Ромашки

— Нет, мама, я не собираюсь прилетать на эти праздники. Конец связи. Голограмма погасла, и Илай со вздохом отошел от консоли. С каждым месяцем, с каждым годом это становилось все труднее, хотя должно было становиться легче. — Долго ты собираешься следовать за этим чиссом? Он инородец! — отец Илая в который уже раз за разговор фыркнул почти презрительно. — Ему чужды наши традиции и наше понимание жизни, — между ними повисло напряженное молчание. — Илай, ты должен вернуться на Лисатру и заняться делом. Хватит этой... беготни по галактике, — в горле Илая встал непонятный ком. — Оставаясь рядом с ним, ты не найдешь свою родственную душу. Он повернулся к иллюминатору и несколько минут молча смотрел на звезды. Илай знал, что не существует родственных душ меж инородцев. Никто и никогда не слышал о связанных тви'леках, чалактанах, забраках, хаттах или ком-либо еще. Чиссы не были исключением. Ни в одной из древних легенд не говорилось ни о чем подобном. Вздохнув, он сделал несколько шагов в сторону и снова замер, забыв, что собирался сделать, поглощенный совсем другими мыслями. Из-за разговора с матерью Илаю вспомнилось детство. Как он бежал по полю — трава доставала ему до груди — и падал лицом в ромашки, вдыхая их запах и позволяя себе хотя бы на мгновение подумать о том, как должно быть здорово не следовать той судьбе, которая тебе уготована. Выбирать. Стремиться. Познавать. Очень быстро эти мысли исчезали из его головы, точно их никогда там и не было, и только встреча с Трауном заставила всколыхнуться что-то, позабытое слишком давно, чтобы быть настоящим. — Я ничего такого не хотел, — бормотал он себе под нос. — Это все Траун. Траун был тем, кто выбирал, даже если его выбор не всегда был понятен окружающим. Кто стремился — и добивался своих целей любой ценой. Кто познавал все, чего мог коснуться — и не давал другим познать себя. Юный Илай был уверен, что однажды он встретит прекрасную лисатранку, на запястьях, ключицах или висках которой расцветут ромашки, и они будут пахнуть так же чудесно, как и его поле — иллюзией свободы. Этот образ очаровывал его, когда Илай был еще совсем мальчишкой, он вызывал теплое чувство, когда он был далеко от дома, и... он обнажил свою внутреннюю пустоту и несбыточность уже через год пребывания рядом с Трауном. Илай сжал руки в кулаки. Неважно, что говорила мать. Неважно, чего хотел отец. Возможно, он, Илай Вэнто, навечно останется без родственной души. Возможно, это сделает несчастной ту, кто так и не сможет его найти. Возможно, Трауну в самом деле безразлично, что его стремление удержать Илая подле себя полностью разрушило заведенный порядок вещей в его жизни и лишило его возможности встретить того, кто предназначен ему самой Вселенной. Илаю было все равно. Теперь это был его выбор. Даже если он продолжал отрицать это при других, в глубине своего сердца он знал: это его выбор и его стремление познать. — Искусство, энсин, это физическое воплощение причудливой последовательности сделанных выборов и принятых решений, часто неосознанных и необдуманных, но так или иначе приводящих к совершенству. — Значит, искусством может считаться только то, что можно потрогать? И любое произведение искусства — совершенно? — Илай усмехнулся скептически и покачал головой. — Свет — это сплетение энергии и материи, так насколько материальны голограммы? — Траун едва заметно приподнял брови, пронзая Илая взглядом. — И что считать совершенством? Разве в завершенности или нарочитой оборванности совсем нет совершенства? Илай медленно расстегнул форму, готовясь ко сну. Нужно было хорошенько выспаться — до следующей операции оставалось не так много времени. В памяти снова всплыл образ Трауна, на этот раз увлеченно исследующего культурные особенности людей, касающиеся родственных душ. Вначале Илай испытывал смущение и неясную тревогу, особенно, когда чисс задавал неудобные вопросы. — Почему цветы? — Я... не знаю. — А вы уже встретили свою родственную душу, энсин? — Я... нет... не думаю. — Почему? — Ну, я был... занят? Его тщательность и дотошность не имели себе равных, поэтому скоро у Илая не осталось никаких иллюзий: Траун лишил его возможности продолжить поиск вполне осознанно. — А какие ваши любимые цветы, энсин? Илай покраснел — даже сейчас, в одиночестве личной каюты, он словно стоял под пронизывающим светом глаз Трауна, задавшего этот вопрос. Тогда он не знал, как уйти от ответа или как ответить, чтобы не показаться грубым или... слишком простым, слишком приземленным и далеким от всего того, что интересовало чисса. — Matricaria australis, — пробормотал Илай название, каким оно было в ботанической номенклатуре. По крайней мере, это звучало более солидно, чем просто "ромашки". — Matricaria australis, — задумчиво протянул Траун, и на этом разговор был исчерпан, чтобы никогда не подниматься больше.

_________

Траун смотрел на выступающий изгиб, высвобожденный из плотной ткани форменных брюк. За прошедшие годы ему пришлось научиться не позволять никому видеть эту часть его тела даже мельком или случайно. Примириться с соседством цветов, не подчинявшимся никаким разумным законам, оказалось сложнее. Траун изучил всю доступную информацию — как открытую, так и запрещенную, но ответа на свой вопрос так и не нашел. Однако он не прекращал искать.

_________

Когда утром Илай подошел к консоли, за которой ему предстояло работать, он почувствовал, как в горле пересохло, а ладони вспотели. На консоли лежали очередные инструкции, оставленные Трауном. А рядом с ними — в неделях пути от Лисатры и любой другой колонии — неуместно пахнущий летом, напоминающий о детстве, о ненайденной и недостижимой родственной душе — одинокий цветок ромашки.