Об одуванчиках и розах

Больше всего Крейг Такер любил лето. По одной простой причине: летом все странные события Южного Парка отправлялись в спячку и — за редким исключением — практически ничего не происходило. Ну и прочие бонусы: никакого мистера Гаррисона, неприятных ему одноклассников, зато есть прорва свободного времени и возможность гулять где пожелаешь до самого заката солнца. Но теперь у Крейга родилась причина лето ненавидеть. У него появился парень. Которого родители держали на работе целыми днями. В одиннадцать лет, блять. Раньше он видел его хотя бы в школе, но теперь они практически не пересекались. Если Твик не молол кофе в тесном складе, то разносил какие-то таинственные заказы или же пил кофе в лошадиных количествах. К сожалению — хотя, в общем-то, к счастью, — ажиотаж вокруг самой молодой гей-пары города поутих, а значит отец Твика считал их отношения «коммерчески неоправданными». Мудила. Поэтому Крейг стоял у дверей кофейни «Твик Брос» — уже двадцать минут — с самым унылым выражением лица, на которое был способен. Напрягаться ему особо не приходилось — оно у него по жизни было довольно унылым. — Мальчик, а ты чего здесь стоишь, родителей ждёшь? — Бинго: обеспокоенная женщина склонилась над ним, хотя это вовсе и необязательно. — Нет, — Крейг сделал трагическую паузу, — я жду своего парня. Его родители эксплуатируют. — Ах, так ты тот самый мальчик-гей? Крейг стиснул зубы покрепче и волевым усилием подавил жест, который знал с колыбели. Он не выносил, когда его так называли, потому что был не только мальчиком-геем (хотя и геем он, конечно, был). Проблема заключалась в том, что, помимо этого, он имел и много других отличительных свойств, но всех почему-то интересовала только его ориентация. — Да, я тот самый мальчик-гей, — когда он произнёс это предложение, то где-то внутри умерла часть его самоуважения. — Ох, и сколько ты здесь стоишь? — Уже час, — приврал Крейг; врал он хреново, но людям обычно похрен на твою актёрскую игру — им нужно лишь дополнить их собственную уже существующую картину. — Ох, бедненький, — Крейг еле сдержал желание поморщиться от этого «бедненький», — сейчас, подожди, а. И держи двадцать долларов. Он схватил зелёную бумажку с потрясшим его самого проворством. Деньги он любил. Не настолько, чтобы творить различную хуйню, как МакКормик, но достаточно, чтобы считать их некоторой компенсацией за всё свалившееся на них с Твиком непрошеное внимание. С одной стороны, ему не нравилось, что ему вроде как навязали отношения, тем более в одиннадцать, с другой… с другой — ему очень, очень нравился Твик. Было бы просто прекрасно, если б Венди Титтибургер прекратила постить совместные фотографии Твика и Крейга, сделанные без их согласия, под тегом #отношения_мечты. Особенно ту, где Крейг завязывал Твику кеды; ну то есть лучше бы было, если б он нос себе расшиб? Вообще странная она, эта Венди. То фотографию плачущего Клайда запостит и умиляется, то презентацию про яой о своих одноклассниках сделает. Хорошо, что он гей всё-таки, а то нарвался б ещё на такую же Венди, а потом спился бы, как Марш. Но в этот момент его поток мыслей о сложных взаимоотношениях между жабой и гадюкой был прерван громким появлением Твика. Выглядел он откровенно хреново. Волосы всклокочены ещё больше, чем обычно. Глаз дёргался практически непрерывно. Всё тело дрожало как осиновый лист. На мятой майке следы от кофейных пятен. — Пап, но ты же… Нгх! — Иди, гуляй со своим бойфрендом, Твик, не позорь семью! Сидишь в четырёх стенах, как побег в зёрнышке кофе, который потом прорастёт и под жарким солнцем Боливии превратится в кофейное дерево, из бобов которых мы в кофейне «Твик Брос» варим наш ароматный кофе. Крейг честно попытался посчитать, сколько раз мистером Твиком было сказано слово «кофе» и его производные, но сбился со счёта. — Но-ты-же-сам-меня-на-работе-уже-пять-дней-держишь! АРГХ! Я даже сплю здесь! — голос Твика становился настолько высоким, что слушать его невозможно, а значит он на пределе. Это плохо. Очень-очень плохо. — Пойдём, милый, — для Крейга второй натурой уже стало успокаивать своего парня в необходимые моменты, иногда не столько ради самого Твика, сколько ради окружающих. — Но он!.. ННгХ! Ладно! Пошли, пока он не передумал! — И Твик пошёл в совершенно противоположном от велосипеда направлении. — Я-спалю-эту-дурацкую-кофейню-когда-вырасту! Честное слово! — Тебя посадят за поджог, — он говорит, прежде чем думает, прежде чем вспоминает, что перед ним Твик и что некоторые вещи при нём говорить не рекомендуется. — Нет! Нет-нет-нет! Я не могу в тюрьму, — он застыл на месте, вцепившись в свои волосы, — меня же там — угх! — побьют, убьют, изнасилуют! Крейг ненавидит видеть его таким, потому что знает, что в нужных условиях Твик довольно быстро становится практически нормальным. Не полностью, но совершенно не таким дёрганным и не таким невыносимо уязвимым. — Никто тебя не арестует. Ты ещё ничего не сделал, — проговорил Крейг самым спокойным голосом, на который способен. — И даже если ты всё-таки это сделаешь, то я тебе помогу обставить всё так, чтобы нас не поймали, хорошо? — Точно? — Твик посмотрел на него снизу вверх такими глазами, будто Крейг признался ему в любви до гроба, а не пообещал принять участие в возможном преступлении. — Точно — ответил Крейг, — и у Токена папа адвокат, он нас отмажет в случае чего. Ты попить чего-нибудь хочешь? Только не кофе. Потому что кофе — это последнее, что нужно Твику в данный момент, когда он находился в состоянии, близком к передозу. — Не кофе, — эхом отозвался его парень, — видеть не могу больше кофе. Крейг согласно кивнул, и их пальцы переплелись вновь. Уже позже, через час, когда Твик поддался уговорам Крейга съездить на велосипедах на маленькую окололесную полянку, где не было ни души, и относительно пришёл в себя, он наконец-то успокаивается. Тот факт, что у него нет привычки демонстрировать эмоции, не значит, что он не испытывает их совсем. — Знаешь, я уже думал рыть подкоп. Если бы гей-карта не сработала, — говорит он Твику с совершенно серьёзным видом. Тот слабо хихикает. Он уже нашёл занятие своим беспокойным рукам и плёл венки из растущих вокруг них одуванчиков. Он и сам немного напоминал гигантский одуванчик со своими золотистыми в свете солнца волосами, хаотично торчащими во все стороны. Крейг честно пытался уломать его поспать, но Твик сказал, что всё равно не сможет — не после трёх кувшинов кофе. Крейг не уверен, что это здорово. Иногда он боится за Твика. Но честно старается этого не показывать. — У тебя бы всё равно ничего не вышло. Но спасибо, что помог, правда, — он любит, когда Твик разговаривает так. Спокойно. Всё ещё быстро, но медленнее и тише, чем обычно. Ещё ему нравится смотреть на то, как он что-то делает: тогда он практически не дёргается, лишь хмурит свои белёсые брови и поджимает губы. Твик на самом деле умеет огромное количество вещей, которые Крейгу не даются. К примеру, делать самые лучшие скульптуры из лего, строить различные игрушки и препятствия для Страйпи, складывать оригами из бумаги и запоминать мелодию любой песни наизусть с первого раза, а ещё он здорово дерётся, но не особо любит, поэтому об этом Крейг ему не говорит. Если честно, то он слабо понимает, почему никто, кроме него, не замечает, какой Твик клёвый, в том числе и сам Твик. — Хочешь, я тебя научу? — А? — он настолько задумался, глядя на проворные движения чужих рук, что немного выпал из реальности. — Венки плести. Хочешь, научу? — Твик спрашивает вновь. Он, в отличие от большинства, поразительно терпелив к чужим недостаткам. — Ну, я же не девчонка! — Крейг говорит немного обиженно. У него в голове есть много чётких представлений о том, что мужчинам делать можно, а что нельзя, полученных от многочисленных родственников. — Ну, так я тоже! — Руки Твика замирают на месте. Он и забыл, как сильно того бесило, что азиатки постоянно делали его «девочкой» в своих фан-артах. — Просто тебе это идёт. Ты и сам похож на одуванчик, — Крейг говорит, пытаясь хоть как-то загладить собственный косяк. — Ты понимаешь, что только что назвал меня сорняком? — Твик обиженно поджимает губы, но видно, что он несерьёзно: в голубых с зеленью глазах пляшут смешинки. Это хорошо. Вот когда он злится по-настоящему, тогда, конечно, тушите свет и прячьтесь в бункер. — Ну, они просто более живучие, чем розы, там, или орхидеи. Поэтому и сорняки, но они всё равно очень красивые и полезные. Лучше роз. Розы воняют и колются. А ещё они капризные — мама на них постоянно жалуется. — То есть ты думаешь, что я красивый, полезный и живучий, — Твик откладывает недоплетённый венок в сторону и придвигается ближе, а Крейг ощущает, что его сердце начинает биться быстрее, а к щекам приливает кровь. Почти как в тот момент, когда он первый раз взял своего парня за руку (выражение «мой парень» невыносимо ему нравится) или когда Твик припёр его спустя две недели к стенке и поинтересовался, что, чёрт возьми, между ними происходит. Крейгу и в голову не приходило, что его намерения можно толковать как желание угодить поехавшему на теме политкорректности городу. — Да, — он выдавливает из себя, несмотря на смущение, — я так думаю. И затем губы Твика легонько, на несколько секунд касаются его щеки. Поцелуй практически невесомый, и Крейг бы, наверное, решил, что ему померещилось, но ощущение — приятное, тёплое — так и остаётся меткой у него на коже. — Я тоже думаю, что ты замечательный, Крейг, — говорит Твик, а затем как ни в чём не бывало возвращается к своему занятию. А он так и сидит, прижимая ладонь к раскрасневшейся щеке, и думает, что все дурацкие, на грани порнографии, рисунки, всё излишнее внимание взрослых, необходимость иметь дело с Ричардом Твиком, иногда напоминающим оживший манекен, все глупые шуточки их друзей и одноклассников стоили этого самого момента. Потому что если Твик думает, что Крейг з а м е ч а т е л ь н ы й, то всё остальное, весь мир вокруг не имеют ровным счётом никакого значения. И где-то глубоко внутри он знает: есть вероятность, что они не навсегда, что люди вырастают и расстаются, но, тем не менее, где-то рядом упрямо таится вера в то, что, так или иначе, они останутся в жизнях друг друга навсегда.