Конец пути

Лучше нету дороги такой - Всё, что есть, испытаем на свете, Чтоб потом над Москвою-рекой Услыхать соловья на рассвете...

Когда у меня отказали ноги, я всё равно продолжил путешествовать — в книгах и рассказах внукам о своей лихой юности. Внуки слушали с открытыми ртами и восторженными глазами, и я, попыхивая трубкой, как заправский образцовый дедушка, чувствовал себя живым, и даже не прибавлял к этому слову печальное, правдивое «почти». Оно оставалось звучать в моей голове колокольным звоном. Был ли я разбит и опустошен, когда врач сказал мне, что я больше не смогу ходить? Да — но не так сильно, как ожидал этого от себя. В конце концов, можно и отдохнуть от бесконечных путешествий и потрясений на старости-то лет, а, Кайтанов? Сердце-то уже не новое, барахлит, точно мотор старой машины… Износился ты, Николай, износился, не прошла даром война, сотни стоптанных до дырок сапог… Отдохни, а, Коля? Всё, что есть испытал ты на свете… Нет! Не хочу я отдыхать! В гробу отдохну — с лихвой хватит и ещё останется за всю мою долгую, беспокойную жизнь. Мне по душе непокой. Бурные майские грозы, все семь ветров под курткой и в волосах! Плевать, что они уже насквозь седые… Мне душно в этих четырёх стенах! И ладно бы только душно — я.. Словно бы костенею. Будто бы паралич распространяется от ног выше, выше, выше, до самой шеи, заставляет леденеть, наливаться свинцовой тяжестью руки. И что самое дерьмовое — этот цепенящий холод потихонечку забирается в голову. Холодно. Холодно. Холодно. Сегодня я впервые не захотел вставать с кровати. Зачем? Идти-то всё равно некуда, да и не могу я уже ходить. Разве только к Лёльке, на кладбище… Ага, чтобы на сердце стало ещё тяжелее? Вот уж спасибо. Смотрят со стен любимые лица. Юные, молодые... Мы с Лёлькой, не сговариваясь, решили, когда мне исполнилось сорок пять, что больше фотографий на стенах не будет — только те, что уже есть, те, где мы ещё молоды, где жизнью светятся глаза, влажной свежестью — улыбки. Мы оба с ней безумно боялись беспомощной старости, состояния безвольного овоща. Всё-таки хорошо, что такая настигла только меня — Лёлька, моё сокровище, умерла, как и жила, на ходу — от инфаркта. Тикают часы. Странно — никогда не обращал внимания на то, какой этот звук громкий. Смотрят с фотографий любимые лица. Смотрят ласково и ободряюще: хоть и остался ты один в живых из своих друзей — ты не один. У тебя осталась память. Смеётся, блестит глазами вся семья Кайтановых: я, Лёля и сын. Он сейчас где-то на своих геологических раскопках, но ждать его мне не хочется. Я не хочу, чтобы он видел своего папку — вечно молодого, весёлого, сильного — таким. Улыбается, стоя у самолёта в обнимку с женой, Славка Уфимцев, машет мне рукой, щурится в объектив — тогда было очень солнечно, слепило глаза. Жаль его: сел в самолёт похмельный, думал, что сладит с машиной, но предательски дрогнули руки — и ласточкой вниз слетел. Танька через неделю уксусом отравилась. Леля ревела в три ручья, а я даже толком не удивился, хоть и хотелось мне в тот день напиться до беспамятства. Я знал, что Таньке наш Славка был смыслом жизни, центром вселенной. Жаль только — детей у них не осталось, не сподобился наш лётчик, герой Советского Союза. И последние две фотографии, самые блёклые и потёртые. Смотрят с одной первая Славкина любовь, к которой он из больницы с переломами бегал, да наш Акишин. Ласково смотрит, будто всё готов принять и простить… Эх, Акишин ты, Акишин, не вышло у тебя свою грустную, нежную, кроткую тайну на дно морское унести! Узнали мы с Лёлькой, хоть и поздно узнали. И я понял, Лёшка, что нас с тобой связывало, таких непохожих. Мы оба с тобой больше жизни её любили. Леля, моя Лёля! Мы красиво прожили с ней жизнь! И я ни о чём, ни о чём не жалею. Жаль только — друзей своих пережил, дольше всех на земле задержался. А в остальном, если бы мне дали выбор, я пошёл бы точно такой же дорогой. Преодолевая сковывающий тело холод, я легко, светло улыбнулся моим близким на фотографиях — и снова, упав на подушку, закрыл глаза усталыми тяжёлыми веками. Всё отчётливее и громче звенела за окном нежная соловьиная песнь.