То, что было между нами вчера...

Я был довольно тихим и нелюдимым ребенком. К тому же, по соседству не было почти никого с кем я мог бы играть. В какой-то момент все окрестные ребята были либо совсем мелкие, либо значительно старше меня. Старшаки мелюзгу вроде меня в свои «взрослые» игры, естественно, принимать не спешили, а я особенно никогда и не стремился. Самому же мне так же претило возиться с мелюзгой, да и они меня не сильно жаловали, полагая, что я слишком взрослый для того, чтобы понять их незамысловатые развлечения. В общем, преимущественно я протирал штаны дома, поигрывая иногда в приставку, нехотя катая машинки или пытаясь выучить по книжке простенькие карточные фокусы. Порою меня выставляли на улицу в тщетных попытках заставить меня гонять мячик или заниматься прочими вещами, которыми занимаются все уважающие себя мальчишки моего возраста. Скучно. Это все, тем более, в гордом одиночестве, было ужасно скучно. Потому я предпочитал просто бродить по городу, выискивая разные странные, страшные, таинственные или просто неизведанные еще мною места. В одном из таких мест, а именно в заброшенном несколько лет назад инфекционном отделении детской больницы, я и встретил его. Оборванный и растрепанный мальчишка с не по-детски пронзительным взглядом, он был примерно одного со мной возраста. Его черные, как смоль, волосы, свисали сальными патлами почти до плеч, из-под растянутого ворота слишком большой для него футболки выделялись бледные ключицы, изорванные и протертые джинсы едва ли могли скрыть острые коленки. Во всей его фигуре чувствовалась какая-то страшная, но тем более притягательная тайна и тогда еще неведомая мне сила. — Чего тебе тут надо? — странный мальчишка засунул руки в карманы и приблизился ко мне вплотную. — Где хочу, там и гуляю. Сам чего здесь забыл? — я одарил его самым моим хмурым взглядом, стараясь не выдавать беспокойства. Мальчишка внезапно махнул рукой и повернулся ко мне спиной: — Что непонятного? Живу я тут. — Совсем один? — я слегка опешил, но мне это показалось невероятно крутым. — Почти, — пацан хитро подмигнул и ухмыльнулся, — Я Ута. А ты кто такой? — Таке… С того самого дня мы встречались все чаще и чаще. Немного слишком разные, но в равной степени страдающие от одиночества, мы с Утой как-то очень быстро сдружились. Теперь мы лазили по заброшкам вместе, таскали вместе металлолом какой-то, иногда что-то даже сами из него же и мастерили. Уту, казалось, постоянно переполняли какие-то идеи, а я чаще всего просто следовал за ним, по мере сил помогая тем, чем мог, или же просто наблюдая за тем, как работает над очередным творением Мастер. Он часто бурчал, сетуя на отсутствие у меня фантазии, на что я тут же отвечал, что зато я могу с точностью выполнить любую его инструкцию. Не согласиться он не мог, а потому просто продолжал ворчать что-то вроде: «Ну что за человек? Золотые руки и полное отсутствие фантазии!» Я на это лишь смущенно опускал взгляд и продолжал делать свою часть работы. Одно время мы даже продавали «старшакам» самопалы, пока нас за этим не застукали, конечно. Уте ничего. А меня тогда почти на месяц засадили под домашний арест. А он взял и обиделся, думая, что я просто больше не хочу с ним дружить. Когда мне удалось встретиться с ним снова, Ута буквально пылал от злости. Одним легким движением руки он схватил меня за горло и, приподняв над полом заброшенной больницы, ударил меня спиной и головой об стену. Честно говоря, до сих пор ума не приложу, как я тогда не отключился. Я сначала не понял даже, с какой чудовищной силой и как легко он это со мной проделал. Куда больше меня взволновали его слова: — Ты что же, просто так взять и кинуть меня решил, Таке Хирако? Догадался уже, что я гуль? Из-за этого? Я ничего не понимал и лишь сдавленно хрипел, пытаясь глотнуть воздуха. Как ни странно, страха не было. Но мне действительно было очень стыдно за то, что я вот так пропал и не смог найти способ предупредить Уту о моем незавидном положении пленника в собственном доме. Он сказал, что он гуль, и я почему-то сразу ему поверил. К тому же, это многое объясняло, судя по тому, что я слышал о гулях. Поняв, что из такого положения я едва ли могу говорить, Ута все же поставил меня на землю и приблизился почти вплотную, обдавая меня горячим дыханием с едва заметным запахом крови. Я смотрел на него, как завороженный, не в силах что-либо сказать. Я с жадностью всматривался в тонкие черты его лица, тонул в бездонной пропасти его глаз, затуманенных отчаянием, обидой и какой-то неведомой мне тоской. — Говори, — в голосе его мне почудилась сквозь металлические нотки мольба, — что ты молчишь, Таке? — он ударил кулаком в стену возле моей головы так, что в той осталась легкая вмятина. — Ута, я… Я не знал. Мне правда жаль, что я не смог предупредить… Это из-за самопалов. Домашний арест. Честное слово. Мой друг отстранился от меня так же резко, как недавно приблизился, и закрыл лицо руками. — Что ж, теперь ты знаешь. Сдашь меня голубям? — Нет. — Тогда уходи. Уходи и, обещаю, я никогда не трону ни тебя, ни твою семью. Я гуль. А ты человек. Будет разумно, если ты забудешь обо мне вот так, когда я сам прошу тебя об этом. — Нет. То, что ты гуль, ничего не меняет. Я хочу и дальше быть твоим другом, если ты не против. Ута просиял и вновь подошел ко мне, прижимая меня к стене своим телом: — Дурак ты, Таке. И я этому чертовски рад, — мальчишка улыбнулся и, чуть склонив голову, прошептал мне в самое ухо: — Но если ты еще раз пропадешь без предупреждения, я обглодаю тебе лицо, выпотрошу все твои внутренности и сожру тебя до последнего кусочка… — Хорошо, — я даже выдавил из себя не особо свойственную мне улыбку для того лишь, чтобы услышать, как Ута расхохотался. В тот день я возвращался домой с огромным синяком на спине, разбитым до крови затылком и крайне смешанными чувствами. Я был рад, что Ута на меня больше не сердится, рад тому, что он открылся мне… Но то, что он был гулем, все же оставляло в душе какой-то неясный осадок. По всему выходило, что мой единственный друг ел людей. Наверное, даже убивал их. Он и меня сегодня мог с легкостью прикончить. Я знал, что убивать плохо. Я представлял себе жуткие картины того, как он с окровавленным лицом вырывает зубами куски плоти из тела только что убитого им же человека. Пусть у меня была и слабая фантазия, но образным мышлением меня природа не обделила. Я тихонько прокрался в свою комнату, а позже, так и не открыв дверь бабушке, отказался от ужина. Меня ужасно мутило. Даже не знаю, из-за чего больше: из-за тех картин, которые рисовало мне мое сознание, или же сказывался удар головой об стену. Я все думал и думал о том, что сегодня узнал. Есть людей — это очень плохо, но… Как, должно быть, тяжело было Уте! Ведь всю свою жизнь он был вынужден постоянно делать это, а потом со всем этим как-то жить дальше. Я задавался вопросом: смог бы я жить такой жизнью? И ответ я найти так и не смог. В конце концов, я пришел к выводу, что мой друг действительно очень сильный, раз может пережить такое. А еще он был, есть и будет моим другом. Ведь после того, как я узнал о нем страшную правду, сам он не стал кем-то другим. Он все тот же Ута, которого я знал. А значит, то что он гуль, а я человек, действительно ровным счетом ничего не меняет. Я знал, что могу относиться к нему так же, как и раньше. Просто теперь у нас было одной общей тайной больше. С того дня мы, казалось, сблизились еще больше, проводя вместе дни напролет. Мы становились старше, но каждый день едва ли не бегом бежали друг другу навстречу. Порой, жаркими летними деньками, когда мы отдыхали в каком-нибудь безлюдном месте на природе, Ута ни с того ни с сего набрасывался на меня, с глухим рыком валил меня на траву и, взгромоздившись сверху, едва сдерживая смех, максимально зловещим голосом вещал: «Ууу! Я большой страшный гуль, и я тебя съем!» На что я, встречаясь с ним взглядом, совершенно спокойно отвечал: «Не съешь. Иначе тебе не с кем будет играть». Ута смеялся и падал рядом со мной на траву. А потом мы часами лежали, болтая ни о чем и обо всем на свете, и наблюдали за размеренным движением облаков в море яркой небесной синевы. Когда мы только познакомились, Ута был еще слишком мал, чтобы использовать на полную свои способности гуля, хотя, признаюсь честно, тогда мне хватало и всего лишь его физической силы, превосходящей в разы мою. Со временем же мой друг приобретал все способности взрослого гуля, естественно, всякий раз хвастаясь мне. До сих пор порой стоит в ушах его звонкое: «Таке, смотри, у меня какуган! Жуть, правда?» или «Я научился использовать кагуне! Смотри!» И это было так естественно, будто мы всего лишь продолжали играть в игру. Я даже пробовал, вооружившись черенком от лопаты, с ним драться. В шутку, естественно. В конце концов, мы оба знали, что я ровным счетом ничего не смогу ему сделать, даже если выложусь на полную. Ута поддавался, подначивая меня и вместе с тем будто пытаясь показать, что я не так уж плох, как сам о себе думал. Изменилось ли что-то с тех времен? На самом деле многое, но порой мне кажется, что именно эта его «игра в поддавки» осталась прежней. Так мы росли, а наша дружба лишь крепла. Выбираясь во все более дальние части города, мы обзавелись еще несколькими любопытными знакомствами из числа неформалов из разных районов. Еще пару ребят привел в нашу компанию сам Ута. Вроде бы как, он познакомился с ними, пока я протирал штаны в школе. В конечном итоге у нас сформировалась сама собой небольшая подростковая банда. И да, у нас была очень плохая компания. Мы часто собирались вместе, жгли костры, разрисовывали стены, курили за какими-нибудь гаражами, выпивали, горланили в пьяном угаре песни, угоняли тележки из магазинов или мусорные баки, чтобы покататься. Несколько раз я даже просыпался на улице в куче мусора и пустых бутылок в совершенно незнакомом районе. Мне это не казалось чем-то хорошим, но рядом с Утой мне было плевать на общественное мнение. Я все чаще стал прогуливать школу в нашей вечно чуть теплой компании. Кто-то научил меня играть на гитаре несколько аккордов, которых хватало для того, чтобы «сбацать» кое-что из наших излюбленных песен. Позже Ута притащил мне какой-то самоучитель и буквально заставил учиться играть дальше, объясняя это тем, что ему нравится, когда я пою под гитару. И долгими ночами, когда все наши собутыльники уже мирно спали кто где, я играл и пел для него до тех пор, пока он сам не останавливал меня, замечая уже под утро на гитаре алые мазки моей крови. И тогда, ведомый то ли голодом, то ли жалостью, Ута слизывал до последней капли кровь с моих пальцев, осторожно посасывая и как-то особенно грустно вздыхая. А после он садился рядом, обнимал меня за плечи, прижимаясь всем телом и жарко шептал мне в ухо: «Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет». Я ничего на это не отвечал, лишь едва заметно кивая и прикрывая глаза. Я тщетно пытался в такие моменты унять бешено колотящееся сердце. В ушах шумело… А я, искренне не понимая, что со мной происходит, просто сидел с закрытыми глазами, стараясь сохранить хотя бы бесстрастное выражение лица и ровное дыхание, изо всех сил надеясь, что Ута не догадывается о том, какую бурную реакцию вызывают у меня его прикосновения. Чего только стоил вид того, как он обхватывал своими мягкими, такими горячими, чуть влажными губами каждый мой палец, жмурясь от удовольствия. Наверное, ему действительно было вкусно, но уточнить я не решался. Я понимал, что все это неправильно, но ничего не мог с собой поделать, потому что мне это нравилось. Более того, мне мучительно хотелось большего… Мы были слишком пьяны. Во всяком случае, я-то уж точно. Все, кроме нас двоих, еще часов восемь назад разошлись по домам. Как и всегда, я играл на гитаре и пел, кажется, что-то лирическое и грустное, пока Ута делал какие-то зарисовки в блокноте. Он бросил на меня короткий взгляд и, покачав головой, отложил свою работу в сторону. Когда песня закончилась и я уже собирался начать новую, Ута перехватил мою правую руку за запястье мягко, но достаточно крепко, в то же время выхватывая гриф гитары из тут же безвольно повисшей левой. Он несколько секунд осматривал внимательно мои окровавленные пальцы, а после, грустно улыбнувшись и глядя мне в глаза, нежно обхватил губами один из них. Меня бросило в жар, а сердце мое, казалось, выписало в грудной клетке какой-то совершенно невероятный кульбит. Он перешел к другому пальцу, скользя по нему губами, осторожно проводя языком, будто лаская. Все это время Ута поглядывал на меня из-под полуопущенных ресниц, и в глазах его будто плясали бесенята. Все это было настолько пошло, но вместе с тем настолько невинно, что мне с трудом удавалось сохранять самообладание. И вот, наконец, он по обыкновению обняв меня, снова прошептал свое извечное про дурака, обдавая мое ухо и шею горячим дыханием. И тогда… Наверное, я действительно слишком много выпил, но я просто слегка развернулся и поцеловал его отчаянно, страстно и немного неловко, одновременно обнимая его в ответ и крепче прижимая к себе. Через несколько безумно сладких мгновений я отпустил его и, опустив взгляд в пол, почувствовал, что буквально сгораю от стыда за свою мимолетную слабость и несдержанность. — А я все думал, когда же ты, наконец, не выдержишь, — Ута усмехнулся, наблюдая за тем, как я, смущенно краснея и заикаясь, бормочу какие-то извинения. Я едва решился поднять на него взгляд и покраснел еще гуще: — Так ты… знал? — Сложно не заметить, как ты каждый раз буквально дрожишь от возбуждения, но тщетно пытаешься сохранить каменное выражение лица, — он хихикнул, — но вообще на то и был расчет. Таке, ты… хочешь меня? От такой прямоты я буквально впал в ступор. Все это было неправильно, странно и будто бы нереально. Я просто не мог поверить в то, что все это происходит на самом деле. Меня захлестывали одновременно стыд и жгучее желание, восторг и страх. Видимо, устав ждать от меня ответа, Ута перебрался ко мне на колени и, чуть наклонившись, провел самым кончиком языка по моей шее. Меня прошибла крупная дрожь, и я едва не застонал, но лишь закусил губу и издал судорожный вздох. — Ну так что? Хочешь меня, Таке? — Ута легонько прикусил кожу на моей шее, выжигая своим горячим дыханием из меня всякий стыд. — Да… — мой ответ уже больше походил на стон. Без лишних слов он начал раздевать меня, продолжая целовать в шею, то иногда легонько покусывая, то проводя кончиком языка от уха к ключице и обратно. Уже одно это настолько заводило меня, что мне едва удавалось сдерживать стоны. Я с переменным успехом пытался справиться с его одеждой, но мои руки дрожали так, что каждое действие удавалось мне далеко не с первой попытки. Ута скользил руками по моей груди, будто невзначай задевая самые чувствительные точки. У меня было такое ощущение, словно меня затянуло в пропасть безумия. Я уже не понимал, что и как я делаю, где я и что вообще происходит. Единственное, что мне пока удавалось, — это пытаться выглядеть хоть немного спокойнее, чем было на самом деле, и до сих пор не застонать в голос. Мои порезанные «в лапшу» джинсы в тот момент казались мне невероятно узкими, а Ута еще и подливал масла в огонь, ерзая у меня на коленях, а иногда и легонько сжимая рукой… «Расстегни… Просто расстегни их уже…» — я даже не понял, прохрипел ли я это вслух или же только подумал. Но он сделал это. Ута расстегнул на мне джинсы, а после, повалив меня на старенькую кушетку, на которой мы сидели, стащил их с меня одним рывком вместе с трусами. А после бросил на пол и остатки своей одежды. В таком виде он был невероятно красив. Я лежал, затаив дыхание, и не мог оторвать взгляд. Ко мне начало снова возвращаться смущение, но Ута не дал мне опомниться, прижав к койке и снова осыпав поцелуями. Я горел и плавился от его жаркого дыхания на моей коже, от нескромных ласк, от ощущения того, насколько он близко. Я молча сходил с ума, обнимая его, прижимая к себе как можно крепче, стараясь поцеловать в ответ, куда дотянусь. Я хотел его так сильно, что готов был отдать все за то, чтобы он уже сделал это со мной. Ута все еще медлил, продолжая ласки… Он впился короткими ногтями мне в грудь и оставил на моем теле глубокие кровавые царапины. Я буквально задохнулся от этого ощущения боли, смешанной с удовольствием и желанием. Когда Ута провел по свежим ранкам языком, слизывая кровь, из моей груди сам собою вырвался стон. — Значит, предпочитаешь пожестче? — горячий шепот Уты едва доходил до моего сознания, но пробирал до дрожи. — Ты все еще уверен, что действительно этого хочешь? — Да… Ута довольно сильно укусил меня за плечо, одновременно лаская кончиками пальцев мои соски. — Это может быть больно, но я тебя все равно трахну. Согласен, Таке? — Да… Ута… Просто сделай это… Легким, едва уловимым движением он заставил меня развести бедра шире. А потом, обильно смазав пальцы чем-то скользким и прохладным (я даже не знаю чем), ввел в меня сразу два. Я вздрогнул от неожиданности и легкого холодка, получив за это укус в шею. В то же время Ута, кажется, чуть согнул пальцы, снова вырывая из меня стон. Я попытался зажать себе рот ладонью, но он отвел мою руку в сторону: «Не надо. Я хочу слышать каждый твой стон… И не смей сдерживаться, ты и так меня уже этим достал». Мне не оставалось ничего иного, кроме как судорожно кивнуть, тут же снова застонав от того, что он творил со мной. Я не мог больше вынести эту сладкую пытку… Подаваясь вперед, навстречу его пальцам, плавясь от горячих поцелуев вперемешку с болезненными и от того еще более заводящими меня укусами, я отчаянно хотел большего. Кажется, мои стоны уже начали переходить в поскуливание, когда Ута, наконец, смилостивился надо мной… Он начал входить в меня медленно и, насколько мог, осторожно. Но это все равно было немного слишком. Я замер, едва удерживая себя от того, чтобы не дернуться назад. Какое-то время было слышно лишь наше учащенное дыхание… Тишину прервал шепот Уты: «Таке, если тебе больно, лучше изобразить боль на лице…» Тут же он вошел в меня чуть глубже и немного резче, чем до этого, и я тихо вскрикнул. «Вот, уже лучше», — он улыбнулся и ненадолго притормозил, давая мне время на то, чтобы свыкнуться с ощущениями. Я не знаю, сколько это все продолжалось, но в какой-то момент мне стало уже совершенно плевать на боль. Я пытался податься ему навстречу, насколько это вообще было возможно из такого положения. И вот, наконец, Ута и сам не выдержал. Пробормотав что-то вроде просьбы потерпеть немного, он вошел в меня полностью, почти резко, болезненно, но в то же время практически ласково. — Очень больно? — Терпимо… — пользуясь возможностью, я гладил обнаженное тело Уты, обводя пальцами контуры его еще не столь многочисленных, как позже, татуировок. — Нарываешься, Хирако… — Пусть так. Он начал двигаться во мне нарочито медленно, при этом то и дело расцарапывая все сильнее и сильнее мои грудь и плечи, а потом слизывая кровь, проводя по царапинам лишь самым кончиком языка. Я, кажется, бормотал что-то нечленораздельное и бессмысленное, просил еще, практически умолял его. Но как только я пытался взять часть инициативы на себя, подаваясь ему навстречу, Ута удерживал меня на месте, и специально начинал двигаться во мне еще медленнее, почти останавливаясь. Я, кажется, извинялся, молил о чем-то… Не могу точно вспомнить весь тот бред, что я нес. А он царапал меня и кусал, то лаская, то наказывая, а потом продолжал в том же темпе, что и раньше. Это доводило почти до предела, заставляя балансировать на грани между сладкой, но невыносимой мукой сильнейшего возбуждения и тем, чтобы дойти до финала, заставляя срывать голос в громких стонах и сходить с ума. — Ты хочешь кончить, не правда ли? — было видно, что Ута и сам уже на грани. — Да… Пожалуйста… Прошу… Ута… Пожалуйста… — Любишь меня? — Да! — Скажи, что любишь. — Люблю тебя… — мне кажется, что в тот момент я бы сказал ему что угодно, вообще не понимая, что несу. Ута наклонился к самому моему уху и, задыхаясь, прошептал: — А мне похер, если честно, — он рассмеялся хрипло и неубедительно, а я так и не понял шутки. Теперь Ута больше не церемонился, принявшись буквально натягивать меня, едва ли не как презерватив. Он вмял меня в койку с нечеловеческой силой так, что казалось, еще чуть-чуть, и затрещат кости. Его движения стали быстрыми, сильными, хаотичными настолько, что я зачастую не успевал и вздохнуть. Едва ли не рыча, Ута вдалбливался в меня раз за разом, не давая опомниться. От былой, проскальзывающей через раз нежности не осталось и следа. Теперь он просто трахал меня жестко, грубо и в каком-то совершенно бешеном ритме. На миг мне показалось, что я вот-вот потеряю сознание. Голова закружилась, в глазах было темно, и я чувствовал себя так, будто лечу на неуправляемом вертолете, падая все ниже в бездну. Я не знаю, когда мои стоны перешли в крик, но я сам будто слышал все это издалека. С очередным толчком меня будто прошило насквозь волной наслаждения столь сильного, что я едва тут же не вырубился. Мой живот залила горячая вязкая жидкость, а сам я почти перестал чувствовать свое тело. Еще пара сильных толчков, и я ощутил, как нутро мое заполняется спермой Уты. Он тут же повалился возле меня, как подкошенный и, свесив руку, нашарил где-то возле койки мою косуху, чтобы достать сигареты для нас и ей же и укрыться. Ута так и уснул, обнимая меня и с сигаретой во рту. А я, докурив, потушил обе и, прижав его покрепче к себе, тоже почти моментально вырубился. Я проснулся, почувствовав, как Ута, что-то тихо бормоча под нос, выбирается из моих объятий. И вот сейчас, с дичайшего бодунища, я осознал, что мы вчера переспали и, честно говоря, почувствовал себя очень растерянным и смущенным. — Ута… То, что было между нами вчера… — Забудь, — парень усмехнулся, — ну или, если будет желание, можем как-нибудь повторить. — А как мы теперь… — Да никак. Ты же не думаешь, что я буду теперь ходить с тобой в кино за ручку? Только не говори, что ты в меня влюбился, Таке! Я на миг задумался: — Нет… А ты… — Нет, конечно. Но мне было хорошо. Тебе, как я понял, тоже. Так что мы можем и дальше дружить, просто еще иногда трахаться, — Ута рассмеялся. — Понятно… Да, между нами не было никаких чувств. Во всяком случае, так мы оба старались считать. Мы не ходили за ручку, хотя Ута и встречал меня иногда после школы (в те дни, когда бабушке, дедушке и доброй половине преподавательского состава все же удавалось меня туда загнать, застав относительно трезвым). Мы не клялись друг другу в любви, кроме тех случаев в постели, когда это было лишь частью его игры. Мы не целовались за каждым углом втихаря, делая это только тогда, когда уже собирались снова переспать. Слово «верность» для нас было пустым звуком, хотя я-то уж точно не был ни с кем другим, кроме него. Не знаю, сколько было партнеров у Уты до меня и был ли у него кто-то еще во время наших странных отношений, которых как бы не существовало. Но для меня он довольно долгое время оставался не только первым, но еще и единственным. В конце концов, я доверял ему. А это, наверное, главное. Да, кстати, в подростковом возрасте я действительно и сам был тем еще засранцем. Пил как черт, практически не просыхая, курил одну за одной дешевые сигареты, лазил по помойкам в поисках ништяков, воровал цветнину (те же автомобильные аккумуляторы, например), прогуливал уроки неделями, часто просыпался на улице или в мусорном баке, стрелял мелочь у прохожих, чтобы наскрести на выпивку (Ута говорил, что из нашей компании у меня самый убедительный и невинный вид), дрался тоже регулярно, хотя и не по своей воле. Я был далеко не самым популярным учеником в моем классе в те времена, пока еще регулярно посещал школу, мои увлечения популярности мне не прибавили, но мне было уже все равно. Ута научил меня не обращать внимания на общество с его нормами и моралью. И только он один знал, насколько нелегко мне далась эта наука. Я никогда в общем не отличался умением ярко выражать свои эмоции, тем более, при посторонних. А потому тем, кто всячески пытался убить мою самооценку, было вдвойне интереснее пытаться вывести меня из видимого равновесия. Но всякий раз я молча переносил все, стараясь подавить в зародыше любую эмоциональную реакцию. Ута был единственным свидетелем моих срывов. Лишь рядом с ним я мог расслабиться, открыться и порой даже просто разрыдаться, уткнувшись ему в плечо. А после, будто по щелчку пальцев, снова успокоиться еще на несколько недель. Видимо, устав от всего этого, Ута и решил вдолбить в мою голову наплевательское отношение к обществу в целом и к окружающим в частности. И, как ни странно, ему это хорошо удалось. Не знаю, можно ли было когда-нибудь сказать о том, что мы были счастливы, кроме тех моментов в детстве. Но в целом, такая жизнь меня вполне устраивала. Единственной проблемой было то, что это совершенно не устраивало бабушку и дедушку. Они пытались как-то образумить меня, пробовали запрещать общаться с нашей компанией (особенно с Утой), запирали меня в комнате (но я сваливал в окно), поставили на окна решетки (но что такое оконная решетка против кагуне Уты?), даже одежду от меня прятали (но меня вполне устроила прогулка по городу в трусах и тапочках). В конце концов, встал вопрос о переезде… Мне давали время лишь на окончание выпускного класса (всего несколько месяцев), а после меня хотели увезти в другой район, подальше отсюда, а в идеале в другой город. В качестве единственного шанса остаться хотя бы в Токио, передо мной поставили поступление в Академию CCG. И я, естественно, был против. С одной стороны перспектива была не такая уж и плохая, особенно для дедушки и бабушки. Денег на то, чтобы пристроить меня куда-то еще, было маловато. К тому же не было никаких предпосылок к тому, что это будет того стоить. В общем, в меня не верили. И сейчас я понимаю почему. Тогда же мне и самому было ничего не нужно. В конце концов, Ута вот вообще даже в школе не учился, но что с того? Однако, меня все же несколько напрягало то, что самые близкие мне люди меня не ставят ни во что. В общем, я отказался поступать куда-либо вообще. Тем более в Академию CCG. Чтобы я стал «голубем»? Да ни за что. Все изменилось для меня в одну ночь. Я прокрался домой так тихо, как только мог, желая избежать очередного выноса мозга хотя бы сейчас, когда у меня было такое хорошее, благодаря просто нереальному сексу с Утой, настроение. Честно говоря, я был почти уверен в том, что мои уже давно спали, потому был немало удивлен тому, что из приоткрытой двери комнаты бабушки и дедушки вырывается узкая полоска света и слышны голоса. Я прислушался лишь на миг, чтобы узнать, не заметили ли они, как я крадусь по дому. И этого было достаточно… для того, чтобы понять, что бабушка плачет. Я замер, и напряг слух, чтобы понять, что происходит. Они говорили обо мне… О том, какой я раздолбай, о том, как им хотелось бы, чтобы у меня просто сложилась жизнь по-нормальному, а не в сточной канаве, о том, что больно смотреть на то, как я поганю свою жизнь и медленно себя убиваю алкоголем. Я не стал слушать дальше, все и так было понятно. Прокравшись незамеченным в свою комнату, я рухнул на постель. У меня и у самого из глаз невольно потекли слезы. Бабушка плакала из-за меня… В ту ночь я так и не смог нормально заснуть, постоянно прокручивая в голове услышанное и лишь изредка проваливаясь в тягучую и вязкую дрему. Я вдруг осознал, наконец, что меня здесь действительно любят, хотя верить уже и устали, ибо я слишком часто, почти намеренно, не оправдывал ожиданий. Я понял, что за меня действительно переживают. И тогда я решил, что больше никогда, пока я жив, бабушка не будет из-за меня плакать. Я просто обязан был взяться за ум, чтобы обеспечить им обоим безбедную старость, костьми лечь, но сделать для них все, что могу. Как минимум, потому что они делали все для меня до этого самого момента. Утром я согласился поступить в Академию CCG. Нет, я не сказал ни бабушке, ни дедушке о том, что слышал. Просто дождался удобного случая и сказал, что подам документы на поступление как можно скорее. Мне кажется, дед что-то понял. Во всяком случае, он очень долго и пристально смотрел мне в глаза (пока я огромным усилием воли пытался придать своему взгляду хоть немного твердости), а потом молча кивнул с грустной улыбкой. Так мне пришлось начать, наконец, взрослеть. Стоит ли говорить о том, что Ута воспринял мое решение не очень радостно… Впрочем, на этот раз, пусть и разозлившись, он хотя бы не попытался меня убить, хотя и запустил в меня при помощи кагуне каким-то ящиком. После того, как мне удалось увернуться, он как-то и вовсе сник. Я хотел сказать ему, что это нисколько не меняет моего к нему отношения и… Честно говоря, я сам себе не представлял то, как можно водить чуть больше, чем просто дружбу с гулем и работать при этом в CCG так, чтобы не расстраивать его и не спалиться на работе. Но у нас было еще много времени на то, чтобы подумать об этом. По крайней мере, мне так казалось. Я попытался вспомнить заготовленную заранее проникновенную речь о моем отношении к Уте и, хотя все слова напрочь вылетели из моей головы, я даже открыл было рот, чтобы начать излагать уже хоть что-нибудь. Но Ута меня опередил. За десятые доли секунды он покрыл разделявшее нас расстояние и положил руку на мое плечо, легонько сжав. «Думаю, из тебя выйдет неплохой следователь, Таке, — в его голосе явно слышалась горечь, но он пытался выглядеть менее грустным, чем есть. — А занятно получается. Гуль и следователь проводят вместе вечера и иногда даже трахаются». Ута рассмеялся, а я, как обычно, так и не придумал, что ему ответить. В общем, в скором времени я поступил в Академию. Теперь у меня оставалось не так много времени на пьянки в компании, да и без них как-то нормально было даже… В конце концов, на Уту я время находил всегда. А если я не появлялся в поле его зрения в течение суток, он мог и сам завалиться посреди ночи ко мне в окно. В такие моменты я почти безуспешно пытался впихнуть в свою голову информацию, которую записывал на лекциях, в то время, как Ута просто сидел рядом и наблюдал за моими попытками, одним своим присутствием заставляя меня думать совсем не об учебе. Когда я сдавался, наконец, он прижимал меня к себе, целовал, шептал мне на ухо всякие гадости вперемежку с милыми нежностями, и брал меня, иногда даже прямо на полу или на письменном столе, зажимая мне рукой рот, чтобы нас не застукали мои родные. Но в один момент все закончилось. Нет, не было никаких прощаний, не было вообще ничего. Просто Ута пропал, будто его никогда и не было. Он не появлялся там, где мы обычно и находили друг друга, сам ко мне тоже не приходил. Я искал его, но найти так и не смог. Я не понимал, что случилось, что я сделал не так… Никогда еще я не чувствовал себя одиноким настолько. В какой-то момент мне даже начало казаться иногда, что Ута и вовсе был не более чем плодом моего воображения. Будто сон, затянувшийся на несколько лет. Первая и единственная весточка от Уты пришла лишь спустя полтора месяца. Простой листок бумаги на моем подоконнике, прижатый тяжелым металлическим брелком для ключей в виде причудливой маски. «Голубей развелось по району, как насрано. Ушел в другое место. Опасно. Не ищи. С тобой было классно. Брелок оставь на память. P.S. Еще как-нибудь свидимся, следователь Хирако.» Ута не солгал. Мы снова встретились. И тогда я уже действительно был следователем по гулям второго класса. Я мог бы не узнать его, с осветленными волосами и в маске, но этот голос я все еще помнил слишком хорошо. Я лично увидел, как Ута (нет, Безликий…) убивает людей, моих товарищей… Не то чтобы я не понимал почему, но это было для него так же просто, как для меня, например… запихнуть сосиску в микроволновку. И в целом, я и раньше понимал, что иначе вряд ли может быть, но… У меня был приказ сражаться, и я действительно хотел бы его остановить, хотя и понимал, что не смогу. На миг он остановился, замер напротив меня так, что на некоторое время мне даже почти показалось, что я по нему попаду. И я даже был как-то рад тому, что Безликий вовремя опомнился и увернулся. Да, он как и раньше был намного сильнее меня, но убивать меня не собирался. Даже теперь, когда спустя несколько лет мы оказались по разные стороны. Я атаковал, а он уклонялся, но по-хорошему не бил сам. Так знакомо… Я знал большинство его уверток, но все еще не мог противопоставить ему ничего дельного, да и в общем принимал правила игры, как и всегда. «Да, ты неплох, — даже сквозь маску чувствовалось, что он ухмыляется, вспоминая, наверное, как сам когда-то говорил, что я могу стать неплохим следователем, — только немного однообразен». Я буквально вздохнул с облегчением, когда понял, что Безликий не добавит к последней фразе что-то вроде «как всегда». А вообще, я бы хотел, чтобы он бежал сейчас отсюда куда подальше, потому что против Аримы-сана ему, наверное все же не выстоять. Хотя, похоже, что Ута и так понимал это, потому что, так и не ввязался в драку. Он подал мне один из тех условных знаков, которыми мы пользовались иногда в школьные годы, договариваясь втихаря о встрече. Из-за этого я чуть стормозил, за что тут же получил нагоняй от Аримы-сана. Но я был рад, что все это закончилось. И я действительно пришел уже глубокой ночью в ту заброшенную больницу, где мы с Утой встретились впервые. Я уже давно успел смириться с тем, что его больше нет рядом, привыкнуть к своей работе. Только вот теперь нужно было приложить все усилия к тому, чтобы он меня не дискредитировал. Если бы вскрылся тот факт, что я довольно близко общался с гулем, да еще и зная о его природе… Я мог бы тогда попрощаться не только с работой. — Таке! Знаешь, я удивился, увидев тебя сегодня. Я ожидал чего-то подобного, конечно. Но может, не прямо сейчас. Я кивнул, всматриваясь в знакомые черты: — Столько времени прошло… — Обнимемся? — Ута негромко рассмеялся. — Ну и лицо у тебя! А этот вид? Даже после работы ходишь в рубашке. А что не при галстуке? Неужто ошейник жмет? — Какая разница вообще? — Такая, что ты должен был бороться с повседневностью, а не примкнуть к ней. Ну Таке, как так вышло? А ты, я смотрю еще и хозяина себе завел. Вы с ним хоть спите? — Нет, — я отвел на пару секунд взгляд, смутно надеясь на то, что Ута больше не будет задавать подобных вопросов, — я всего лишь подчиненный. — Ну и псина ты, Хирако-сан. А что если пройдет слушок о том, что ты неоднократно отдавался Безликому? — Что ты хочешь за свое молчание? Ута усмехнулся и приблизился ко мне вплотную: — Тебя… Я не знал, что ему ответить. Я ни на секунду не предполагал, что у него могли быть какие-то чувства ко мне. Во всяком случае, мне самому это было уже давно не нужно. Но я молча кивнул. В конце концов, мне нужно было молчание Безликого. Ута обнял меня настолько крепко, что я едва мог вздохнуть, а потом, чуть ослабив хватку, он принялся целовать меня так, будто и правда скучал. А я, убеждая себя в том, что мне все это совершенно неинтересно, невольно обнял его в ответ, положив руку на его затылок и притягивая ближе к себе. — Хочешь меня, следователь Хирако? — Нет… — Тогда почему твое тело говорит об обратном? Ута не стал церемониться с моей рубашкой, так что на пол посыпались оторванные пуговицы. А он снова, как раньше, целовал меня в шею, не сильно, но болезненно прикусывая, водил руками по моей груди, сжимая иногда между пальцами соски, тем самым заставляя меня тихо, однако все же стонать от возбуждения. — Ута… Сделай это уже… — я хотел, пожалуй, как можно скорее все закончить. — Быстрее… — Мм… Таке, куда-то спешишь? Я же еще даже не начал… Или так не терпится? Он лучше кого бы то ни было знал, как меня завести настолько, чтобы я вообще перестал что-либо соображать. И Ута пользовался этим, играя со мной, специально растягивая ласки, заставляя меня практически умолять. Когда он, наконец, вошел в меня, я уже готов был отдаваться ему так самозабвенно, будто это первый и последний раз в моей жизни. И снова он дразнил меня, доводя до самой грани, но не давая ее перейти. После того как он все же позволил мне кончить, я просто рухнул без сил прямо на пол, тяжело дыша и дрожа всем телом. — Такое чувство, что тебя так никто и не удосужился поиметь за то время, пока мы не виделись. Арима твой совсем тебя не хочет? — Заткнись, — при упоминании Аримы-сана в таком ключе мне захотелось свернуть Уте шею, но я был не в состоянии этого сделать. — И что ты ко мне привязался? Тот парень, который с тобой был сегодня… не клеится? Ута схватил меня за горло, не давая возможности вздохнуть: — Вот это ты зря, Хирако… — он отпустил меня и отошел на пару шагов. — Еще раз… — Понятно, — я пожал плечами и, кое-как поднявшись, принялся одеваться и приводить себя в относительный порядок. — Ну я пойду? — Даже не поцелуешь на прощание? — Ута усмехнулся, глядя как я подбираю выпавшие из кармана ключи. — Все еще носишь его? Брелок… Я молча кивнул и отправился к выходу. — Таке! — Ута немного потупил взгляд, когда я обернулся. — Через две недели. Здесь же. И только попробуй не прийти. И я пришел. В тот раз и все последующие до тех самых пор, пока Уте снова не надоело. Он опять исчез на несколько лет, но на этот раз я даже испытал некое подобие облегчения и одновременно разочарования. Легкая, почти детская обида все же засела где-то глубоко во мне. Когда-то я считал его своим единственным другом, а может быть даже и кем-то большим, нежели просто друг. Так что, я был бы почти не против, если бы Ута так и остался для меня светлым воспоминанием, но… Не то чтобы он пытался все опошлить, порой, даже напротив. Но я знал, что он всего лишь развлекается, наблюдая за тем, как я падаю все ниже. После он появлялся, как всегда внезапно, еще несколько раз и так же внезапно пропадал. Не уверен, что со мной было так уж весело… Так что, почему Ута раз за разом возвращался к этой довольно скучной и заезженной игре, так и осталось для меня загадкой. В последний раз мы виделись вскоре после Аукциона. В тот же вечер, как меня отпустили домой из больницы, Ута, так же, как когда-то давно, залез в мое окно. Та еще, честно признаться, ситуация. Я принял душ, насколько это было возможно, чтобы не намочить повязки на руке, зашел в свою комнату… А у меня на подоконнике сидит на корточках гуль и лыбится, как клинический идиот. Первым моим желанием было запустить в него чем-нибудь тяжелым, вот, табуретом, хотя бы. А потом, если табурет не сработает, придать ускорения смачным пинком, чтобы летел мой бывший товарищ мотыльком легкокрылым подальше от моего окна. Но самообладание все же взяло верх над здравым смыслом, а потому я просто попытался проигнорировать Уту, будто его и вовсе здесь не было. Видимо, он был несколько не согласен с выбранной мной линией поведения, потому как уже через пару минут подал голос. — Ну вот что за манеры, старший следователь Хирако? Это тебя в голубятне твоей так научили гостей принимать? — Гости обычно не вламываются посреди ночи в окно, знаешь ли. — Раньше тебя это не смущало, Таке, — Ута бесшумно спрыгнул с подоконника и приблизился ко мне вплотную. — Это было раньше, — я невольно вздохнул. Ута бросил короткий взгляд на мою забинтованную руку: — Сильно болит? — А тебе как больше нравится? Он легко, едва касаясь, положил руку поверх начавшей снова пропитываться кровью повязки на моих ранах, участливо заглянул мне в глаза и грустно улыбнулся. И тут же резко отчеканил: — Вот так, — и с силой сжал пальцы. Мне понадобилось все мое самообладание, чтобы не заорать. На миг у меня даже потемнело в глазах. Я старался не подавать вида, но меня прошибла крупная дрожь сразу же после того, как Ута разжал пальцы. — Ясно, — мой голос чуть дрогнул, но я все же взял себя в руки, — пойду посплю, если у тебя нет ко мне других дел. Ута закатил глаза и как-то особенно тяжело вздохнул: — Ты себе не представляешь, как же меня уже затрахала твоя тухлая рожа, Хирако! Век бы тебя не видел. — Так я и не держу. Сам пришел, — я начал уже отворачиваться, как вдруг Ута взял меня за подбородок и развернул обратно к себе. — Можно подумать, ты не ждал чего-то вроде этого, — он провел большим пальцем по моим губам и усмехнулся. Я попытался отстраниться, но Ута притянул меня к себе, будто невзначай задевая раненую руку. — Зачем? Ута… Ты не хочешь видеть меня, я не хочу видеть тебя. Для чего ты продолжаешь весь этот бред? Он пожал плечами и легко поцеловал меня: — Наверное, потому что ты как раз хочешь меня видеть… И не только видеть. Я уперся руками ему в грудь, в попытке избавиться от объятий, но левая толком не слушалась и взрывалась очередной волной боли при каждой попытке ее напрячь. — Вообще-то я с самого начала был против. Мне это не нужно, Ута. Он прижал меня к себе крепче и поцеловал в шею. — А разве ты не мог отказать? — Как будто ты не помнишь, почему я согласился… Ута повалил меня на кровать и запустил руки под мою домашнюю футболку. На его губах играла мрачная усмешка. — Таке, просто признай, что ты все еще хочешь меня… Ты мог сразу или в любой другой момент послать меня куда подальше, но не сделал этого. — Ута, — по моему телу пробежали мурашки, когда он, огладив мой пресс, повел руками выше и коснулся сосков. — Ты мог меня… сдать… — Правда? — Ута начал медленно меня раздевать. — Какие же жалкие оправдания! Ты ведь не можешь не понимать того, что если бы я приперся в CCG, то меня бы даже слушать никто не стал. Запихнули бы в Кокурию или прикончили, да дело с концом. Я молчал и буквально чувствовал, как вспыхивают от стыда мои щеки. Был ли Ута прав насчет меня? Я не хотел об этом думать, всегда гнал прочь от себя подобные мысли. Потому что, если он прав, то… Это, наверное, действительно выглядело жалко, а от того еще более отвратительно. Я хотел бы помнить Уту маленьким тощим мальчишкой, который в шутку грозился меня съесть. Или же бесшабашным и невероятно привлекательным подростком, который в шутку возбуждал меня и наблюдал за тем, как я пытаюсь побороть свои желания. Воспоминания о времени, когда мы еще не делились на гуля и следователя по гулям, были для меня очень дороги. И мне совершенно не хотелось видеть его таким, каков он сейчас. Ута не стал менее привлекательным, даже наоборот… И, в общем, многое осталось таким же, как прежде. Но появилась какая-то горечь во взгляде теперь уже никогда не гаснущего какугана. Он уже давно и полностью состоялся как гуль. И на моих глазах он убивал моих коллег… И убил бы, наверное, и меня тоже, если бы ему не мешали его редкие вспышки сентиментальности. Может быть, будь все как раньше… Может быть где-то в другой жизни мы могли бы хотя бы попытаться… Но здесь и сейчас это было абсолютно бессмысленно. Ута снова надавил на раны на моей руке. На этот раз с такой силой, что я едва не потерял сознание. Бинты окончательно пропитались кровью, кровь осталась на ладони Уты, которую он немедля облизал. — Ты что-то подзавис, Таке. Думать в такой момент… Кажется, раньше тебе это не удавалось. Я ничего не ответил, не успел ответить, если быть более точным. Ута легко, с какой-то особенной нежностью, коснулся моих губ своими, такими мягкими и горячими, тут же не спеша углубляя поцелуй. Его юркий язык с привкусом моей собственной крови проник мне в рот, заставляя исчезнуть из моей головы все мысли, кроме одной. Я все еще хочу его… Иррационально, глупо и безнадежно, но хочу. Пусть даже это будет наш последний раз. Ута мягко водил руками по моему телу, лаская, гладил мою грудь, плечи, живот, легко проводил почти самыми кончиками пальцев по внутренней стороне бедра, не прерывая поцелуя, будто ловя губами каждый мой вздох, каждый тихий стон. На этот раз он больше не причинял мне боли, сводя с ума своей внезапной нежностью, заставляя меня растворяться в разливающемся по всему телу тепле. Я отвечал на ласки немного неловко из-за того, что болела левая рука. Ута заставлял меня забыть о боли. И во мне на этот раз он двигался плавно, нарочито медленно, давая прочувствовать каждое движение. У меня снова потемнело в глазах и голова моя закружилась, но на этот раз от удовольствия и желания. Я выгибался ему навстречу, даже не пытаясь стонать не так громко. Ута все контролировал, глуша мои стоны своими поцелуями. И вот, когда мое возбуждение достигло своего пика, а Ута и сам уже давно тоже стонал мне в губы в унисон со мной, он обхватил мой член рукой и, несколько раз проведя по стволу, огладил большим пальцем головку. Я коротко вскрикнул и тут же излился себе на живот, чувствуя в тот же момент, как меня наполняет до краев сперма Уты. Мы лежали какое-то время в объятиях друг друга, думая, каждый о своем, пока не провалились в сон. Когда мы наконец встали, разбуженные моим будильником, за окном только недавно забрезжил рассвет. Ута поднял с пола свою куртку и что-то вытащил из кармана. Не дав мне толком одеться, он подвел меня, обнимая за плечи, к зеркалу. — Ты знаешь, Таке, я ведь делаю маски, но я всегда хотел увидеть, как на тебе будет смотреться ошейник. — Снова твои шутки про псин? — я обреченно вздохнул. — Без шуток, — и он действительно примерил на меня искусно выполненный кожаный ошейник, удерживая его сзади рукой. — Нравится? — Да. Не застегнешь? Ута невесело усмехнулся и, сняв с меня ошейник, сунул его мне в руку: — Не мне застегивать это на тебе. Лучше подойди сегодня к своему начальнику и попроси его помочь тебе с этим. — Ута, я еще не настолько выжил из ума, — я покачал головой и обернулся к нему. — Поверь мне, Таке, как раз настолько. Я не стал спорить и, молча кивнув, отстранился и начал одеваться. Когда я уже готов был выйти из комнаты, Ута легко коснулся моего плеча: — Таке… То, что было между нами вчера… — Мы ведь оба понимаем, что это был наш последний раз? — я обернулся, чтобы еще раз посмотреть в его глаза. — Да. Просто хотел убедиться, что до тебя тоже дошло, — он быстро отвернулся и не спеша направился к моему окну. — Ута, тебе приходило в голову, что ты мог бы выйти через дверь? На это он лишь пожал плечами и усмехнулся, а после, замерев на пару секунд на моем подоконнике, в последний раз обернулся, одарив меня широкой улыбкой: — Надеюсь, мы никогда больше не встретимся, старший следователь Хирако. По крайней мере, не в бою. Я кивнул, и мы оба вышли из комнаты, я через дверь, а он через окно. Я тоже надеялся, что нам больше никогда не придется сражаться друг с другом, иначе, кому-то из нас — думаю, мне — придется все же умереть. Я тряхнул головой, выбрасывая из головы лишние на работе мысли и неосознанно поглаживая красивый ошейник, лежащий в моем кармане. Возможно, уже сегодня вечером, я услышу щелчок его застежки на моей шее.