имя

ты — это шаткие десять лет; соль под губами и тёплый загар. я — это жажда приставить рот; платье из тюли и знаки рукой. ты — это книги в моих руках; старая песня и солнце в ночи́. я — это кожа твоих локтей; холод ладони и ткань на бедре.

Цирк какой-то. Им бы броситься — в око безгрешной вселенной. Туда, где он будет смотреться — на полотнах Веласкеса, может, и в центре пустой площадки — где угодно и как угодно (за одним исключением: с ней) (точка) (пробелы) Выкурить бы его. Но не пить. Окурки обычно выбрасывают, проходятся по асфальту остатками удовольствия. А стоит его пригубить — и. Он останется. Не в центре пустой площадки. И даже не на полотнах. В ней (а так можно было?) Можно было бы — попробовать просто. В школе ещё хотелось. Ему, наверное, тоже. Так казалось. Акитеру не подходил, отмалчивался — вечное «вне»; мысли заняты. Саеко не стала грузиться — да и что его трогать. Он ей нравился. Добрый. Красивый. Хороший. Целый набор стандартов: от такого легко отойти. Просто не стала цепляться — другие нашлись. Теперь она смотрит и думает. Думает, зря это всё между ними — не/случившееся. Никаких его губ на её губах. Никаких его рук на её руках. Никакого его — в ней (пробелы) Акитеру, как оказалось, тоже — по сигаретам. — Давно? Он на неё не смотрит, уставился в угол стола, тянется к пепельнице. Качает головой заторможенно. Потом вдруг дергает подбородком, мол, а ты. — А что я? — Саеко касается фильтра языком. — Иногда, — не врёт, — как вот сейчас. — Приходишь покурить? — Прихожу покурить. — Одна? — Акитеру вдруг смотрит в упор, улыбается. — Сегодня с тобой. — А в другие дни? — допытывается. — Ты про Укая? — дразнит (больше себя, чем его) — Укай Кейшин, — бормочет Акитеру. — Может, закажешь себе чашечку? — Он не говорит, чтобы ты не курила? — Какого… — Как ты родишь потом? — Серьёзно? — Рекламные постеры есть такие, — Акитеру чуть морщится, — социальное… — У меня не будет детей. — У меня тоже. Саеко на это хмыкает. Как же? — И почему тогда ты офисный? — Все офисные — будущие родители? — Прошелся бы по континентам автостопом, — предлагает Саеко. — Идея, — соглашается Акитеру, и лицо его говорит об обратном слишком яростно и слишком пассивно. Она встречает его здесь уже раз -надцатый. Не считала (и хорошо, что не) (а может) (нет) — Ты чем занимаешься? «Сплю с Укаем», — вертится где-то в висках. Не скажет, конечно. Кейшин — привычное, родное и отвратительное. Опостылевшее — из той серии, где «без» — почти летальное. Саеко изредка хватается за «почти», и они расстаются. И снова сходятся (и опять) (и опять) (и снова) Она не знает, что такое любовь. Много фильмов смотрела. Читала хорошие книжки. Кейшин, может, и есть любовь, а чёрт его. Акитеру — нет (интереснее) Акитеру — то самое «почти». Маячит пшеницей волос. Маячит — небом в зрачках и касанием, которого не было. Можно просто протянуть руку и поддаться. Останавливает, как правило, то, что останавливало ещё в школе: это вот поведение Акитеру, которое и не поведение вовсе. Взгляды в сторону, желание в воздухе и отчуждение. Слишком много всего и сразу. Легко запутаться. Саеко путается и снова ничего не делает. По классике обычно как: тянет с ровного на кривое. У Саеко наоборот. Слишком много этого кривого в Кейшине. Слишком много у него интересного: руки его, волосы; сигарета за сигаретой, авто; музыка тоже, видение мира, всё такое. Акитеру — ровное до зуда в горле. Такое ведь может легко наскучить. А ей так хочется — как во всех этих противных историях, где двое лежат в постели, лениво морщась солнцу. Супер. — Так, — Саеко тянется за сигаретой из пачки Акитеру, — знаешь и сам. Думаю, что делать дальше. — С работой? — Двадцать два — противный возраст. — Как сказать, — Акитеру задумчиво разглядывает постеры на стенах кафе. — Я бы покидал тебе всяких фраз в стиле «всё будет о’кей», но ты ведь ненавидишь такое. — И с чего ты это взял? — А я тебя знаю, — хрипит Акитеру, откашливаясь. — Я тебя тоже, — (здесь должно было быть другое признание/ответ на другое признание) Вот. Это, в принципе, вся их сказка. Смутная симпатия, смутное желание, смутные они — когда друг с другом. Ещё года три назад встречались на матчах Рю и Кея; Саеко чувствовала то же: остро, до тошноты. Однажды даже рвало. Укая тогда ещё не было (так), Саеко силилась просто не сесть на колени Акитеру и не попросить его целоваться. Если бы он предложил, она бы, конечно, да. Она и сейчас бы — да. Акитеру не предлагает. Не предложит. Тогда, наверное, были свои причины, своё другое, теперь — ещё и Укай. Кому оно надо? (кроме неё) И плевать на всё. На всё это правильное, на… она не знает. Удобно вот ненавидеть Акитеру за пожизненную нерешительность, а сама-то? Ни за что ему на колени не сядет. Никаких молитв о поцелуе. Грех — прекрасен; тут дело уже не в страхе. Она всегда оставляла первый шаг за ним; она навсегда оставит первый шаг за ним. Если что — да. У него куча ужасных преимуществ. Может, и догадывается, но чтобы воспользоваться — нужно быть не таким хорошим. — А помнишь, как я тебе кофе носила? — Помню, — посмеивается Акитеру, — платила добром за добро. — Обижаешь, — действительно обижается Саеко. Так ущербно. — Шучу, — успокаивает Акитеру. — Верю, — верит Саеко. Акитеру всегда был для неё не тем, кем были другие. Не сказать, чтобы он особо выделялся. Ни на площадке, ни в школе. Нравился одноклассницам, потому что улыбка красивая, потому что сам красивый. Ореол чего-то очень хорошего, надежного даже. Такой вот Акитеру Тсукишима. И кофе она ему носила не за помощь в учебе. Акитеру как-то подсел к ней в библиотеке, помог разобраться в четырехкамерном крокодила (сердце) и совершенно запутал всё в её собственном (сердце) Старше на класс, выше — всех. Как в тех самых противных историях. Саеко зачастила в библиотеку, стала носить ему по чашке из школьной столовой. Полторы ложки кофе, кипяток и четыре кубика сахара. То же повторяла и после матчей, когда оба разваливались на скамье и смотрели: он — на пустеющую площадку, она — на него. (отвратительно) (нет) (да) (хватит) — Хватит-хватит, — знакомым голосом позади. Она оборачивается. В трёх столах от них сидит Куроо Тетсуро — Саеко его и со спины узнает, дело даже не в волосах. Примчались, значит, из Токио; Рю теперь снова начнет пропадать по ночам. Куроо что-то ещё говорит по сотовому, обрывает связь и откидывается на стуле. — Ваш, — шепчет Саеко, чуть наклоняясь. Взгляд Акитеру как-то плавно соскальзывает с Куроо на её грудь. — Узнаёшь? — Наш почему? — хмурится Акитеру. — Как это, — Саеко тушит окурок Акитеру, хватая своей ладонью его. — Все в Мияги давно уже знают, что Kei is gay n' Kuroo is the reason. Акитеру руку не одергивает. Оба замирают, будто этого они и ждали: в кафе зайдет Куроо, Саеко возьмет руку Акитеру в свою и расскажет, что его брат — гей. (цирк какой-то) (?) — А дома с этим как? — руку всё же отводит (синхронно с Акитеру) — Никак, — Акитеру бегло бросает взгляд на Куроо. — Кей не стал бы знакомить маму с тем, кто ему важен. Она и Ямагучи до сих нормально не знает. — Ямагучи ему важен не так, — подчеркивает Саеко. — Именно, — соглашается Акитеру. — Ты права, можно чашечку. — Чай, кофе, сахар, суицид? — Я закажу, — он улыбается; Саеко эту улыбку почти любит. Сколько это ещё продолжится? Акитеру как-то сказал, что уезжает, наверное. Даже не в другой город — в другое всё. Страны, континенты, Атлантический или Тихий — ничто не трогало. Так оно и должно было быть, всё у них всегда было своё и разное. Когда расходится то, что так и не сошлось, за горло хватает сильнее. Акитеру больше не будет ни в этом кафе, ни в этой Японии. Пусть уезжает. Так лучше (наверное) (им) — Вот тебе никогда не хотелось вернуться в прошлое и что-нибудь изменить? — Хочется, — Акитеру вертит в руках пачку, — а тебе? — Тоже хочу, — (здесь должно было быть другое признание/ответ на другое признание) Эта черная футболка очень идет ему. В школе Саеко привыкла видеть его в белой рубашке, даже после окончания встречала его в белом. Иногда Акитеру заходит сюда в рабочем костюме: тёмные брюки, первая пуговица сорочки расстёгнута. Слепила то ли белизна его кожи, то ли ткань рубашки. Саеко, конечно, скидывала всё на второе. Теперь вот тоже цепляется за ворот футболки, чёрное — по белому (как и всё, что она к нему чувствует) (невысказанное) (не-) (не-) (не-) В этой футболке он выглядит ближе, доступнее. Тупо. Но его хочется обнимать. Пока Саеко только потушила его рукой его же сигарету. Первые шаги — по его части. А он в этом даже и не любитель. Акитеру, конечно, не спросит, что бы ей хотелось изменить. Догадывается, наверное. Укай — на первом месте. Болото. Приятное такое (и беспощадное) Интересно, а как целуется Акитеру? (она даже не представляет) Волосы цвета солнца, которое дети неумело рисуют бледным. Нос ровный, лицо чуть вытянутое. Губы. Очень. Вместо зрачков озёра. Нет, это здорово. Здорово ещё и то, что подкупает не красотой. Никакой определенности. Просто вот он, Акитеру Тсукишима, двадцать три, уезжает. Похоже на приговор (Укай — больше похоже) Это не считается правильным: хотеться к другому, пока у тебя есть Укай Кейшин. Только все эти черви под ягодами — даже не обратная сторона медали. Потому что нет никакой медали. К Акитеру хочется прижиматься и плакать. Саеко для всех — Саеко. Никаких прилагательных. Она его толком не знает даже. Может, ему не нравится Мик Джаггер. Впрочем, Саеко простила бы ему и такое. — Так в какой город ты собираешься? — Nevermind, — отмахивается Акитеру. Саеко забыла. Маленький городок в Европе. — Как ты? — вдруг спрашивает Акитеру. — Ощущение, — поддаётся Саеко, — будто меня никто не воспринимает всерьёз. — Это как? — он удивлён, взгляд — на груди (секундно) (неуловимо) — Не в том смысле, — она подтягивает бретельку лифчика, вылезающую из-под кофты. — Все мои чувства. Когда я говорю об этом, кажется, выгляжу глупо. Что на это всё сложно смотреть без смеха. Потому что смешно. Но это правда. — Например? — Я, — Саеко разглядывает смятые окурки в пепельнице, — не хочу быть частью этой системы. — А что на это говорит Укай? — А какая разница? — Встречаться с ним — уже быть вне системы, — Акитеру придвигает пепельницу к себе. — Обычный мужчина, — врёт Саеко, — второй у меня. — Я не об этом, — Акитеру закрывает глаза, кривит рот. — Второй — после бога. — Жуткая конкуренция, — он лениво поглядывает из-под опущенных ресниц. — Страшно? — А с чего мне должно быть страшно? Саеко раньше думала, может, он гей. Позже видела его с девушкой несколько раз; Рю ещё что-то рассказывал, знал её. Акитеру, она уверена, нравится и парням. Как он может не нравиться? Этими взглядами в сторону; они все не знают, что у него есть такие попытки, которые в полный ноль. Если только это были попытки; иногда кажется (кажется), всё это только кажется. Будто (будто) она придаёт ему много значения; фактически: в ноль — это всё между ними. Какое-то страшное, обречённое. Даже если он её поцелует. Она ведь не уйдет от Укая. Она ведь не уйдёт от Укая? Укаю Акитеру не нравится; не нравился никогда. Уже после матчей Рю, когда Саеко спала, прикрытая тонким пледом, Кейшин увлеченно рассказывал о своих. Упомянул Акитеру. Сказал очень мало и очень объёмно. Что-то вроде: скучный. Как игрок — особенно. Вот его брат — другое дело. Саеко только закатывала глаза; такое повторялось ещё иногда; она всегда заступалась за Акитеру (глупая) Хочет его целовать (глупая) Хочет (глупая) с ним (глупая) (глупая) (глупая) (глупая) Никто, конечно, не скажет, что такое нормально. Просто все они люди. Принимают пищу. Испражняются. Чувствуют. Вольны любить и других. Она знает, она всегда повторяла, если Кейшин переключится на другую, она ему простит. Позже повторяла, что прощать даже нечего. Теперь, когда она смотрит на Акитеру, ей думается, она бы даже была благодарна. Никакой совести. Сплошное рвение. С кучей дыр. У одной даже имя есть. — Я люблю твоего брата, — Саеко оборачивается: Куроо успел уйти. — Он счастлив? — Похоже на то, — Акитеру пожимает плечами, — а что? — Надеюсь, он счастлив. И ты будешь счастлив, Акитеру. — В школе ты однажды сказала, что скучаешь по мне. — Значит, так и было. — И обещала связать мне шарф. — Прости, — она поглаживает ладонью гладкую поверхность стола, — вязать не научилась. — Первый всё равно был бы не мне, — Акитеру пытается улыбнуться, — а твоему первому мужчине. — Тут тебе уже страшно? — Просто не каждый день приходится соперничать с богом за шарф. — Бедный ребёнок. Акитеру кивает. — Бедный ребёнок, — повторяет Саеко. — Ты устал? — Очень. — Я тоже, Акитеру, — (здесь должно было быть другое признание/ответ на другое признание) Кажется, ещё немного — и можно будет смотреть друг другу в глаза совсем открыто. Говорят, слова — цветы из ничего. А их сейчас так не хватает. — Чем займешься сегодня? На языке снова шутка про секс с Укаем. — Буду готовить для Рю, — начинает Саеко, — рассылать резюме. Позвоню папе. Ты? — Поеду за документами. — Много осталось? — Почти всё готово, — Акитеру цепляется пальцами за рукав футболки, тянет ткань. — Я, знаешь, не уверен, что нужно делать всё это. — Не бойся, — утешает она (скорее себя, чем его), — у тебя всё получится. Я точно знаю. — А хочу ли я, — Акитеру хватается за пачку и тут же отбрасывает её. — Не знаю. — Захочешь. Отвлекает звонок на сотовый Акитеру. Он сбрасывает, печатает что-то. — Саеко, — уголки губ дёргаются, — я пойду. Иногда ей хочется закричать: «посмотри на меня!». Иногда он смотрит. Как сейчас. Оказывается, не всему есть название; но всему есть имя. Вот оно, молотом по дыханию — Акитеру. — Пойдём, — Саеко тянется за бумажником. Акитеру опережает, оставляет йены, не запросив счёт: меню у них всегда то же. Чай на Саеко, ему — кофе без молока. — Спасибо, — она встаёт вслед за ним. Подставлять солнцу себя — щекотно. Оставаться под взглядом Акитеру — приятнее. Но больнее. Обнажённое и беззащитное — индивидуальность, которая делится на нули; для них двоих — нужное — и оставленное; никем не подобранное. Где-то там, наверное, в чужой вселенной… Двое вместе; и никакой соли от невысказанного под языком. Это — их. Она до сих пор помнит ту рубашку. Акитеру промерз под кондиционером школьной библиотеки; Саеко было жарко. Она сняла верхнюю рубашку, осталась в одной кофте. Он молча показал на неё, спрашивал разрешения; накинул себе на плечи. И сидел так, под её рубашкой. Это было так близко; это было так страшно. Это осталось — вместе с тем, что успело уйти. Теперь Акитеру улыбается. Улыбка почти та, что раньше. Его целовать бы, пока он так. Саеко останавливается у машины. — Подвезу, — предлагает она. — Мне в другую сторону, — отказывается Акитеру, устраиваясь на переднем сидении. Нет моста, с которого можно было бы съехать. Зато есть машины, в которые можно врезаться. Оба — обречены; жить. Можно закончить это. Саеко выдыхает минутное; так, бывает. Она сворачивает, попутно разглядывая Акитеру: ткань джинс, чуть загорелые руки, не/трезвое под зрачками. Улыбается (режет) — Увидимся ещё, — кажется, спрашивает. — Я всегда рада, — Саеко касается его плеча, скользит к ладони. Сжимает её. — Пока. Он уходит.

×

— Рю, — зовёт Саеко, — готово! Рюноске не знает. Укай и Саеко — единое для планеты Земля; единое — друг другу; и никогда — в Мияги. Разве что с некоторым исключением (Акитеру) (случайно) (а ведь) — Я не буду, — Рю вбегает на кухню в одних трусах, — не успеваю. — Что случилось? Рюноске не знает. Он никогда не узнает; список проблем, где первое — имя, после — беспричинное, по нулям. Саеко — это всегда Саеко. Его Саеко. — Энношита?! — выкрикивает она ему вслед. Рюноске не знает. Всё правильно, пока он не знает. И Саеко не знает — тоже. Любовно, отвергнутые друг другом — нулевое пространство из имени без знамён; обреченные на поражение — борьба им — отныне и до — не известна. Бахрома её юбок и три сигареты за раз — смешно. Он — на другом континенте — нелеп. А всё ведь так правильно. Что она может знать? Только страх. Только его. И слабостью — по слогам. А ки те ру. Вибрация. Входящее сообщение.

> милая

      Укай.