***
Сверяюсь со временем. У меня есть еще двадцать три с половиной часа. Может быть, меньше. Но — не больше. Закон суров: не погибну за отведенные сутки — настигнет то, что в протоколах именуют смертью по естественным причинам, а чуть позже дежурный патологоанатом в журнале регистрации напишет короткий диагноз: синдром внезапной смерти. Или не успеет, и тело исчезнет из металлической коробки холодильника морга еще до того, как хирургическая сталь марки 316L оставит надрез на покрытой шрамами коже. Костлявая метит своих любимчиков. Мне, например, оставила на память следы моей первой смерти — жуткие шрамы по всему телу. Оставила байк, однажды врезавшийся в блестящий хромом лиловый Peterbilt. И — обручальное кольцо во внутреннем кармане белой косухи. У смерти определенно есть чувство юмора. От мыслей отвлекает нежданная тишина. Затих байк того парня. Он стоит чуть дальше; шлем свисает с заднего сиденья — понятная в любой точке мира просьба о помощи. Надо бы, конечно, проехать: нельзя спускать юнцу, что из-за него пришлось умыться пылью, но — не могу. Потому останавливаюсь, спрашиваю, вспомнив о Хэллоуине: — Эй! Конфеты или жизнь? — Да иди ты, — отмахнулся этот чудак. Зря посылает: я ж поеду, брошу его тут… Кого я обманываю? — Сам иди… До ближайшей мастерской, например. Помощь нужна? — и парень трясет седыми в лунном свете немытыми патлами в знак согласия. Он молод, на вид ему едва за двадцать, и даже жиденькая бороденка не скрывает этот прискорбный факт. — Аккумулятор сел, — пояснил зачем-то, будто бы даже смущенно. Молод он, еще очень молод, и коробит его от факта: ему, мемберу, королю местных дорог, помогает какой-то цивил. Унизительно, наверное. Для меня, например, было бы. Плевать. — Недавно в клубе? Цвета новые еще. Он лишь кивнул, подсоединяя контакты к аккумулятору. Есть что-то символичное в кабелях, перекинутых от байка к байку — от сердца к сердцу, так сказать. А я могу поведать всем желающим, что чувствуешь, когда сердце пытаются запустить разрядами тока. Не слишком приятное ощущение. Вот только желающих слушать почему-то не находится. Тайком изучаю нашивки. Сержант, жилетка у него первая, прозвище — Ангел, техасская чепта. О клубе, название которого красуется сверху на спине, я не слышал ничего. Или молодежь, только недавно собравшаяся вместе, или мелочь, не заслужившая внимания никого из гигантов. Странно. Те же «Ангелы» под свое крыло гребут кого ни попадя, уговаривают активно и в аргументах не стесняются. Кстати: — Ангелы Ада не беспокоят? Прозвище-то приметное. — С чего бы? Действительно, с чего? Молодежь, еще не нюхавшая пороха. Однозначно. Сам факт этот будит чувства, до странности похожие на отцовские: эдакая смесь иронии и нежности. Юные, чуть наивные, смешные и искренне верящие во всякую чушь. Сложись все иначе, у меня могли бы быть дети — ровесники Ангела. Такого молодого и беспечного Ангела, не знающего, кто носит белую косуху и гоняет по ночной трассе в одиночку. — Ты кочевник, да? — спрашивает Ангел. Очевидное, кстати. — Теперь да. Кондором раньше звали. Ложь, разумеется. Просто привычка не представляться ни именем настоящим, ни настоящим прозвищем. Ночью никто не будет выяснять правду. И расспрашивать тоже. Вот и Ангел не стал. Спросил вместо этого: — Куда едешь? Бестактный вопрос. Но — так уж и быть — отвечу: — Куда глаза глядят. Знаешь, тут в паре миль есть механик… — Не получится. Его другой клуб крышует. Не договаривает: ни к чему. И так ясно, что это значит. Отметелить одинокого байкера-клубника — самый быстрый и эффективный способ самоубийства. И — удивительный по своей эффектности пиар-ход в мутной жижице мелких мотоклубов. Любой, кто уцелеет после мести, с легкостью сколотит банду таких же молодых и борзых, встанет во главе и опять влезет в какую-нибудь заваруху. Бешеные шавки, готовые исподтишка тяпнуть за ноги любого, кто приблизится. Везунчики — их мало, но они все же есть — собьются в достаточно большую стаю и будут уж не кусать, а отпинывать от себя кусающих. Родись Дарвин на век позже и в Америке, кругосветное путешествие ему не понадобилось бы: механизм естественного отбора можно было бы изучать на примере outlaw-мотоклубов. Так себе объект наблюдения, откровенно говоря. — Слушай, Кондор, — фальшивое прозвище он выделяет голосом, дерзко, нахально, едва ли не грубо — вот, дескать, какой я, и на все чхать хотел — и за этот тон хочется хорошенько приложить его патлатую бошку о руль его же мотоцикла, — твои глаза не глядят, случаем, в сторону мотеля? Почему бы и нет? Я давно уже привык подчиняться течению жизни, приставая лишь к тем берегам, к которым она сама меня вынесет. Просто потому, что мне уже давно на все плевать. — Кстати, — будто бы вспоминает о чем-то Ангел и начинает ожесточенно рыться в карманах. Найдя искомое, кидает мне. На ладони оказывается шоколадный квадратик в обертке с логотипом самой дешевой в этих краях заправки. — Хеллоуин, — пожимает плечами Ангел, сбросив будто бы еще пару лет.***
Уже в забегаловке при мотеле Ангел рассказывает, как его занесло в аризонские пустыни: ездил навестить мать. История простая, незатейливая. Хиппушка залетела в едва-едва шестнадцать лет, отца ребенка то ли действительно не знает, то ли не хочет называть. Коммуна детей цветов, песнопения, художники, музыканты, травка и свободная любовь для всех и каждого. У Ангела кулаки от такой жизни зачесались не по-детски, а там во время отсидки за хулиганство познакомился с заезжим байкером и сбежал из дома с тридцатью семью долларами в кармане и адресом, записанным на пачке сигарет. Обычная история. И — предел откровенности для тех, кто поставил себя вне закона. Для того, кто называет себя outlaw. У нас свои законы. Например, негласное правило «не выспрашивай, не уточняй, не объясняй», которое иногда кажется величайшим изобретением человечества сразу после темного пива и двигателя внутреннего сгорания. Обычно это бывает, когда цивилы начинают выспрашивать всю подноготную нелегкой жизни беспечного ездока. Обычно это бывает, когда не можешь сказать, кто ты, почему и зачем ты здесь. Обычно… Да кого я обманываю? Со мной это обычно происходит всегда. Вот только Ангел не ждет истории в ответ; просто поделился тем, что творится на душе, тем, что льется через край, будто темное пиво — у зазевавшегося бармена, оставляя резко пахнущую и так быстро тающую пену, а потом — липкие лужи, в которых буду вязнуть мелкие букашки, пока уборщик не сотрет следы чужой неосторожности. И я — я тоже вязну в липкой жиже чужого откровения, чужой жизни, чужого мира, сузившегося до одного разговора. Историю своей жизни я рассказывать не буду. Хотя бы потому, что Ангел ни за что не поверит. Мне остается лишь топить слова никому не нужного откровения в кружке портера и привычно глотать эту хмельную горечь.***
Глаза у Ангела странные, светло-голубые, и небо тоже светло-голубое, когда он будит меня поутру. Кажется, будто картонной фигурке проткнули радужку, и небо глядит из дыр. Взгляд этих глаз пробирает до дрожи — настолько, что я начинаю понимать как Ангел получил свои цвета и как он получил свою нынешнюю должность Человек, не привыкший к его взгляду, согласится на любые условия, лишь бы не смотреть в эти глаза. Переговорщик, которому никто не посмеет отказать. Офицер, приказы которого нельзя не исполнить. Противник, с которым лучше не сходиться в противостоянии. Сержант клуба. Очень даже неплохо для его возраста. В это почти не верится, когда Ангел поправляет солнцезащитные очки — модные авиаторы со стеклами-хамелеонами — и собирает еще влажные русые волосы в неопрятный конский хвост, напевая пантеровских «Адских Ковбоев». В это мгновение он похож на голливудскую звезду из крупнобюджетного блокбастера, невесть как оказавшуюся посреди Пейнтед-дезерт. Похож настолько, что хочется вывалять в грязи, накормить дорожной пылью — просто из чувства противоречия. За это и не люблю модные сейчас фильмы о байкерах: герой может входить в самый криминальный клуб страны, проезжать сотни миль и всегда выглядеть идеально — хоть сейчас на обложку журнала. Впрочем, глянцево-идеальным Ангел пробудет лишь первые несколько миль: пустынная пыль беспощадна к внешнему лоску. Пустынная пыль признает лишь стойкость характера и решимость идти до конца. — Я сейчас в Хидден. Ты куда? — Черт его знает… — Здесь не так уж далеко. Айда со мной: хоть заправишься на халяву. За мной должок, если на то пошло. Мой Харлей заправлять не нужно: он будто бы тоже подцепил вирус бессмертия, вновь и вновь восстанавливаясь, каждый раз — с полным баком. Мне уже давно все равно, куда и с кем ехать. Ангел же предлагает хоть какую-то цель. Почему бы и нет? — Значит, в Хидден? — спрашиваю больше для проформы. Хидден. Это должно быть интересно. Надо же как-то скоротать оставшиеся пятнадцать с половиной часов? Ангел тем временем снимает со стула вывернутую наизнанку жилетку и разворачивает. Взгляд цепляется за неприметную выдавленную в черной коже надпись чуть ниже мишени, а меня прошибает холодный пот. Searching for the Hidden place. — Хочешь от проклятия избавиться, значит? — беззубо смеется старуха. — Духу-то хватит, ездок? — Говори. — В лоб старой ведьмы упирается ствол «Пустынного Орла». — Если понравится то, что скажешь — будешь жить. — Как знаешь, сынок, как знаешь… Ищи скрытое место. Найдешь — избавишься от беды своей. — Где? Старуха лишь головой качает: — На то оно и скрытое, что знают про него немногие. Духи говорят, будет тебе встреча с человеком, знающим туда дорогу. — Что потом? — Так не пойдет, покойничек. Пистолетик-то убери: я женщина старая, от испуга и помереть могу ненароком, а тебе еще один грех на душу… Убираю пистолет. Врет, разумеется, бабка: не из тех она, кого испугать легко, но кто знает, как распорядится жизнь? Мне хватит и тех двух проклятий. Третье уже ни к чему. Видимо, я слишком погрузился в свои мысли: замечаю вопросительный взгляд ясно-голубых глаз и переспрашиваю: — Что? — Часы неплохие… Если нужно, есть у меня человечек один, как раз такими вещами занимается. От часов действительно стоило бы избавиться: слишком приметны черные розы на эмалевой крышке. У девочки определенно было чувство стиля. Вот инстинкт самосохранения явно отсутствовал. Как и у меня — время на поиски других часов. Отговариваюсь: — Память о девушке. У меня на руках умерла. Не вру. Всего лишь не вдаваюсь в детали. Умалчиваю, что подоспел слишком поздно, не успел защитить от двух скучающих подонков. Не говорю, что девушку впервые в жизни видел. А ведь именно в деталях скрывается Дьявол. Ангел не расспрашивает. Молча кивает, садясь на байк: пора, дескать, выезжать. На карте, кстати, место назначения так и не указал: просто сказал следовать за ним. Любой другой за такое предложение послал бы далеко и надолго. Но — не я. Пусть, если это хоть как-то разнообразит отведенное бессмертие. Все равно сегодня умирать. Лишь одно беспокоит: Ангел рискует подойти ко мне слишком близко. От этого, бывает, тоже гибнут. Смерть — леди, как выяснилось, ревнивая. Правильнее всего было бы развернуться и уехать. Жаль, что дорогу к моему скрытому месту знает один лишь только Ангел. Действительно жаль.***
Эти дороги мне знакомы. Знакомы до боли, до крика, до слез, до кожи содранной и горла сорванного. Это наши дороги. Наш город. В трех кварталах от белого дома с голубыми ставнями — того, где жила Мэри — неплохой бар с бильярдом. Был, по крайней мере, неплохой: я не появлялся здесь четверть века, глядишь, что-то и изменилось. Как оказалось, все по-прежнему, и парни-скейтеры так же ютятся на краю асфальтированной площадки перед баром, старясь не слишком близко подъезжать к автомобилям. Их не гонят, как не гнали их отцов, они одеты, как когда-то одевались их отцы, и даже музыка из их телефонов играет та же самая: Anthrax и ранняя Metallica вперемешку с Misfits и Sex Pistols. Всему виной нынешняя мода на восьмидесятые, — убеждаю себя, прогоняя пугающее ощущение времени, застывшего на манер смолы. — Эй, Кондор, идешь? — окликает меня Ангел, а из брошенного на лавке мобильника доносится клич Майка Мьюира: «Let's skate!». В баре тоже все как тогда и мне все сложнее прогнать не отпускающее чувство дежавю. Остается лишь цепляться за реальность, выискивая различия. Их мало. Очень мало. Как в детских журналах картинки из серии «найди десять отличий». Боюсь, свой десяток я не найду. — Я так смотрю, касатик, ты колечко обручальное с собой таскаешь? — вдруг спрашивает старуха. Невозможное спрашивает: кольцо я не то что не надевал — я его вообще не доставал при старой ведьме. — Колечко-то непростое: вся жизнь твоя сейчас в нем. Вот о чем она говорила. Жизнь — в кольце. Зря я двадцать три с половиной месяца каждый день уничтожал его всеми доступными средствами. Кислота, пресс, плавильный котел — чего я только не перепробовал, а разгадка пришла лишь сейчас. Моя закольцованная жизнь. Я сейчас вернулся к началу. К тому, с чего все начиналось. Из страшных, мертвых мыслей наедине с кружкой пива меня выдергивает легшая на правое плечо тяжелая рука. Малыш Джонни — шесть с лишним футов роста, полтора центнера добродушия и любви к марихуане — спрашивает: — Сколько байкеров нужно для того, чтобы поменять лампочку? — и отвечает, хохоча над собственной шуткой: — Семь. Президент, вице-президент, сержант, казначей, штурман, мембер и проспект. Я не знаю, кем надо быть, чтобы назначить этого старого обдолбыша казначеем. Наверное, тем, кто отпустит сержанта в одиночку гонять по пустыням Нью-Мехико. Их президент спятил. Однозначно. — Пятнадцать человек на сундук мертвеца… — доносится из дальнего угла, где на гамаке разлегся Васко, а чей-то сильный голос с приятной хрипотцей подхватывает песню про безумного капитана и давно уже мертвую команду матросов-головорезов. Кажется почему-то, что про себя поют: пьяно, лихо, чересчур проникновенно, чтобы не было правдой. Мертвый матрос-головорез тоже в наличии, пусть Васко об этом и не знает. Из радио — звонкие, проникновенные аккорды Thin Lizzy и голос Фила Лайнотта; из бара — звонкий, задорный смех девушек, заглянувших в мотель в поисках грязной бунташной романтики; из-за бильярдного стола — горько-сладкий дым — глаза слезятся и нечем дышать; можно было, наверное, привыкнуть за эти годы, но все равно каждый раз как первый — и звяканье бутылок странной пародией на бьющие не в такт церковные колокола. Четверть века минула, а ничего не изменилось; кажется, что вот-вот хлопнет дверь — войдут парни: Джекки, Митч, Ян и Дитер, приобнявший сестру за плечи, а Мэри глянет осуждающе: третья бутылка за вечер, сколько же можно? — и не будет ни грызущих душу мыслей, ни смертей — лишь вода, падающая с крыш ночным дождем, стирающим разметку на скоростной трассе моей памяти. Часы над камином все те же, как и мое отражение, вот только вместо старушки Джесс за барной стойкой стоит такая же статная блондинка, которая наверняка орудует стареньким дробовиком так же умело. В обивке кожаного дивана — дыра: в ту ночь на Джесс опять наехали какие-то приезжие ублюдки, а мы с Тимом как раз оказались поблизости. Приезжих ублюдков здесь всегда было с избытком. Вроде нас тогдашних. Вроде друзей Ангела. Вроде тех, что заявились сейчас в бар и потребовали, чтобы мы свалили с их территории. Ага, конечно. Мрачная слава Bombers — не без моей помощи, кстати, — еще четверть века назад поставила эту пивнушку вне территориальной грызни. Тогда никому не хотелось словить пулю в лоб от самого Белого. Сейчас причин уже и не помнят, но место объезжают по широкой дуге. Даже то, что клуб Ангела посмел заявиться сюда — чистой воды авантюра. Жаль только, что концентрация авантюристов на единицу площади сейчас выходит за все допустимые пределы. Ссора вспыхивает внезапно. Только что Васко, пусть и на повышенных тонах, но разговаривал с мелким и раздражающе шустрым приезжим, а парой секунд позже брошенная кем-то — уже не сказать, кем — бутылка разбивается о псевдокаменную облицовку опорного столба и это становится сигналом к всеобщему махачу, в который втягивают и людей совершенно посторонних. Все происходит еще до того, как успеваю хоть что-то сообразить: вот какой-то амбал прет на меня с обрезком трубы, вот я хватаю кий и бью что есть силы, а мгновением позже Ангел точным ударом отправляет амбала под стол. Должно быть, этот здоровяк был одним из негласных лидеров: в его отсутствие драка заканчивается быстро и как-то даже жалко. И все же силища у Ангела невероятная. Лишний раз убеждаюсь в этом, когда он помогает загрузить байк того шустрого — горластого и мелкого самопровозглашенного лидера — на стоящий на парковке грузовик поддержки. Все правильно: шустрый орал громче всех, драку затеял — ему и отвечать больше всех. Остальные отделались тумаками и уехали на своих двоих. Еще правильнее все становится, если вспомнить, на каком дерьме гоняют эти горе-ездоки. Единственный нормальный байк — оранжево-серая выпендрежная Хонда с такой же выпендрежной надписью Terror Shark на бензобаке — принадлежит шустрому. Наверняка ведь был он в каком-то более крупном клубе, а там клуб либо распался, либо нарвался на неприятности, либо шустрый захотел свободы и свалил в закат. Абсолютно ничем не примечательная история, в общем. А шустрый все же чем-то зацепил своих: не бросили оплеванного, безколесного теперь лидера… Хорошие парни, но слишком наглые. И в Хидден — все же Хидден, не хочется лишний раз тревожить память настоящим названием — приехали зря.***
Чак уверенно чертит на карте жирную фиолетовую линию от одного города до другого, а я лишний раз убеждаюсь: старуха права была насчет кольца. Хидден — Найвот. Наш последний маршрут. Маршрут, проложенный Чаком, повторяет его полностью. Что уж там: совпадает даже расписание остановок. Цель, правда, другая: трофейный байк загонят знакомому мастеру и после небольшой переделки перепродадут. Ангел, как оказалось, еще и механик толковый, мастерскую хочет открыть, но денег на собственное дело пока нет. Если все сложится удачно, клуб имеет все шансы осесть на одном месте, остепениться и начать расти. Костяк-то есть, и костяк толковый, а там обрастут молодым мясцом, заставят с собой считаться — если, конечно, не влипнут в разборки с каким- нибудь крупным клубом. Мы, например, влипли. Верно говорят: все зло — от баб. От моей женушки, например… Кольцо. Чертово кольцо не желает отпускать меня. Нина Бланка, закутанная в черный плащ, взирает с состраданием со своего импровизированного алтаря. Она знает. Она — знает. Нерадостный это был праздник. Насквозь фальшивый. Я сидел, тянул дешевое и кислое вино из в кои-то веки вымытого, пахнущего прокисшим полотенцем высокого бокала, целовал невесту и пытался не встречаться глазами с Дитером. Он так ничего и не сказал с той ночи. Я платил за свою ошибку: не нужно было сажать Кэт на байк. Она сама расцепила руки, сама упала, и все это знали, но идти против одного из древнейших байкерских законов было нельзя, и встревать в конфликт с «Сынами» нельзя было тоже. Уронил — женись. Зря я позволил ей сесть на свой байк. В ночь перед свадьбой Джекки подошел ко мне. Угостил сигаретой. Протер и без того блестящий в свете ночных фонарей руль чоппера небрежно свернутыми бинтами: любой другой словил бы по морде за одно лишь прикосновение к байку, но Джекки для меня всегда был кем-то средним между отцом и старшим братом, а потому — единственным исключением. — Как Мэри? — А как может быть? — Она понимает, что ты не можешь поступить иначе. Не может не понимать. Разумеется. Дочь байкера, сестра байкера, она с самого детства крутилась рядом с мотоциклами. Ей ли не знать законов? — Кэт, говорят, беременна. — Подсуетилась, значит… И смешно, и горько: за пару дней до этого Мэри сказала, что у нее будет ребенок. Мой ребенок. У меня должна была состояться свадьба в этот самый день, в канун дня всех святых, но не с Кэт — с Мэри. Молчаливое отродье. Ненавижу. — У Мэри будет ребенок, — говорю совершенно лишнее сейчас. — Двоих воспитывать будешь, получается. Ты говори, если что: поможем, да и молчунов напряжем. Детишки вместе играть будут. Надо, чтобы пацаны были: представь, второе поколение Bombers… Или девчата… А что? Тоже неплохо, если подумать… — А если разные? Если мальчишка с девчонкой? — Поженятся. Или было что с Кэт? — Не было. С ней точно не было. Нужно уходить. Смерть идет по моим следам, и пусть я знаю, что умру уже сегодня, этих парней я ей не отдам. Сантиссима ждет новых жертв. Сегодня их не будет. Озвучиваю, правда, совсем другое — что не вхожу в клуб, что меня эти разборки не касаются, что информацию я дал, а дальше пас, и сам же понимаю неубедительность аргументов. Я даже почти согласен с Васко, когда он наводит на меня пистолет и говорит: — Ты хороший человек, Кондор, но отпустить тебя сейчас мы не можем. В последний момент соскакиваешь: не настучишь ли? Тебе только два пути: или с нами, или пуля в лоб. — Смертью пугаешь? Зря. Пуганый уже. И не такие пугали, — и упираюсь лбом в дуло ствола. — Стреляй. Стреляй, говорю! Жить, постоянно зная, что сегодня — последний день твоей жизни — сомнительное удовольствие. Уже к сотому повторению перспектива собственных мозгов, размазанных по стене, перестает пугать. К тысячному разу превращается в спасительную кнопку «Выход» в одной из видеоигр. Рубеж в десять тысяч смертей уже маячит на горизонте: отпраздновать, что ли, юбилей? Круглое число, как-никак. Васко не стреляет. Смотрит долго, изучающе; произносит: — Ангел за тебя поручился. Пусть он решит, ручается ли теперь. Абсолютно верное решение. Я сделал бы так же. И законы наверняка те же: за все косяки подопечного отвечает поручитель. Согласись он, при попытке побега пристрелят уже нас обоих; откажись — ему придется убить меня сейчас. Удивительно, насколько мало стоит человеческая жизнь. Ангел лишь спрашивает: — Зачем? — Чтобы вы не думали, что из-за угроз пошел. — Смертник, значит. Абсолютно верно. Bomber. Джекки был выходцем из цветных кварталов Лос-Анджелеса, скейтером и просто старым панком, однажды променявшим четыре колеса скейтборда на два харлеевских. Лишь одно в нем не изменилось: до самой смерти он остался тем, что в его родном районе звалось bomber. Игрок с подожженной динамитной шашкой в зубах. Так же он назвал свой клуб, крошечный, но гордый. Полтора десятка парней в белых косухах, непрактичных, постоянно покрытых сеткой трещин и так же постоянно нуждавшихся в чистке. Обязательный атрибут — тюбик зубной пасты в ящике с инструментами и чистая тряпка в кармане. Кое-кто таскал с собой бинты: полезная штука. За бинты и белые косухи нас прозвали еще и врачами. Если на то пошло, основания были: Джефф до того, как вступил в клуб, пару лет отработал в скорой помощи, а до этого — в морге. Именно он рассказывал мне о порядке действий патологоанатома. Абсолютно верно рассказал: уж в этом-то мне довелось удостовериться лично и неоднократно. Джеффри погиб в ту ночь вторым. Я — мгновением позже, в уже бесполезной попытке спасти. Иногда я думаю: что бы сделал он, окажись на моем месте? Ответа не знаю. Пил бы пиво в придорожных забегаловках, нарываясь на драки, и ровно с тем же успехом — и с тем же итогом — спасал бы чужие жизни. Иногда я думаю: Джеффри обязан был оказаться на моем месте. Он точно не начал бы стрелять по таким живым и смертным людям. Ему не снесло бы крышу. Он не стал бы мстительным призраком. Разница между чистильщиком и падальщиком гораздо меньше, чем могло бы показаться. Я выжил и уже второй десяток лет, едва вынырнув из холодного сна собственной смерти, сворачиваю куда-нибудь в темный уголок, чтобы вновь срезать с косухи цвета. Клуба давно уже нет: мы стали местной легендой — одной из тех, которые рассказывают под пиво в предрассветные часы и исключительно шепотом, мрачной сказкой для самых непослушных детей — детей, когда-то сваливших из отчего дома навстречу то ли свободе, то ли приключениям на задницу. Появиться перед кем-то в родных цветах сейчас — как на могилу плюнуть. Outlaw такого не прощают, а потому первый же из них не упустит возможность разрядить магазин точно в мишень с черепом с динамитной шашкой, сократив и без того ограниченную двадцатью четырьмя часами жизнь. — Он самый. Смертник, — подтверждаю, двумя пальцами обхватывая ствол, приставленный к моему лбу — совсем как старая ведьма тогда. Только смертник будет носить белую косуху и не бояться встречных байкеров. — Я за него ручаюсь, — произносит Ангел, лишая меня всякого выбора, отдавая свою жизнь в мои руки. А я умирал слишком часто, чтобы не ценить чужую жизнь. Беру синий карандаш и отмечаю все, что знаю: места полицейских засад, удобные места для остановок, тайники. Все то, что посторонним не выдают ни при каких обстоятельствах, вплоть до захоронки с парой пистолетов. Покупаю доверие, уже упущенное казалось бы с концами. Раз уж я угодил в кольцо, то должен его разрушить. Сыграть по не мной установленным правилам, вывернуть ситуацию себе на пользу, провести парней по мосту и освободиться самому от беспощадного колдовства. Они даже не представляют, насколько опасно им просто находиться сейчас со мной, а я — что конкретно их будет ждать. Потому — мучительно напрягать память и интуицию, прикидывать риск. Выезжаем через полчаса. За три часа до очередной прогулки на тот свет. Кажется почему-то, что сегодня очень хороший день, чтобы умереть. Перед отправлением подхожу к нише с фигурой святой и кладу обручальное кольцо на импровизированный алтарь. Коротко молюсь, беззвучно, лишь об одном прося — не обходить меня своей милостью, принести душе успокоение. Удивительно, но с каждым днем я все больше похож на правоверного католика. Уже не испытываю на прочность заповеди, все меньше поддаюсь страстям и все больше хочу принести миру хоть какое-то благо. Впрочем, так обычно и бывает к концу жизни, когда вчерашние грешники вдруг вспоминают о перспективе страшного суда, ледяных пустынях и адских сковородках. Санта Муэрте смотрит впадинами глазниц все так же бесстрастно — иного, впрочем, я и не ждал. Время покажет, услышит ли прекрасная сеньора того, кого давно уже не слышит Бог.***
Последняя стоянка перед Найвотом. Васко зябко передергивает плечами: — Нехорошее место там. Говорят, много народа полегло… Тринадцать человек. Или… — То есть? — переспрашиваю, поддавшись той болезненной тяге, что приводит убийц на место преступления. Мне удавалось ей противостоять двадцать пять лет, но сейчас, когда где-то на горизонте маячит освобождение, можно расслабить сжатые кулаки и пойти на поводу у любопытства. — Слухи ходят, что мост проклят. Там частенько люди гибнут; лет так двадцать назад все Bombers разбились, с них все пошло. Авария, говорят, страшная была, — рассказывает мне Васко мою же историю, кислотой поливая глубокие раны. — Призраков часто видят возле моста… Кондор, тебе сколько? — Двадцать семь… … было на момент смерти. И я опять не лгу. Просто не вдаюсь в детали. — Не знаешь, значит… Зря в белой косухе катаешься: смерть к себе приманиваешь. Bombers в белом были. Все — в белом. Говорят, со свадьбы ехали… А про Белого слышал? — Кто — Белый? — влезает в разговор Ангел, а Васко качает головой сокрушенно: — Эх, молодежь, совсем ничего не знаете… В середине восьмидесятых псих какой-то объявился. Невзлюбил он за что-то нашу братию, палил почем зря, за что его потом и грохнули. Говорят только, что не упокоился он, призраком стал… За жизнь разрушенную. За закон, связавший с нелюбимой. За братьев, которые гибли, а следовавшая за нами колонна Сынов Молчания ничем не помогла: Кэт погибла одной из первых, а на нас им было плевать. За счастье. За радость. За сам факт жизни, в конце концов. Причин для ненависти у меня было с избытком. Пэдди — по паспорту Томми О’Рэйли, славный малый, как говорят друзья, и вице-президент клуба — крутит носом: — Только призраков еще не хватало… Что-то в нем есть такое, что хочется верить каждому слову. Ему хочется исповедоваться. У него хочется просить защиты и почему-то кажется, что он эту защиту способен дать. Узкая бородка клинышком, длинное лицо, обрамленное темно-рыжими прямыми прядями волос, ирландский розарий с черными, отблескивающими вороненым металлом в лунном свете каменными бусинами. Ирландец. Пастор. Инквизитор. Охотник. Святой отец, позвольте мне покаяться в моих грехах, коих в моей жизни оказалось с избытком… Нет. Нельзя. Хотя бы потому, что Пэдди демонстративно отворачивался от фигуры скелета, закутанного в черный шелк, не признавая могущество темной святой. — Не было здесь ничего. Ни аварии, ни смертей. Все — ложь. Клуб, такой, может, и был, а про остальное брешут, — произносит Пэдди, всматриваясь в переплетение линий на карте, а Рокки, штурман этой ночи, спрашивает: — Ты о чем? — Мифология. — И продолжает тоном наигранно-замогильным: — Если есть мост, то на нем обязательно погибли молодожены и призраки их обречены вечно скитаться по земле, являясь простым людям лишь в свете полной луны. — Пэдди, хорош головы морочить. Какая разница, было или нет? — ворчит Майлз. Ворчит не потому, что считает все это глупостью — потому, что в день мертвых слова о призраках чересчур реальны. Сами призраки реальны. Я, например. Сегодня, кстати, как раз полнолуние. — Ты еще скажи, что Кондор и есть белый байкер, — произносит Малыш Джонни, и все смеются над его словами. Ангел не смеется, вступается: — Нет, Кондор — нормальный мужик… Не знает: этот нормальный мужик на неполных десять лет стал настоящим кошмаром трасс от Калифорнии до Мэйна. Выл раненным зверем, срывая чересчур живое горло, на звериный же манер выслеживал неосторожных одиночек, и убивал со звериной жестокостью. Звери не от хорошей жизни становятся людоедами. — Белого застрелили в Вайоминге лет пятнадцать назад, — доносится голос Васко. — Батя тогда в полиции лямку тянул, рассказывал, что местные охотники три пули вогнали в затылок, а потом сожгли тело. Но сопротивлялся, говорят, до последнего. Индейцы и вовсе его демоном называли… … и у этого демона просили заступничества, когда тот через пару часов восстал из собственного пепла там же, на окраине поселка индейцев племени Сиу. Они же и навели меня на старую ведьму. Но о проклятии моем они не всё знали; верили, что за моей спиной стоит сила могучая и древняя, осеняет крыльями и спасает от гибели. Меня добрым духом считали. Защитником несправедливо обиженных. Ха-ха. Мне давно уже хочется лишь одного: умереть однажды окончательно. Я видел слишком много. Я знаю слишком много. Эта земля устала меня носить. Я тоже устал от этой земли, еще тогда устал, а потому сходил с ума от ненависти. Но их забавная в своей наивности вера принесла неожиданное облегчение: подарила пусть призрачную, но все же цель. Спасать. Защищать. Помогать. Восстанавливать справедливость. Карать. Тем весенним утром на окраине деревни сиу умер маньяк-Белый и родился Чистильщик: самопровозглашенный судья, добровольный палач. Тот, кто прятал белую куртку в багажник мотоцикла и бродил по городским окраинам в поисках стоящего дела. Понадобилось еще десять лет, чтобы понять: мое правосудие не изменит абсолютно ничего. Так я лишился цели. А потом и куртку перестал прятать: все равно о Белом уж успели подзабыть, а кто помнил — считал меня очередным то ли придурком, играющим со смертью, то ли просто тупицей. — Кондор, мы тут потолковали, — подходит ко мне Алекс, — решишь остаться с нами — против никто не будет. Если без косяков все пройдет, нижний рокер получишь сразу: дело серьезное сегодня. Еще бы нужен он был, этот нижний рокер. Все, чего я хочу — преодолеть чертов мост. — Рокки, выезжаем? — спрашивает Алекс, но Дин — местный умелец, прослушивающий полицейскую волну, запрещающе машет руками. Полицейский патруль где-то в этом районе. Слишком рискованно. Осталось пятнадцать минут. Надо выдвигаться, иначе помимо ворованного байка на руках парней окажется еще один байк и труп неопознанного мужчины. Не хочу создавать им лишние проблемы. Начинает накрапывать дождь. Где-то на северо-западе мелькнула первая зарница большой грозы. Этой ночью что-то произойдет. Что-то страшное. Или не произойдет. Если я правильно понял, последнее решение за мной. — Не сдрейфишь-то, ездок? — спрашивает ведьма и легко уклоняется от наведенного на нее ствола. Но — не уходит. Заваривает ароматный, одуряюще пахнущий кофе и доливает немного коньяка, наверняка такого же ароматного и одуряющего. Из хозяина я за неполную минуту вновь превращаюсь в гостя. — Что нужно будет сделать? Старуха лишь качает головой в знак отрицания. — Не могу сказать. Сам поймешь. Или нет. — Буря будет, — словно услышав мои мысли, произносит Рокки. — Дин, пора? — Вроде сворачиваются. Еще минут десять подождем — и можно ехать. Я умру на этом самом мосту. Десять минут ожидания, еще две на то, чтобы стартовать. На сам мост нужно не меньше трех. Кольцо отметилось и здесь. Я сам не заметил, как полез за кольцом, что обычно лежало во внутреннем кармане. Сколько-то граммов золота: не помню уже за давностью лет. Одна свадьба, одна разрушенная любовь, одна мертвая женщина, одна пропавшая без вести, одна авария, двенадцать мертвых друзей, десять лет кровавой бани, десять лет игры в правосудие, пять лет бестолкового плавания по течению, четверть века моих ежедневных смертей, несчетное число моих жертв, двое моих нерожденных детей и два проклятия на их крови. Это мне старуха объяснила. Два страшных проклятия наложились, помешали друг другу действовать в полную силу. Кэт на пороге собственной смерти пожелала мне сдохнуть. Способ, правда, выбрать не сумела, обеспечила хоть какое-то разнообразие. Мэри хотела, чтобы я жил, теряя все, что дорого. Цена одного крошечного эпизода, одной мелочи из тех, о которых и вспоминать-то смешно. Никто не может сказать, что ему готовит жизнь, когда выпадет злосчастный поворот не туда. — Через минуту выезжаем, — сообщает Рокки, а у меня слегка прихватывает сердце — пока так, на пробу. Значит, сегодня по плану у меня инфаркт. Не так уж и плохо. Если займу правильную позицию, мой упавший байк даже никого не зацепит. Опыт есть. В конце концов, это лучше, чем загнуться под герычем в бэд-трипе. Помню, еще мужик чудной мерещился: он требовал жертв, говорил, что отпустит, если я достойно откуплюсь, а я все не понимал, о чем он, и клялся, что мне нечем — и некем — откупаться… — Эй, Пэдди, ты про призраков говорил? — спрашивает вдруг Васко. Слишком серьезно спрашивает; тоном, от которого кровь стынет в жилах. Но Пэдди и так уже глядит на багровые в свете молний небес, молится сбивающимся шепотом, поминая Христа вперемешку с Санта Муэрте и всеми падшими ангелами разом. Я же узнаю в страшном лице, сложившемся из облаков, того чудного мужика — и себя постаревшего: такого, каким должен был стать, не обратись в бессмертного. — Выезжаем, — все же произносит Васко. — Скоро здесь чертям станет тошно. Есть что-то безрассудное и отчаянное в том, как колонна медленно, словно на параде, въезжает на проклятый мост. Что-то почти торжественное. Идущее наперекор верной смерти. Идущее наперекор земным и небесным законам. Outlaw. Пьяный угар, ухарская удаль, дикая игра, театр кошмаров — напугай цивила, являйся ему в ночных кошмарах, стань его самым большим страхом. Цивилы боятся стихии и смерти. Но — не мы. Смерть всегда с нами, и ее не обманут серебряные черепа на массивных кольцах. Мы и есть стихия. Море, гремящее рокотом V-образных моторов. Кровь, со скоростью в полторы сотни миль в час текущая по федеральной трассе. И — белый байкер, отмеченный самой Смертью. Мы — стихия ничем не хуже небесной. Наш гром ничем не хуже небесного. Мы не хуже небесного воинства. Продолжая отсчитывать секунды — сто сорок, сто тридцать девять, сто тридцать восемь, вспоминаю: древние считали, что мост — путь, связывающий миры. Кто знает: быть может, нам всего лишь надо успеть проскочить по мосту до конца отсчета? Колонна все ускоряется: Рокки гонит как сумасшедший, тоже желая проскочить проклятый мост. Неудивительно после всех этих разговоров о призраках: байкеры суеверны почти так же, как моряки, а то и больше. Сорок две, сорок одна, сорок… Только лишь середина. Не успею. Знать, мыкаться мне еще по белу свету неприкаянной душой На стекле машины, которую обгоняет колонна, мелькает легко узнаваемая наклейка. Иисус любит тебя. Такая же красуется на байках парней. Внутренняя шутка, круто замешанная на богохульстве. Парень по имени Иисус едет по правое плечо от меня и откликается на Ангела. Надо отдать должное его матери: не каждая решит назвать сына первым услышанным словом и обещание сдержит. Сердце опять пронзает резкая, колющая — словно коса всесильной святой — боль и мне не удается скрыть это от случайного взгляда Ангела. «Все в порядке, » — показываю всем своим видом, а навстречу несется лиловый Peterbilt — совсем как в ту ночь — и я скорее чувствую, чем вижу бледную, словно бы полупрозрачную женскую фигуру на пассажирском сиденье грузовика. Мэри что-то говорит — нет, кричит, безобразно изгибая хорошенький ротик — и держит у виска водителя до боли знакомый кольт. — Вперед! — угадываю, не по губам читаю. — поворачивай! — и бугай за рулем послушно направляет добрую сотню тонн железа и камня на хрупких, словно первые весенние бабочки, и таким же на бабочкин манер легких и свободных байкеров. Но будь я проклят, если позволю этому кошмару повториться. Тело действует само, без участия разума, когда я направляю байк в левое крыло грузовика. Не знаю, хватит ли импульса, чтобы хоть немного изменить траекторию, разменять многие жертвы на одну-единственную, но я хочу — хочу попробовать, хочу разрушить опостылевшее кольцо. Хочу умереть. В последний раз. По-настоящему. Но — какая-то сила сдергивает меня с родного Харлея и скидывает на мокрый и скользкий асфальт, а кошмар повторяется — звоном, грохотом, хрустом костей и гудком грузовика, что сметает хрупкое препятствие и врезается в стену бетонного отбойника. И — тишина, нарушаемая лишь шелестом дождя над местом аварии. Я не помню себя от боли, пронизывающей тело, кричу, плачу, смеюсь истерически и рвусь навстречу той мешанине, в которую превратились два байка и человек, зачем-то спасший меня от гибели. Еще недавно смешная наклейка на бензобаке кажется чудовищным кощунством. — Ангел… Вытащите Ангела, — прошу я бесполезное, ведь в таких авариях не выживают, и уже угасающим сознанием понимаю невероятное: отпущенный мне день прошел, а я все еще жив. Кольцо разрушено. Жертва принесена. Я свободен.***
Я молча глушил виски, даже не радуясь внезапной свободе. Хотел ли я ее? Да. Наверное. Не знаю. В бессмертии, если уж на то пошло, тоже есть свои преимущества. И — главное — не такой ценой. Парни меня не винили: видели, как Ангел сам полез спасать меня, но не успел вывернуться. Виноват был водитель — жирный, обливающийся потом бугай, уверявший, что он не хотел, его заставили… Отделался палатой в психушке — с охраной, разумеется, ведь отомстить за смерть Ангела хотели все и для полиции это секретом не было. Повезло, что грузовику со злосчастным трофейным байком удалось скрыть от полиции — та, впрочем, на место аварии не торопилась: мы ведь не люди — outlaw, трава сорная, ублюдки, доброго слова не заслуживающие. Вырученные деньги, кстати, пошли на установку памятника Ангелу: черная мраморная плита с портретом, прозвище и цитата из Евангелия, предложенная Пэдди.Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя.
Иисус любил нас. От нижнего рокера я отказался: не мог гонять с друзьями Ангела, не мог смотреть им в глаза, зная, что в этой смерти лишь моя вина. Они, впрочем, и не слишком настаивали. Все, что мне осталось — надираться дешевым виски да думать, на что потратить вновь дарованную жизнь. Чужую, страшной ценой купленную. Такую, которую нельзя растратить бесцельно. — Кондор? — словно бы сам у себя спросил знакомый голос, а затем ко мне подсел Ангел. — Ты ведь тоже был бессмертным? Поделишься опытом?