Из двух зол

Белый деревянный стол пошатнулся на своих ножках; от толчка закачалась поверхность старого чая в безликой белой кружке; сизые и блестящие, будто нефтяные, пятна, беспорядочно зашевелились, переползая от одного керамического бортика к другому. Когда Фалькао впервые выпала возможность смотреть на Сашу вот так, без околичностей, и штамповать один за одним выводы относительно этого цыпленка, он растерялся и притих, как будто его шарахнули по голове пыльным мешком, — настолько открыто ему эту возможность паренёк вручил собственными руками, может, по глупости, может, в отчаянном стремлении довериться кому-то; он ничего не произносил и эмоциями не лучился, похоже, что выгорел уже или держит себя согласно каким-то собственным стандартам. Головин не притронулся к поставленной перед ним чашке чая, пока тот остывал до комнатной температуры; самообладание начало отказывать ему спустя некоторое время после того, как повисло тяжелое молчание, он начал суетиться, крутить в пальцах телефон, впрочем, не включая — Радамель острожно додумал про себя, что он сторонится социального отклика, который на него свалился за последние пару недель, — но владеть он собой перестал не полностью, и до того, чтобы заискивающе начинать диалог, еще не опустился, хотя чувствовал себя, очевидно, не в своей тарелке. Фалькао настигло неназванное чувство, как будто он думает сразу в нескольких плоскостях, которые между собой не имеют точек соприкосновения; он словно увидел себя со стороны — фигуру, облокотившуюся на подоконник и отвернувшую лицо от света ламп, спрятавшую эмоции; не мрачную, но задумчивую, — и из оцепенения его выдернула легкая, почти даже психосоматическая щекотка чуть повыше бровей, как бывает, когда мысли убегают быстрее, чем удаётся их фиксировать и облегать во фразы: они эфемерные, но ощущаются тем правильнее, чем быстрее ускользают; такое течение мыслей не загромождает сознание навязчивыми идеями, постулатами и цитатами, формируя только эмоциональный отклик, вроде шлейфа, состоящего из соображений исключительно качественных, но никак не количественных. — Значит, мы приехали помолчать? — спросил его Головин, выдав на английском фразу совершенно шаблонную, рафинированную, и у Радамеля не осталось и тени сомнения в том, что этот вопрос парень перекатывает во рту не первую минуту, мусолит его в нерешительности; он не смутился своего акцента и не отвёл взгляда, ничем не разбавив статичную картину кухни в белых тонах и двух мужчин на почтительном удалении друг от друга, чтобы не нарушать зону комфорта каждого. Временами Фалькао необыкновенно остро ощущал напряженность между ними, которую внутри Головина культивировало и поощряло его молчание, а он в свою очередь все смотрел и смотрел на мальчика немигающим взглядом. — Выбираю, с какой из банальностей начать разговор, — медленно произнёс мужчина и опустил руки вдоль тела, сменив закрытую позу на более нейтральную, хотя едва ли Головин заметил и оценил такой акт дружелюбия с его стороны. Он вслушивался в слова с усердием человека, ошибка которого фатальна; он просветлел и кивнул, когда истолковал сказанное. Радамелю в его теперешнем возрасте такие сложности были чужды, но на периферии сознания то и дело возникало увещевание, чтобы он не смел сравнивать себя с этим парнем: это повлечёт за собой неуемное снисхождение, в ответ на которое Алекс ощерится — может, вслух не скажет, но горечи в изломе его тонких губ хватит, чтобы дать понять — он не такой поддержки искал. — Начни хоть с какой, — Головин дернул плечами, будто замёрз, умышленно выдавая нервоз, — скажи, сложно здесь адаптироваться? — О, — только и сказал Фалькао, сбитый с толку формулировкой. Конкретика вопроса разночтений не предполагала, и все-таки Радамель не мог представить, что Саша так бесхитростно задаст этот вопрос, до того буднично, словно логику и содержательность диалога он без колебаний принёс в жертву своему минутному замешательству. Фалькао не упустил момента уколоть себя мысленно за то, что паренёк сумел застать его врасплох; неумышленно, конечно, потому что Радамель и сам смутно понимал, что именно его задело, но очень естественно, с живым интересом в глазах — этот интерес с его стороны, конечно, объясним и оправдан. — Тебе будет легко, — обида, прорывающаяся в эту фразу, как ни держал ее Фалькао, поугасла при переводе на английский, которым мужчина владел в объеме строго необходимом и не более того, по крайней мере, Головин в лице не изменился, а услышь он хотя бы намёк на негатив, замкнулся бы в себе, как в раковине. — А тебе было сложно? — Было. Саша опустил голову, пряча поджатые в досаде губы; Радамель ответил ему жестко и быстро, быстрее, чем он успел произнести вопрос до конца, указал на его собственный недочёт — он, конечно, знал о проблемах капитана “Монако”, тем более, что тот секретов из этого не делал. — И я очень надеюсь, что у тебя карьера сложится раньше, чем ты порвёшь себе кресты. Головин распахнул глаза, до этого прищуренные в избытке света, он скорее знал, что трагедия Фалькао в этом, чем уловил диагноз в беглой речи; при взгляде на Фалькао его затопило состраданием, о котором его никто не просил: сквозь скупые черты проглядывало нечто животное, первобытное, мощная рефлексия и боль от незатянувшихся ещё шрамов внутри. Радамель отвернулся к окну, а когда повернулся обратно, то в его лице уже ничего не говорило ни о растерянности, ни о ностальгии по упущенным возможностям. — Я не порву, с чего ты решил, что это неизбежно? — вяло взбрыкнул Саша, имея целью не возразить, а вытянуть Фалькао из его отчаяния; тот, бесспорно, справится и сам, как справился с травмой и безрадостным восстановлением, которому никогда не видел конца. Однако Головин уловил в себе эмпатию и пошёл у неё на поводу. Радамель вспомнил случай несколько лет назад, сразу после травмы, когда его учили заново ходить, пряча слезы, пряча отчаяние от того, каким жалким в один момент он стал из сильного, перспективного молодого футболиста, — он тогда ходил по улицам, не преследуя никаких целей, давил в себе страх каждый раз, когда наступал на травмированную ногу, ругался на себя за то, что сердце то и дело норовит захолонуть, застучать быстро в непрошеной панике. На каком-то безвестном переулке его схватила за руку нищенка, которую он не заметил; она бормотала на смеси португальского, испанского и какого-то своего языка, и эта болтовня раздражала его все сильнее и сильнее с каждой секундой, что он слушал ее, пока раздражение в своём апогее не достигло вспышки слепой ярости, и он не вырвал руку с силой из ее цепких узловатых пальцев. Он остановился только два квартала спустя и позволил потухшему было негодованию разгореться снова, но уже не взрывом, а ровным пламенем, которое ничего внутри него поджечь не могло; из всех фраз, которые нескончаемым потоком лились с уст женщины, он выхватил и запомнил только одну, о том, что он должен, — “должен”, сказанное укоризненным, вязким тоном, — помогать ближнему своему, поскольку только через добродетель пролегает путь к гармонии. “Ты! — думал он, стоя у стены на одной ноге, лелея больное колено; он был возмущён подобным святотатством до глубины души, — Ты ли будешь учить меня добродетели?!” — Извини меня, — наконец сказал Фалькао, сбросив с себя оторопь. Он опустился на корточки перед Головиным, перед его воинственно выставленными вперёд острыми коленками, — это мои проблемы, которые все ещё не дают мне покоя. — Ты же не робот, — прищурился Саша. Радамель осторожно взял в свои ладони кисти Сашиных рук; Головин посмотрел на него нечитаемым взглядом, но не сказал ни слова, даже когда мужчина кончиками больших пальцев потёр тыльную сторону его ладоней в каком-то самобытном жесте, полном нежности. Саша едва ли чувствовал уверенность в этих пальцах, но вместе с ними пришло крепнущее с каждой минутой чувство облегчения. “Так многое можно пережить” — решил он; внутри него все ещё увивались прочные корни, которые он пустил в Москве, корни, которые тянули его назад, и про которые он с горьким злорадством знал с самого переезда из Калтана — будет больно, не может не быть. Головин высвободил оба запястья и перехватил левую руку Фалькао, чтобы порывисто прижаться губами к сухим твёрдым костяшкам, обтянутым тонкой и полупрозрачной, как папиросная бумага, кожей. Радамель вздрогнул от неожиданности, но руку не выдернул. Саша не казался ему беззащитным, равно как и наивным, но он выглядел доверчивым, как будто пьяный; если бы Фалькао спросили, в чем дело, он бы сказал, что паренёк слишком хочет быстрого результата от своего трансфера и поэтому не тратит время на поиски дружеского плеча и вместе с тем он умный, понимает, что в одиночку долго не протянет, и поэтому слепо и без критики выбрал на эту роль капитана команды. Радамель не может не тревожиться, потому что слишком резко и легко Головин пересекает черту его личной зоны комфорта, а за этой чертой Фалькао уже не самоуверенный и непробиваемый, но принимает эту ношу на свои плечи, зная, что Саша теперь безоговорочно ему предан, потому что ему нужны такие константы, за которые можно ухватиться без опаски, — и он теперь в его руках, под властью его спокойствия и ровного тепла. У Фалькао даже не проскальзывает шальной мысли о том, что вся поддержка с его стороны — не что иное, как акт простого волонтерства, не проскальзывает возможно потому, что глаза Саши лучатся благодарностью, он растроган и готов предложить все, что только может дать в ответ. Радамель наперёд знает, —картинка в его голове изобилует мелкими деталями и полутонами, — как монотонно он будет бормотать исповедь в следующий раз: белые стены собора чего только не слышали! И он знает: связь с мальчиком ни к чему не приведёт его, ни к чему, что одобрялось бы свыше, но оставить его без поддержки значит обречь себя на страдания ещё на земле — и из двух зол Фалькао выбирает Сашу Головина, худенького парня из России с несимметричным острым лицом и несуразными длинными пальцами.