Мимолетно

У Дийозы нет деления на плохое и хорошее. Она все делит на полезное и не очень, также и с людьми. Но только в эту идеальную концепцию никак не хочет вписываться Кейн, который только и делает, что смотрит на неё взглядом побитой собаки, которая очень сожалеет о случившемся. Нет, иногда, конечно, в его взгляде можно прочитать свирепость и отвагу, а также стремление защитить всех и вся, но на Шармейн он смотрит именно с сожалением, отчего той хочется свернуть ему голову. Ну или выколоть глаза. Тут уж как придется. Но все эти мысли разом улетучиваются, когда его приносят на корабль перед самым взлетом с ужасными ранениями и колоссальной потерей крови. Дийоза не хочет даже себе признаваться, что сама чувствует тревогу и жалость за этого мужчину. У него есть, кому волноваться, она тут совсем не нужна. Лишняя. И чувства её лишние.

***

Когда их корабль вновь взлетает на орбиту, Дийозе даже не хочется видеть то, что стало с планетой. То, к чему они стремились так долго, за что полегло огромное количество людей, теперь было ничем другим, как кучкой пыли и грязи, которая уже вряд ли сможет восстановить себя. Право, люди - самый большой бич этого мира. Она опускает руки на свой уже достаточно большой живот и глубоко дышит, пытаясь восстановить свое внутреннее равновесие. Перед глазами все еще Кларк, нацелившаяся на её ребенка, и от этого внутри все еще колотится сердце, хотя Шармейн этого никак не показывает. Как и своих эмоций по поводу решения о криосне. Это просто ведь насмешка судьбы. Дийоза в судьбе никого не винит. Ни Бога, ни инопланетян, ни звёзды. Она прекрасно знает, чем такое заслужила. Спуститься на землю в поисках лучшей жизни, чтобы буквально через пару месяцев вновь стоять перед криокамерой и готовиться к новому десятилетнему сну? У её ангела-хранителя, если таковой есть, определенно дурацкое чувство юмора. Но женщине не привыкать. - Ты в порядке? - и вновь этот тихий голос, полный сожаления и удручающей заботы. Пробирает либо до дрожи в коленках, либо до тошноты. Одно из двух, выбирать не приходится. - Моему ребенку, когда мы все проснемся, будет больше сотни лет, а он еще даже не родился, - она хмыкает, натягивая футболку на своем большом животе. - Это, как мне кажется, не вписывается в понятие "нормально". Она стоит к нему спиной, но чувствует этот взгляд даже под кожей. Ну откуда такие люди берутся? Женщина оборачивается к нему, и от увиденного ей становится не по себе. Да, она много дерьма повидала в этой жизни, но Кейн сейчас больше похож на живой труп, чем на человека. Бледная, как мел, кожа, что даже видно ниточки вен на руках, круги под глазами, забинтованная шея и явно угадывающаяся повязка на боку. Здорово же его приложило. А он еще и у неё интересуется, все ли в порядке. Да уж, мир не без добрых людей. Маркус издает что-то похожее на смех, но ему слишком трудно даже на ногах стоять. - Почему ты не в криокамере? Тебя должны были уже давно положить. Эбби, насколько мне помнится, уже заснула. - Я попросил две минуты. Дийоза только приподнимает бровь, словно совсем не понимает, к чему он это клонит. - Узнать, все ли с тобой в порядке. Не убил ли тебя Макрири, когда была возможность. При упоминании Пакстона Шармейн невольно морщится и передергивает плечами. - Он был идиотом, но, кажется, ему был дорог этот ребенок. Поэтому со мной все в порядке. Кейн говорит что-то относительно смешное насчет отцов и детей, но женщина оставляет это без должного внимания, полностью поглощенная какими-то своими раздумьями. Поэтому на неё словно ушат воды выливается, когда Маркус аккуратно кладет руку на её живот. - Это будет самая знаменитая и бойкая девочка, которую только можно представить. Могу поклясться, - после этих слов он уходит к своей криокамере, словно ничего не произошло. Шармейн смотрит на то место, где он стоял даже после того, как его капсула закрывается. Внутри все раздирает от желания высунуть этого чертового Маркуса-мать-его-Кейна, дать ему пощечину и почему-то поцеловать. - Гормоны, - шепчет она себе под нос и медленно влезает на импровизированную кровать. Засыпает женщина с одной единственной мыслью, чтобы через десять лет от этих неправильных чувств не осталось и места.