4
Сейчас ей хочется забыть все усвоенное о чести и достоинстве, о приличиях и уважении... И просто выцарапать Роберту глаза. Хочется разодрать ему кожу на лице. Хочется выхватить меч из узорчатых серебряных ножен, проткнуть его и смотреть, как истекает кровью у нее под ногами, словно эгоистичный, неблагодарный, лживый подлец, коим он и является. Но она не делает ничего из этого. Лишь касается костяшками мочки уха — нервная привычка, несущая успокоение, — сглатывает ком в горле и говорит: — Я иду в ванную. Когда вернусь, чтобы духу твоего здесь не было. Она не слушает его оправдания, не слышит, как он возмущенно захлебывается за спиной. Он потерял свое право. Право быть услышанным, право, чтобы ему верили, право быть для нее хоть чем-то.1
— Ладно, крошка, ты должна отпустить меня. Но Мариз лишь сильнее цепляется за талию Макса, серебряная пряжка с гербом Трубладов впивается в плечо. Быть может, если она будет держать очень крепко, он не уйдет по приказу Клэйва. Макс касается рукой ее волос, она чувствует, как он привычно щиплет ее за ухо огрубевшими пальцами, и улыбается, размазывая слезы по его рубашке. — Нет, не уходи, Макс... пожалуйста. Он вздыхает, неуклюже наклоняется, чтобы поцеловать в макушку, а потом отцепляет от себя ее руки и опускается на корточки. Его глаза, коричнево-зеленые, как и у нее, блестят. Под ними залегли глубокие тени. Она знает, что на прошлой неделе он провел множество ночей в кабинете наверху, ругаясь с мамой, прося прощение у папы, умоляя маму не плакать. — У меня нет выбора, крошка. — Он горько улыбается, когда произносит прозвище, которым называет ее, сколько она себя помнит. Макс всегда говорил: его сестренка настолько маленькая, что поместится у него на ладони. — Теперь тебе придется позаботиться о маме и папе, как заботилась обо мне. Обещаешь? Мариз опускает голову. — Но почему ты должен уйти? Возьми меня с собой... пожалуйста? — Она любит родителей, но Макс всегда был ее старшим братом, лучшим другом, единственным, с кем секретничала. Она не представляет, как это — проснуться завтра и притвориться, что его никогда не было. — Я не могу, крошка. Я бы хотел... может... Может, я найду тебя позже, — нерешительно обещает он. Надежда в его глазах вспыхивает и гаснет, словно он решает, что это плохая идея. Мама говорила, не будет никаких «может» и «после». Послезавтра Макс будет мертв. Мертв. И Мариз станет единственным ребенком Трублад. — Идем, — говорит Макс и берет Мариз за руку. Он прижимает свою ладонь к ее, так, что линии жизни совпадают, словно кусочки пазла. — Ты и я, мы всегда будем братом и сестрой, семьей. Что бы ни случилось, как бы далеко ни были друг от друга. Это ты и это я, навсегда. — Обещаешь? — Макс никогда не нарушал слово. Он целует ее руку, словно благородный рыцарь из старинных рассказов, которые любит читать ей. — Обещаю. Она еще не знает, но вскоре поймет. Макс лжец.5
— Алек рассказал, что ты пытался сделать, Люциан. Если бы ее спросили, что она делает в участке так поздно, настолько близко к полуночи, что нарушает все правила приличия, то не нашлась бы с ответом. Тут уж не соврешь спокойно, что просто проходила мимо или как раз была в магазинчике за углом. Она вышла из Института прогуляться и каким-то образом оказалась перед светящейся бело-голубой эмблемой полиции Нью-Йорка. А потом активировала руну невидимости и прокралась в затхлое офисное помещение в подвале, где расположился стол старшего детектива Люка Гэрроуэй. В лучшем случае Люк решит, что она грубая и бесцеремонная, в худшем — ненормальная. — Мариз, — он произносит ее имя с нажимом, скорее устало, чем раздраженно. Он откидывается на стуле. Стол перед ним завален бумагами: должно быть, дела, которыми занимается. Она замечает две грязные чашки из-под кофе, наручники, уродливый стакан из папье-маше в виде дракона, полный карандашей и ручек. Люк выглядит так будто провел не меньше дня за разглядыванием материалов в папках на столе. На лице его залегли морщины, он смотрит на нее темно-золотыми глазами, словно не может отличить дурной сон от реальности. Рукава голубой рубашки закатаны, три верхние пуговицы расстегнуты, кобура ослаблена, будто Люк почти снял ее, а потом отвлекся на что-то более важное. — Я бы спросил, как твои дела, но не пойму, зачем ты здесь? — О чем ты думал? — спрашивает она, упирая руки в боки. Оказывается, намного проще спрятать неловкость за гневом, несмотря на ложь. — Я думал, что кто-то должен набраться духу и убить это чудовище раз и навсегда. — Узнай Клэйв о твоём поступке, убили бы. И у них было бы на это полное право, ты преступил закон. Тебе повезло, что Алек добрый и великодушный. Это был... непродуманный и глупый шаг. — Что ж прости, если после смерти сотни моих людей мне тяжело быть таким продуманным и умным как ты, Мариз. — Он выплёвывает ее имя, словно ругательство. — Видимо, обладатели демонической крови лишены этих прекрасных черт. Она вздрагивает и втягивает воздух, слишком шумно для небольшого замкнутого помещения. — Не надо так. — Как так, м? Она чувствует исходящую от него злость, которая окружает его подобно непробиваемому силовому щиту. Он заставляет себя сидеть неподвижно, словно любое движение вынудит разорвать или наброситься на первое, что попадется под руку. На нее. — А? Да, ты извинилась за дерьмо, случившееся много лет назад, но это не значит, что все прощено и забыто. И не означает, что простить будет легче, и я никогда не забуду, как ты повернулась спиной... Он замолкает на полуслове и поджимает губы. Внутри у нее все скручивается от стыда. Хоть она и не признавалась вслух, но прекрасно знает, сложись жизнь иначе, ее брак и уж конечно отношения с Клэйвом, то никогда бы не пришла сюда. Не стала бы извиняться за предательство, случившееся почти пару дюжин лет назад. Скорее всего жила бы, притворяясь, что не знает и не беспокоится ни о каком Люциане Грэймарке... Люке Гэрроуэй. И в ее жизни все было бы отлично. Из всех, с кем она дружила подростком, Люциан и Джослин были ей дороже других. Учитывая их низкий социальный статус, они Люцианом особенно сблизились: Люк фактически сирота и она единственный (признанный) ребенок обесчещенной семьи. И все же она вместе с остальными отвернулась от него, когда весть о его крахе достигла Идриса. Да, тогда у нее было множество причин. Хороших причин. Здравых. Но ни одна из них не оправдывала подобное предательство. Было глупо рассчитывать, будто простого извинения будет достаточно, будто у нее останется право говорить ему что делать и что чувствовать. — Я знаю... — начинает Мариз. Слова вырываются из горла сдавленным шепотом. — Я знаю, что не заслуживаю твоего прощения или... чего бы то ни было. Но все равно прошу о нем. Когда-то мы были друзьями, Люциан. — Она переводит взгляд на пол, черные замшевые туфли отчетливо контрастируют с бледным линолеумом. Почесав левую мочку, она сухо смеется. — Никогда не забуду, что это ты научил меня правильно держать меч на занятиях в Идрисе... что единственный не смеялся над моим желанием овладеть оружием раза в два больше меня самой. Люк неохотно фыркает. — Ты была от горшка два вершка, но уже тогда стало ясно, что упряма как осел. К тому же я не хотел, чтобы ты воспользовалась этой штуковиной против меня, разобравшись, как ей пользоваться. Робко улыбнувшись, она пожимает одним плечом. — Не знаю, смогу ли когда-нибудь загладить вину. Но я бы хотела попытаться. Если позволишь. — Почему? — В одном этом слове все годы и боль, которые кружат, словно призраки, между ними. Пригладив зеленую твидовую юбку, цвет, который она не носила годами, но обнаружила в дальнем углу шкафа в Институте, она старается говорить как можно спокойнее: — Наверное, я наконец очнулась, и человек, которого увидела в зеркале, не понравился мне. Он не тот, кем мне бы хотелось быть. И я не могу изменить прошлое и сделать другой выбор. И некоторые вещи я бы не стала менять, даже будь на то возможность. Но по отношению к тем, кто мне не безразличен, я могу попытаться стать тем, кто будет вызывать у меня гордость. Люк вскидывает темную бровь, оставаясь скептиком до самого конца. Раньше он таким не был. В юности Люциан всегда отличался добротой, всегда искал в людях лучшее и верил в них, даже когда улики свидетельствовали об обратном. Верил даже в таких монстров, как Валентин. — И я один из них? — Несмотря на твою убежденность в обратном, да. Люк молча изучает ее своим фирменным взглядом, словно пытается заглянуть внутрь и докопаться до истины. Мариз чувствует себя обнаженной, выставленной напоказ, и подавляет порыв переступить с ноги на ногу. Она знает: он не верит ей, и не винит за это. Когда пауза затягивается, она кивает, признавая поражение, и разворачивается, чтобы уйти. Глупо было приходить сюда, глупо было надеяться, что пара слов сможет все исправить. — Мариз, подожди. — Она замирает на полпути и сутулится. Слышит, как он отодвигает стул, встает и обходит стол. Тяжелые шаги смолкают за спиной. Мариз оборачивается и запрокидывает голову. Она успела позабыть, какой же Люциан — Люк — высокий. А теперь вспоминает не только о его росте, но и о том, какой он огромный, немногие сумеречные охотники могут сравниться с ним. И дело не в том, что он стал волком: мускулы просто выросли под стать росту и комплекции, и теперь рубашка заметно обтягивает их. Она моргает и встряхивает головой. Пялиться... неприлично. Облизав губы, она встречается с ним взглядом при слабом свете настольной лампы. — Я не... Послушай. Не знаю, сможем ли мы когда-нибудь стать... — говорит он и указывает рукой между ними, пытаясь подобрать правильное слово, — друзьями или еще кем. Но... я знаю бар за углом, который работает до двух. Выпьешь со мной? — Конечно. Стаканчик или парочка на ночь мне бы не помешали, — отвечает она с робкой надеждой. Он смеется. Звук низкий, утробный, согревающий до самых костей.3
Ее мать стара. Тело, довольно поздно давшее жизнь двоим детям и воевавшее во многих битвах, скрючилось и высохло с годами. — Мало того, что сотворил твой брат... так теперь и ты? — Мама... пожалуйста. — Столько усилий, чтобы завоевать мальчишку Лайтвуда, и все зря. Ты снова там, с чего начала, глупая девчонка. Опозорена вместе со своим кружком, — хищно смеется мать, словно налетевший на полевку ястреб. Мерзкий каркающий звук. — Я все исправлю. — У нее нет выбора. Есть Алек. Он только научился ползать и теперь изучает мир серьезными глазами и тянет в рот все, до чего может дотянуться пухлыми пальчиками. Есть еще один ребенок под сердцем, девочка, она в этом уверена. Она должна все исправить. Ее дети не заслужили расти в так хорошо знакомом ей позоре. — Обещаю. — Оставь обещания для тех, кому они не безразличны. Глядя на мать, ковыляющую с палочкой по ступеням родного дома, Мариз не должна чувствовать боль от того, что та отвернулась от нее. Женщины Трублад никогда не были мягкими и добрыми, она узнала об этом довольно рано. Но жгучая боль еще долго будет тлеть в сердце. Почувствовав прикосновение крохотных мокрых пальчиков к лодыжке, она отводит взгляд от опустевшего крыльца. Темные локоны падают Алеку на лоб. Он смотрит на нее, запрокинув голову, и улыбается почти беззубым ртом. — Мама! — кричит он первое и единственное знакомое, к ее радости и огорчению Роберта, слово, — Мама, мама, мамамамамама! Устало рассмеявшись, Мариз наклоняется и подхватывает сына на руки. Волна любви захлестывает ее от его близости. Вдыхая сладкий, успокаивающий запах младенца, она дает ему то же обещание. — Ты мой шанс, малыш. Я сделаю все, чтобы защитить тебя и твою сестру, нашу семью, — нашептывает она в мягкую макушку. — Я отдам. Я заберу. Я убью. Лишь бы ты был в безопасности. Это серьезное обещание, темное. Возможно, слишком кровавое для смеющейся крохи — ее ежедневной отрады. Но она все равно дает его. И в отличие от многих людей в ее жизни, Мариз свое слово держит.8
Она наблюдает за детьми, за всеми, кто собрался на этом празднике примитивных. Странная же они семейка, однако. Мариз прижимается затылком к широкой груди Люка и вдыхает запах леса с нотками пороха и мяты. Алек держит за руку маленькую девочку и смотрит, как Магнус показывает магические трюки элегантным движением пальцев. Они смеются, когда сверкающий розово-зеленый слон громко трубит хоботом и улепетывает за дверь с несвойственной для животного грацией. А потом Магнус целует Мэйдзи в лоб и выпрямляется, чтобы поцеловать Алека в губы. Они оба улыбаются. Джейс отдыхает на балконе с красивой темнокожей волчицей Майей, которая спасла остатки Прэтор Люпус. И хотя они не касаются друг друга и жарко спорят, Мариз подмечает, как теплеет взгляд Джейса и как Майя улыбается и придвигается ближе, словно ее тянет к нему магнитом. Ворвись в лофт стая демонов кури, эти двое бы и не заметили. Изабель пытается убедить Клэри и Саймона позволить ей помочь с готовкой. Она как всегда яркая и сногсшибательная, светящийся огонек в центре комнаты, к которому тянется каждый. Умнейшая охотница своего времени, и никто не смеет сказать Мариз обратное. Клэри выросла и стала мини-копией Джослин, добросердечная и страстная, но не лишенная твердости, присущей ее матери в этом возрасте. Саймон все так же болтает без умолку и теперь носит очки, хотя вампирам они не нужны. За спиной у него гитара, видимо, позже, когда все насытятся угощениями, он сыграет для них. Они все стали старше и, возможно, чуточку умнее. Жестче. Но по крайней мере в безопасности и вместе, хоть и на один вечер. Каждый из них потерял слишком много, чтобы не ценить подобные моменты. Она вздрагивает, втягивает воздух, проводит ладонями по теплым жилистым рукам Люка, который обнимает ее за талию, поглаживает костяшки и стискивает пальцы. Возможно, это не совсем то, что тогда обещала, но она все равно счастлива.2
Она стоит перед безмолвным братом. И понятия не имеет, как его зовут, но тот сочетал браком восемь поколений семьи Лайтвудов, и родители Роберта настояли, чтобы их поженил именно он. Свадьба очень простая. Роберт не хотел помпезности. А Трублады не настолько богаты, чтобы настаивать на ином. Она в платье из шифона цвета слоновой кости с рукавами-фонариками поверх золотой сорочки, которая облегает ее роскошную фигуру. Сексуально, но в меру строго. Мать не одобрила наряд, но была вынуждена уступить, когда Джослин заявила, что такова нынче мода среди молодых охотниц во всем мире. Когда Мариз произносит клятву, четко и уверенно, а потом аккуратно рисует брачную руну на левой руке Роберта, — руна, которую тот нанес ей, еще жжет, — то улыбается. Во время последних напутствий она переводит взгляд на Роберта, надеясь поймать его взгляд, но тот все время пристально смотрит на безмолвного брата.7
— О ангел! — слова вырываются криком. Она цепляется пальцами за короткие волоски на затылке Люка и выгибается дугой, приподнимая бедра и подставляясь жадному языку. И Люк понимает намек, льнет вперед, принимая все, что предложено, и даже больше. Мариз успела позабыть, насколько это хорошо. Боже, когда же она в последний раз... Но связные мысли вылетают из головы, когда Люк обхватывает мягкими губами клитор и сосет. Его борода царапает бедра, и она кончает сильно и быстро. Впивается ногтями в его голые плечи и отпихивает от себя, когда удовольствие становится чересчур сильным. Он отстраняется, оставляет влажную дорожку поцелуев на бедре, внизу живота, на животе, доходит почти до самой груди и садится на корточки. А потом поднимает взгляд, в темноте его глаза горят зеленым, и исходящая от него волна желания заставляет ее инстинктивно развести ноги шире. Минуту назад Мариз казалось, что хватит, но то, как он смотрит, заставляет хотеть предложить себя снова и снова, пока они не пресытятся настолько, что будет тяжело двигаться или думать. Неловкая дружба подводила их к этому моменту несколько месяцев. Сначала пара шагов, чтобы уладить разногласия и окончательно помириться. Странные «встречи» (свидания, но не один из них не знал об этом в тот момент, а когда оба осознали, было уже все равно, как их называть), которые вошли в привычку. Поздние посиделки до самого закрытия в баре около участка за коньяком или красным вином для нее и пивом или виски для него. Пару раз они ужинали в его уютной набитой книгами квартире в Бруклине, где она наблюдала, как он двигается по кухне с чарующей и абсолютно мужской грацией, и выслушивала рассказы об абсурдных и частенько жестоких делах, трудностях управления стаей, тяжести отцовства для все возрастающей толпы приемных детей. А он, в свою очередь, слушал ее жалобы на политику Клэйва, беспокойство о детях, попытки найти свое место в Клэйве, которые не всегда оканчивались успешно. Ну и конечно же, все это на фоне войны, в которой каждый старался выжить, хотя и казалось, они только и делали, что проигрывали. Боль и скорбь не стали слабее даже сейчас, месяцы спустя. Но рядом с Люком казалось можно дышать, было легче сделать вдох. Каждый момент подводил их к здесь и сейчас, и теперь она лежит на диване у него в гостиной в одних серых замшевых туфлях, которые он попросил не снимать. — Тебе хорошо? Она невольно улыбается. Только Люк может довести до лучшего за последнюю дюжину лет, если не за всю жизнь, оргазма, а потом поинтересоваться, хорошо ли ей. — Вряд ли я смогу описать, насколько мне сейчас хорошо, Люк. В его смехе слышится гордость. Радость. Желание. Мариз закусывает губу, чувствует соленый пот. Огладив левой рукой бедро, закрывает глаза, словно пытаясь пережить заново то, что он только что сотворил с ее телом. Немыслимое возбуждение и чувствительность, о которой она даже не подозревала. Она касается живота — мягкая кожа, твердые мышцы. Ранее она немного засмущалась, заволновалась, что, взглянув на тело, покрытое старыми шрамами и рунам, рассказывающими о жизни, Люк не сочтет его желанным. Но тот быстро рассеял ее страхи. Мариз поднимает руки, обхватывает груди, соски чувствительные и припухшие от его языка и щетины. Даже с закрытыми глазами она чувствует желание Люка и поражается, насколько же ей нравится, когда он смотрит на нее. Берет. Овладевает. Поначалу было страшно. Мариз до сих пор помнит хрупкий затянувшийся момент, когда вытянула шею, чтобы поцеловать уголок его губ, когда была уверена, что он оттолкнет ее. Но он не сделал этого. А чуть повернул голову и поймал ее губы в поцелуе, от которого даже самая рациональная женщина задохнулась бы и начала умолять. А потом он сделал шаг назад, вскинул бровь и принялся расстегивать рубашку. Вызов — проверка, сможет ли угнаться за ним. И она смогла. Но еле-еле. Мариз нравится это чувство. Она понятия не имеет, как его назвать, но ей хочется сохранить его как можно дольше. Приоткрыв один глаз, а потом второй, она бросает взгляд на его нелепо прекрасный член: толстый и твердый, чуть изогнувшийся влево и сочащийся смазкой — для нее. Прикусив нижнюю губу, она поднимает бровь — отзеркаливая его вызов. — Это все, на что вы способны, детектив? Он фыркает, а потом прослеживает ладонями путь ее рук. Заводит ее руки за голову, обхватывает член и водит головкой по сжимающейся вагине. Мариз вздрагивает и вскидывает бедра, отчаянно желая принять его. А потом он демонстрирует, на что еще способен. Разиэль, вот это демонстрация.6
Люк открывает дверь после третьего резкого стука. Из одежды на нем одни потертые джинсы, он явно только из душа. Приветствие таит на его губах, когда он видит ее. Ей кажется, она выглядит как безумная: опухшее от слез лицо, неприкрытая боль. Она не может дышать. Поэтому звук, который вырывается из нее, настолько отвратительный. Смерть. — Макс, — хрипит она. Не говоря ни слова, он выходит за дверь и обнимает ее, позволяя прижаться к себе и почувствовать ровное сердцебиение и ритмичное вдох-выдох-вдох-выдох, когда втягивает и выталкивает из легких воздух. И Мариз старается сфокусироваться на этом. Возможно тогда она сможет вспомнить, как это делается. Город за стенами продолжает жить своей жизнью. Они стоят ангел знает сколько, Люк нежно укачивает ее, словно она сделана из стекла. И сколько бы ни длился этот момент, она запомнит его навсегда.