует как в последний раз — как никогда длинно и как никогда аккуратно, и не жалеет помады. Обув единственные чёрные и жутко неудобные босоножки на толстом каблуке и сделав несколько шагов, в первое мгновение она надеется услышать некогда сопровождавший её звон, потому что ощущения практически такие же. Не ноги — подпорки. Но сегодня она и так уже слишком много в себе изменила, вечер можно и потерпеть. Химера пытается улыбнуться в зеркало, поправляет завивающуюся не в ту сторону прядь волос, рисует поярче брови и решает, что вот такого лица ей сегодня определенно хватит без всяких прочих демонстраций зубов и мимических морщин. С собой только куртка и сигареты на ужин.       — Да, я много курю, — говорит она перед уходом, обернувшись на своего единственного собеседника: по-прежнему косоглазо-весёлого, и по-прежнему не того.       Всё ожидаемо «не то». Компания — слишком нормальная, место — слишком шумное, музыка — слишком громкая. Можно было бы посетовать и на цены в баре, но волею случая эта проблема Химеру не коснулась вовсе. Первый стакан — как и обещано, за счёт пригласившего, второй — от упитого вдрызг мужика просто потому что у него «жена по молодости такая же зелёная была». Химере страшно не хватало личного пространства, тишины и совсем немного воздуха, но в какой-то момент все потребности перестали иметь значение по одной простой причине: здесь у неё с вероятностью в сто процентов не будет никаких галлюцинаций. Никаких намёков. Никаких воспоминаний. Никаких призраков. «Потому что он бы в жизни сюда не пошёл».       И какой-то другой Химере действительно немного весело. И разглядывание толпы, не отходя от стойки, становится своего рода медитацией, особенно если заткнуть уши предусмотрительно оставленными в куртке наушниками и для самой себя немного убавить звук. Здесь она не часть чужого паззла, она — маленькая деталь в сотни таких же других, и никто ещё не разбирал их и думал о том, а подходят ли они. Быть может, сегодня до них даже не дойдёт очереди. По крайней мере, сегодня. «Сегодня меня как будто бы просто нет».       От количества танцующих, хохочущих, ругающихся и не осознающих себя в пространстве, зато прекрасно осознающих себя в алкоголе людей Химере немного сжимает горло, но пока слева и справа от неё свободно — дышать можно. Можно пытаться. Даже тогда, когда знакомые и незнакомые лица пытаются ненавязчиво увести танцевать. Даже тогда, когда кто-то навязчиво пытается познакомиться, сообщая о том, что прётся со скуластых девушек. Даже когда калейдоскоп из пляшущих в дешевом неоне точек заслоняет справа чья-то голова, а на иглы на левом плече без зазрения совести нанизывается чья-то рука. Она держалась. Она пыталась. Она целых полчаса была другой Химерой. И видел бы кто, она могла бы и дольше.       — Скуластых любишь, говоришь?       Вопрос риторический, той самой скулой несостоявшийся ухажер получает в глаз. Химере тоже немного больно, но что эта боль по сравнению с тем, как вскипает всё в груди, рискуя оставить крайней степени ожоги?       Кого оттаскивали, Химера так и не вспомнила. Кровь из носа — сущая ерунда, главное, что нос целый, а скулу она по собственному желанию ссадила. От провожатых она отказалась, ответив, как и заучивала перед выходом, что «приятный был вечер, спасибо за приглашение, если что — зовите», мысленно пожелав забыть дорогу в это место и к этим людям: их лиц она всё равно уже не помнила. Одеревеневшие от неудобных туфель ноги стали окончательно представляться деревянными ходулями и были сняты. Ночь сегодня тёплая, даже после дождя, а горло всё равно уже саднит.       Химера идёт в противоположную от дома сторону, стараясь сворачивать туда, где меньше неспящих. Бросив туфли на асфальт, она останавливается у одного из тусклых фонарей, чтобы в очередной раз покурить и унять вновь начавшееся кровотечение. На середине первой она решает выкурить две, переулок кажется ей идеальным: дома в нём красиво спят, фонари светят неожиданно тепло, и вокруг ни единого человека, который мог бы сообщить ей о том, что она похожа на потасканную девицу на букву «Ш». Какой-то чёртов дзен. Невозможно хрупкий.       — Всё в порядке?       Химера настроена верить в то, что ей показалось. Показалось всё — тон, тембр, интонация, время, место и действующие лица. Закрыв глаза скорее по привычке, она «не слышит» и сильно затягивается.       — Я могу чем-то помочь?       — Мо-ожешь. — Выдавливает из себя Химера и асфальт под ногами внезапно становится холодным. Иначе почему голос так дрожит? — Помогите мне, пожалуйста. Пожалуйста, пожалуйста, пройдите все дружно нахрен и оставьте меня в покое!       Она не смотрит, не дослушивает, она даже не тушит сигарету, а просто бросает её и бежит. До первого прохожего, до первого поворота, до первой пожарной лестницы. До первой доступной крыши.       На крыше она почти как дома. На крыше всё по-прежнему. Всё и было по-прежнему, потому что ничего не изменилось: платье с короткой юбкой — всё то же платье, остриженные зеленые волосы — всё те же зеленые волосы, и ноги болят всё так же, и кличка всё та же, и её всё также неизбежно находят.       «Если ты под своими словами это имел в виду», — думает Химера, накинув на плечи куртку и напряженно сжав зубами последнюю сигарету, — «Спасибо, не надо. Вот так вот не надо, вот этим вот всем, хренов ты экстрасенс. Это не чудеса».       — Не чудеса это всё, понимаешь? Все эти чёртовы милости, кофе, сигареты, собаки лохматые, которые только на меня и рычат. Искры, не гаснущие в пепельнице, хоть литром воды их залей. Все эти встречания и провожания, это не утешение, это мытарства какие-то! — В окнах дома напротив рассеянно зажигается свет. Сейчас начнут открываться форточки, и оттуда будут высовываться недовольные головы с угрозами вызвать полицию. Плевать. Чёткость зрения всё равно уже ни к чёрту, нервы тоже, и даже последняя из самых любимых сигарет ситуацию не спасёт.       — Нахрена мне это всё, если я понятия не имею как ты вообще сам, скажи мне?! СКАЖИ, МАКЕДОНСКИЙ!       Химера знает, что её кто-то слышит. На крыше, под крышей, где-то внизу — не принципиально. Она даже чувствует, как на неё смотрят и прикрывает лицо, прекрасно осознавая, насколько это безнадежно и по-детски выглядит. Да и макияж… цензурным словом не опишешь.       В чужой куртке тепло. В ней кажется даже можно жить. Тепло ещё от чего-то. Это хорошо и в то же время медленно убивает, как и руки, осторожно лежащие на плечах, неуверенно спускающиеся по предплечью и боязливо сжимающие мокрые пальцы с содранным зеленым лаком на ногтях. Мокрые и слипшиеся ресницы раздражают. Снова кто-то её нашёл. Снова кто-то пристал. Снова кто-то до неё докопался. Гори оно всё.       — А веснушки на руках настоящие?       Химера слышит только дыхание. Собственное и чьё-то за спиной, дрожащее и чуть-чуть отстающее. Слышит птиц, вопли которых предвещают очередное утро. Слышит ругань в доме напротив, слышит гудение фонарей, которые скоро отправятся спать. Кажется, она скурила за сегодняшний день столько, что слышит, как за горизонтом поднимается солнце. В августе оно в эту пору, как никогда, красное.       — Настоящие.