When you say sexy, I say

— Ты хоть представляешь, как горячо выглядишь? — дразнит Эвен, обнимая тебя за талию и прижимаясь к твоей спине. Ты чувствуешь его невозбужденный член, и это, скорее, общее замечание, нежели призыв к действиям. Ты почти видишь, как он улыбается, когда наклоняется поцеловать тебя в щеку. Полноценно насладиться моментом тебе мешает засевшая в сердце крупица страха, вызванного словами Эвена. Тем не менее тебе нравятся его объятия, поэтому ты улыбаешься самому себе и прижимаешься ближе к нему. От него исходит сонное тепло, такое осязаемое, что в него можно укутаться, словно в уютное одеяло. Ты вдруг вспоминаешь, в каком виде выполз из кровати: на тебе черные боксеры и огромная толстовка (никто из вас уже точно не скажет, чья именно). Вся ситуация напоминает сцену из какого-нибудь романтического фильма. Не то чтобы подобное снимали про восемнадцатилетних парней, но суть не меняется. Эвену наверняка понравилось, как ты смотришься в заливающем кухню солнечном свете. — Разве? — игриво спрашиваешь ты. Эвен довольно мурлычет в ответ: — Как из фильма, предназначенного только для меня. В яблочко. И все же. Если бы это был фильм, камера взяла бы лицо второго персонажа крупным планом, и зрители увидели бы на нем то, что его возлюбленный в данный момент увидеть не может. Сменилось бы музыкальное сопровождение, или с лица персонажа спала бы улыбка, или же цвета стали бы чуть холоднее. Здесь бы начал зреть конфликт, а один из героев и не подозревал бы, что их мир вот-вот изменится. Хуже всего – осознавать, что конфликт зреет именно в тебе. Ты чувствуешь себя лжецом. Потому что уже знаешь, что в конце Эвен будет на полу истекать кровью, а нож – у тебя в руках. Совершенно неважно, решишься ли ты заговорить или промолчишь. Вопрос только в том, что будет предшествовать финальной сцене: Эвен напорется на нож случайно или ты пырнешь его намеренно. Ты четко понимаешь, что полотно ваших отношений будет запятнано при любом раскладе. Поэтому ты забываешь про яичницу на плите и, развернувшись, зарываешься в его объятия. Он смеется, когда ты крепко обнимаешь его за талию и утыкаешься носом ему в шею. А затем обнимает в ответ, целует в макушку и нежно шепчет «доброе утро». Дело в том, что ты его любишь. Той самой любовью, когда бабочки-в-животе, когда улыбаюсь-при-виде-тебя, когда детка-ты-освещаешь-мой-мир. Любишь целиком и полностью, отдавая всего себя. Эти полтора года с ним стали лучшим временем в твоей жизни – по многим причинам, которые были связаны с ним лишь отчасти. Однако он – ось твоего счастья. Тебе уже не нужен никто другой. Разумеется, тебе только восемнадцать и бла-бла-бла. Но сейчас ты точно не готов его потерять. Оттого нож в твоих руках кажется таким непомерно тяжелым. Поэтому ты обнимаешь его крепче, вцепляешься сильнее, чтобы доказать себе, что он все еще здесь, ты его еще не потерял, и чувствуешь, как он осторожно меняет центр тяжести. Он гладит тебя по спине и обнимает чуточку крепче. — Все хорошо? — нежно спрашивает он. Вроде бы да. Вы вдвоем в загородном домике его тети (по забавному стечению обстоятельств, на противоположном берегу озера находится домик мамы Эвы): на несколько дней, только ты и он. Пасхальные каникулы, пригревающее солнце, на удивление удобная кровать, а все внимание Эвена – только для тебя. По идее, все куда лучше, чем просто «хорошо». Тебе осталось лишь кивнуть в ответ. Но ты качаешь головой. — Снова кошмары? — интересуется он, потому что иногда действительно случается. Ты плохо спишь, поэтому встаешь пораньше, чтобы приготовить завтрак и напомнить самому себе, что вот она, настоящая жизнь. Снова качаешь головой. — Хорошо. Он протягивает руку, и ты слышишь щелчок выключенной плиты. Затем он обнимает тебя, окружая теплом, словно одеялом, в которое можно завернуться с головой. Тебе кажется, что ты вот-вот расплачешься, но он слегка покачивает тебя из стороны в сторону… и слезы больше не сдавливают горло. Вместо этого появляется ощущение, будто сердце оседает вниз под тяжестью невидимого груза. — Что-то с мамой? Что-то случилось? — мягко спрашивает Эвен. Снова немое отрицание. — Нет, все живы-здоровы, — твой голос звучит приглушенно, потому что ты пока не готов открывать глаза и выползать из его объятий, которые дарят чувство безопасности. — Хорошо, — он облегченно вздыхает, но больше не спрашивает. Он просто обнимает тебя, пока вся ситуация не начинает казаться дурацкой и ты не отстраняешься. Но даже тогда он продолжает касаться тебя: его руки задерживаются на твоих предплечьях, затем он сжимает твои пальцы в своих, после чего обхватывает ладонями твое лицо. Буквально каждая его черта выражает беспокойство: морщинка между бровей и замешательство во взгляде. Ты кусаешь губу, пытаясь сдержать рвущиеся наружу слезы, и берешь его за запястья. — Я люблю тебя, — говоришь ты, а его лицо теряет четкость из-за слез. Ты вдруг задумываешься о том, каким он тебя видит. Он снова тебя обнимает. — Детка, — он целует тебя в щеки, в макушку, в уши – везде, куда может дотянуться. — Исак. Я тоже тебя люблю. Так сильно. Ты позволяешь ему целовать и успокаивать тебя. — Ты в порядке? — уже тише спрашивает он. — Ты… заболел? Или?.. Ты выдыхаешь – получается нечто среднее между смешком и стоном отчаяния. — Нет. Я тоже в порядке, — решительно говоришь ты. По крайней мере, в том смысле, который его интересует. Он облегченно выдыхает, словно сбрасывая с себя груз, и целует тебя в макушку. — Хорошо. Так что… что я?.. — Думаю, нам нужно поговорить, — ты отстраняешься, чтобы иметь возможность смотреть ему в глаза. Эвен кивает, пытаясь найти подсказку на твоем лице. Ты пытаешься улыбнуться, потому что в предстоящем разговоре нет ничего страшного. Проблема в том, что дело не только в тебе. Ты видишь улыбку в его добром взгляде, и он берет тебя за руку, чтобы отвести к дивану. Ты рад, что этот разговор состоится не в постели, потому что иначе он так и будет вас преследовать. — Ты не замерз? — он кивает на твои голые ноги. На нем спортивные штаны и толстовка, и, не дожидаясь ответа, он берет с подлокотника плед и протягивает тебе. Тебе не холодно, но сама мысль об одеяле, которое можно накинуть на себя в качестве некоей осязаемой защиты, заставляет тебя укрыться. Уже потом ты понимаешь, что искать комфорт бесполезно, и вздыхаешь. Ты хотел смотреть Эвену в глаза во время разговора, но не можешь. Ты просто не знаешь, с чего начать. Вот он – добрый, теплый, великолепный парень, которого ты любишь, который считает тебя веселым, умным, сексуальным, который любит тебя, а тебе нужно найти слова, чтобы сказать ему… сказать, что «великолепный» для тебя означает «веселый», «милый», «умный», «надежный». Что ты представляешь его мягкие волосы и голубые глаза, даже то, как он обнимает и целует тебя. Но в списке перечисленного нет слова «сексуальный». Ты никогда… ты не… — Не бойся рассказать мне, Исак, — говорит Эвен. Ты замечаешь, как он сжимает пальцы, желая дотронуться до тебя, но сдерживаясь. Ты благодарен ему за это, потому что пока не уверен, что хочешь каких-либо прикосновений, но в то же время боишься, что он решит, будто больше не может приблизиться к тебе. — Думаю, я не хочу секса, — говоришь ты. Эвен долго молчит – настолько, что ты поднимаешь на него взгляд, и он… ошеломлен. На нем нет лица. Но потом его глаза встречаются с твоими, на его лице расплывается улыбка, от которой твое сердце бьется в несколько раз чаще. Он заливается смехом. — Твою мать, я думал, ты решил со мной порвать. Исак, все хорошо, если ты… — Нет, — настаиваешь ты, потому что ты знал, ты был уверен, что он не поймет, что ты подразумеваешь совсем, никогда, а не только сейчас, потому что тяга к сексу – обычное дело для всех людей, но только… не для тебя. — Я имею в виду совсем, Эвен. Улыбка сходит с его лица. — Но, — он растерянно горбит плечи, — мы же… Занимались сексом. Он прав. И ты не возражал. Эвен бледнеет на глазах: — Я… принудил?... — Нет! — ты снова не даешь ему закончить и берешь его за руку. — Нет, Эвен, ты не сделал ничего против моего желания. Ты действительно говорил «нет», когда не хотел, и он всегда прекращал. И в какой-то момент тебе показалось, что умалчивать о том, что послужило причиной твоему отказу, – все равно что лгать самым грубым образом. В его взгляде – сплошные вопросы, а у тебя нет стольких ответов. Ты и сам пока не со всем разобрался. Но затем ты вспоминаешь про нож, который продолжаешь крепко сжимать в руке. Нужно хотя бы попытаться. — Я не считаю это отвратительным или типа того. Я просто… я не… я забываю. Об этом. Что все люди этим… занимаются. — Как об этом можно забыть? — спрашивает Эвен. Ты знаешь, что он не пытается ни в чем тебя обвинить, но все равно закусываешь губу, вцепляясь в его руку. — Исак, мы занимаемся сексом минимум раз в неделю. — Да, но… — соглашаешься ты, позволив окончанию предложения повиснуть в воздухе. Эвену невероятно хорошо удается скрывать свои эмоции и мысли. У него куда более невозмутимый вид, чем у тебя, но он открывается тебе гораздо чаще, чем раньше, и ты буквально видишь, как он прокручивает в мыслях последние месяцы и приходит к выводу, который было бы слишком жестоко озвучить. — Из-за меня. Каждый раз, потому что… — Мне нравится… — ты спешишь успокоить его, потому что не хочешь, чтобы он даже допускал мысль о том, что заставил тебя. Но спотыкаешься на втором же слове. У тебя в руках нож, но ты не знаешь, что ранит сильнее: факты или ложь. Или и то, и другое. — Мне нравится быть с тобой. Он смотрит на тебя, ища любые признаки неискренности, но ты легко встряхиваешь его руку. — Мне нравятся твои прикосновения. Даже если они… такие. — Но ты этого не хочешь? — спрашивает он, явно запутавшись. И ты не винишь его. Ведь как можно что-то любить, но не хотеть этого. — Знаешь, как бывает, когда плачешь над фильмом, и потом тебе становится лучше? — спрашиваешь ты после небольшой заминки. Он кивает, но хмурится, словно не успевая за мыслью. Ты не винишь его и за это. Потому что на фоне этого любой утренний запрос в гугле покажется меньшим бредом. — Для меня это почти то же самое. — То есть для тебя заниматься сексом – все равно что плакать? — судя по его виду, он снова сомневается в том, что не принуждал тебя. — Нет, это как… освобождение, что ли. Когда внутри что-то копится, и ты даже не знаешь, что именно, а потом все выходит со слезами, и тебе становится… лучше. Он смотрит на тебя, но молчит. Возможно, ждет лучших объяснений. — И тебе это нравится, — бестолково добавляешь ты, тут же понимая, что сказал что-то не то, потому что он вдруг дергается, словно пытаясь вырвать руку из твоей хватки. — Понимаешь? — настаиваешь ты, упрямо цепляясь за него. Твои ладони ужасно вспотели, а кончики пальцев белеют от того, как сильно ты его держишь, но не хочешь отпускать. — Тебе же нравится? Он еле заметно кивает, но словно жалеет об этом в ту же секунду. — Да, но для меня все совсем не так, как ты описал, — уточняет он. Ты улыбаешься. Уж это ты точно понимаешь, по крайней мере. — Знаю. Тебе нравятся ощущения. Прикосновения, поцелуи, сам секс. Тебе нравится процесс. — А тебе нет, — когда ты не опровергаешь его слова, потому что он прав (тебе действительно не нравится – не так, как ему), он качает головой. — Мне нравится, что тебе нравится. — А знаешь, что мне нравится больше всего? — торопливо спрашивает он, нахмурив брови и сжав челюсти. Ты качаешь головой. — Мне нравится, что тебе нравится. По крайней мере, я так думал. Думал, что могу доставить тебе… удовольствие. Но, видимо, не могу! — Я не против, — беспомощно говоришь ты. Он невесело смеется. — Этого… Мало. Недостаточно. И как же ты мог не заметить, что нож двусторонний. Что это убийство-суицид. — Прости, — ты пытаешься убрать руку, но в этот раз он не отпускает. — Нет, не извиняйся, это не… — начинает он, но не знает, как продолжить. Ты смотришь на него, и он вздыхает. — Можешь просто объяснить? Не знаю… с самого начала? Ты киваешь и, прерывисто вздохнув, поправляешь сползший плед свободной рукой. — В общем, что касается… девушек, — ты не представляешь, с чего начать, поэтому начинаешь с этого, — то я никогда не понимал, почему парни так тащатся по ним и по их телам. Я просто не мог понять, почему кто-то хихикает или краснеет от упоминания о сексе… это же просто тела. Просто репродуктивная функция тела. Мне всегда казалось, что я что-то упускаю, понимаешь? Словно все знали что-то, чего не знал я. Эвен неуверенно кивает, хотя ты точно знаешь, что он из тех, кто в свое время и сам хихикал над этим и бегал за девчонками, чтобы урвать поцелуй, о котором сами девочки мечтали не меньше, но притворялись, что нет, потому что так, вроде бы, должно быть. — Потом, когда Юнас… я подумал, что, возможно, это оно, но… Как видишь, нет. Я все никак не мог разобраться, хотя это даже не… даже примерно не сравнится с тем, как я люблю тебя, — тебе вдруг становится важно повторить это. — Я люблю тебя. Люблю, правда. Черты лица Эвена тут же смягчаются, и тебе кажется, что твоему сердцу больше не тяжело от невидимых гирь. Пока он не протягивает руку, чтобы привычно коснуться твоего лица, и не замирает. Словно он не уверен, что у него есть на это право. — Пожалуйста, — ты берешь его руку и прикладываешь к своей щеке. — Мне нравятся твои прикосновения. Он осторожно гладит твою скулу большим пальцем, но это не идет ни в какое сравнение с тем, как он проявляет свою нежность обычно. — Мне нравится, но немного по-другому. Так я вижу, что нравлюсь тебе. И мне нравится. Это приятно. — Но когда мы… занимаемся сексом, — он осторожно подбирает слова, будто боясь тебя задеть или обидеть, — то?.. — Принцип тот же. Мне нравится, что я тебе настолько нравлюсь. Мне нравится, что ты касаешься меня. И я получаю оргазм, хотя для меня это немного по-другому, чем для тебя, но… боже, Эвен, ты видел, как я кончаю. Он непроизвольно усмехается – в первый раз за все время. — Оргазм не… я не особо понимаю, — мягко говорит он. Ты вздыхаешь. — Как и я. Поначалу все было очень просто. Я любил тебя настолько сильно, что все время хотел быть ближе. Мы всегда довольно быстро оказывались без одежды, я получал оргазм, и это было лучше всего того, что у меня было с девушками. Тогда я подумал, что наконец нашел то, что искал. Оказалось, я не… сломан или типа того, я просто гей. — Ты не сломан, — нахмурившись, тут же повторяет он, как и всегда, пытаясь залечить все твои раны. — Ты… ты ас? Ты пожимаешь плечами. Асексуал. Будь ты асексуалом, его прикосновения не были бы настолько приятны. Попытки выяснить наверняка были, мягко говоря, не самыми удачными, так что это пока самое точное описание. — Я могу получать удовольствие и не считаю, что секс отвратителен или типа того. Просто для меня в этом нет ничего особенного. — Кроме освобождения, — добавляет Эвен. — Да. Иногда я рад избавиться от каши в голове, но, если тебя нет рядом, для меня это не проблема. Я просто иду на пробежку или занимаюсь уборкой. — Значит, заниматься со мной сексом – все равно что драить унитаз, — заключает Эвен. Ты закатываешь глаза, чувствуя, как на сердце потихоньку становится легче. — Дело не в тебе, а во мне, детка, — тянешь ты. На этот раз он смеется более искренне. Минус еще одна гирька. Затем он вздыхает, и твое сердце ухает обратно. — Но ты… проявлял инициативу. Часто. — Да. Я думал, что желание быть ближе к тебе, выражать свои чувства – то же самое, что хотеть секса. Я думал, что это та самая причина, почему люди вообще этим занимаются. Я не мог найти никаких иных объяснений, и такого я уж точно никогда не чувствовал. Я просто запоминал. Запоминал, что другие считали сексуальным, чтобы никто не заметил, что я думал иначе. — С девушками? — Да. Все просто: грудь, талия, ноги. Но с тобой было иначе. Я просто хотел быть ближе к тебе без всяких… я не знаю. Ты высокий. Он снова смеется: — Звездный обзор, вот спасибо, Исак. — Отвали, я правда думаю, что ты красивый. Разница в том, что это не заставляет меня хотеть потереться гениталиями. Я просто хочу обниматься. Он мягко улыбается, и ты касаешься кончика его носа своим. Это всегда вызывает у него улыбку. Немного снисходительную, которая могла бы быть адресована милому пушистому зверьку, но тебя не особо задевает такое сравнение. Ты был бы не против оказаться в его руках, чтобы он погладил и убаюкал тебя, словно маленького котенка. Вообще-то, звучит очень даже заманчиво. — Мне нравится обниматься, — говорит он. Это правда. Ты точно знаешь, что он не лжет. — Значит, ты больше не хочешь заниматься сексом? Ты пожимаешь плечами. — Я не против, но ты должен понимать, что для меня все немного иначе, чем для тебя. И что очень часто я могу просто не хотеть. Он закусывает губу, глядя на тебя. Ты знаешь, что ему нравится секс. Эвен – кинестетик. Ему нравится вкусная еда, он любит тактильные ощущения и ценит эмоциональные связи. Еще ты знаешь, что отсутствие всего этого стойко ассоциируется у него с депрессивными эпизодами. Кроме того, ему нравится доставлять удовольствие своему партнеру, он не раз говорил тебе об этом. И тот факт, что теперь это представляется невозможным, не останется незамеченным. — Я люблю тебя больше, чем секс, — говорит он. Он словно и сам верит в то, что говорит, поэтому ты тоже стараешься поверить. — Я люблю тебя больше, чем не люблю секс. Он улыбается и качает головой: — Как ты понял? Как ты понял, что это не… не знаю. — Состояние? — предполагаешь ты. Он пожимает плечами, но все равно кивает. Вообще, вся ситуация – прямое доказательство того, как сильно ты его любишь. — Помнишь, ты спросил меня, представляю ли я, как горячо выгляжу? — ты не можешь не заметить, как он вздрагивает от этого упоминания. — Твою мать, Эвен, — ты начинаешь понемногу выходить из себя, но причиной тому – лишь его неистовое желание быть тем, кто тебе нужен. — Если бы ты прямо сейчас вдруг решил передернуть, я бы взбесился только потому, что мы разговариваем. Я дам тебе знать, если что-то будет не так. Он кусает губу, пытаясь сдержать ухмылку, и кивает. — Ладно, — он тоже старается поверить тебе. — Хорошо. В общем, суть в том, что я не думаю об этом. Совсем. Раньше я постоянно держал это в голове: что считается сексуальным, на кого и каким образом я должен реагировать и все в таком духе. Но с тобой я больше об этом не думаю. Может, с этого тебе и стоило начать, потому что он кажется потрясенным этим откровением. — С тобой я не притворяюсь. В какой-то момент я просто понял, что это не совсем то… чего я хочу. По крайней мере, не так сильно, как ты. — В какой-то момент? — он не спрашивает «когда», но вопрос именно об этом. — Прошлой осенью, — тебя тут же накрывает волной вины, поэтому ты продолжаешь. — Но пойми, Эвен, мне нужно было сначала во всем разобраться. Определиться со всем самому и хорошенько все обдумать. Он кивает, но молчит почти целую минуту, прежде чем решает нарушить тишину: — Так и что нам делать? Ты думаешь о ноже в твоих руках и задаешься вопросом, успел ли кого-нибудь ранить. Крови оказалось гораздо меньше, чем ты ожидал. — Не знаю, — и ты действительно не знаешь. Не знаешь, что делать. Разве что быть с ним и быть счастливым. — Разберемся по ходу? — Минута за минутой? — он улыбается и зарывается пальцами в твои волосы. Он все еще действует осторожно, но на этот раз уже не боится. Тебе понадобилось полгода на осознание, поэтому торопить его ты не имеешь права. — Мы можем пообниматься в эту минуту? — улыбаешься ты. Он фыркает и опрокидывает тебя на спину настолько быстро, что тебе остается только удивленно вскрикнуть. — Мы можем пообниматься, — передразнивает он, целуя тебя в щеки. Ты усмехаешься, уже не чувствуя тяжести на сердце. — А то ты не знаешь ответ. Я же мастер обнимашек. — Пошел ты. Это я тут мастер, — ты дразнишь в ответ, выпутываясь из пледа и прижимаясь к его губам. Иногда ты просто не знаешь, как выразить это чувство, когда твое сердце готово выпрыгнуть наружу и навсегда поселиться в его груди. — Это мы еще проверим, — он опутывается вокруг тебя, больше напоминая осьминога, несмотря на недостающие четыре конечности. Хотя на осьминога он, конечно же, не похож. В его объятиях тепло, хорошо и безопасно. Как и всегда. Ты устраиваешься поудобнее и, подняв взгляд, вздергиваешь подбородок, ожидая поцелуй. — Надеюсь, ты делаешь это не только ради меня. — И ради себя, — выдыхаешь ты. — Мне нравится целоваться. Все не так-то просто. Он вздыхает, но не двигается, поэтому ты целуешь его сам. Коротко, просто и сладко. Как обычно делает он, прежде чем решает углубить поцелуй. Тебе кажется, что это единственно возможный компромисс. — Минута за минутой, — напоминаешь ты. — А в эту минуту мы целуемся? — В эту минуту мы целуемся. Он наклоняется ближе, чтобы поцеловать, и наконец расслабляется. Он позволяет тебе вести, и ты совсем не против, пока твой желудок не начинает урчать. В эту минуту вы смеетесь, а в следующие тридцать – завтракаете. Потом ты перестаешь считать. Может быть, никакого ножа и вовсе не было.