Ball and Chain

i hope there's someone out there who could tell me why the man I love wants to leave me in so much pain

Обдолбанная горячка — это весело. Охуительно весело, думает Блоссом, продолжая ерзать по городу зыбким ходом. Валится в жесткий асфальт, как в трясину. Самозабвенно затаптывается в собственное дерьмо; забывает, что под скопом костей и мяса все еще стучит корявая кровяная опухоль. Бубнит: «лучше бы перестала». И мнется на ногах дальше, под сглаженными углами фонарного света и косых деревьев. Если прямо сейчас из закоптелого грузовика выпрыгнет мужик, затянет ее к себе, выебет и нашинкует — будет вдвойне охуительно. То, чего хочется больше — даже больше устранения опухоли, — чтобы мужик был бородатый и жирный. Такой кислотно-тугой и неживой, эфемерным слоем впихивая нож отверткой прямо в бошку. Психодел-лоботомия через мозг прямо в сердце. Там, где засело. Засело и заело. Задрипанный винил, скрипящий до свода мурашек на затылке и подтягивания блевотины прямо к гландам. А блевотина пестрая: все собрание процентного магазинного бухла, расщепленные цветастые бумажки, толченые соком желудка циркулярные таблетки. А сверху порошится по-белому весь порох американской армии, прямо через сожженую слизистую. Иногда Шерил затирает десна до кровяной течки, пока не растворится во рту богомерзкая кислотная посыпка. Зубы хуже стали. Все органы бьются в жестком параличе. «Да ты совсем в край ебнулась». Хозяйка говорит, что ебнулась — пиздец как слабо. Потому что сейчас у нее трясется глотка от рвотных позывов, тональник полощется в поту, а обвисшие ветки деревьев — оживленные горгульи. И цель у них одна — сожрать ее, оставив миокардную роковую опухоль и действующий мозг. Чтобы порядком хорошо соображать, откуда болезненный пульс капает. По средам Блоссом шатается по Джефферсон-стрит, по понедельникам — по Монолит сквер. В пятницу откисает на парковой скамье или мотельном матрасе, науськивая потолок свалиться на нее кубарем; голову раскрошить, проткнуть легкие и бестолковое сердечко самым острым обломком наштукатуренного бетона. Бог знает как у нее еще остались деньги на оплату такого дохлого существования. Банковский счет пестрит, как ее зрачки в свете машинных красных огоньков. — Папочка не нужен? — сигналят ей, высовывая обжитую жиром морду из окна семейного джипа. Папочка и без тебя есть, мудак. Но он больший мудозвон, чем ты. Шерил сливается горькими от зачерствелой наркоты в костях ногами по вязкому тротуару, вскидывая средний палец. В какой-то из относительно цветных деньков она думает, что больше не живет по своей фамилии. Расцветать — точно не ее мессия. Угасать — вот оно, подходящее. Крючиться под натиском безответности соулмейтовской жизни. Смотрит мельком на обеспокоенных Лидию и Стайлза (прекрасный для Блоссом пример паточной радости бытия), так вообще блюет в сортире Бургер Кинга. Не столько от их человеческого сочувствия, сколько от выжранных транквилизаторных шариков безейного несквика на завтрак. С тем количеством, которое она заглатывает каждый день, нужно уже лежать под землей и курить в деревянном гробу без попыток выбраться. Но вот она, Шерил Блоссом, живет. Восседает завсегдатай в выдроченном до липких столешниц баре и собачьими глазами выжирает дыру в спине Питера Хейла. Природа — последняя паскуда. — Ты уверена, что соулмейта нельзя поменять? Или найти нового, — она вяло кривит вымазанными амарантом губами и следит за беготней барменши, — это же пиздец. — Уверена, Шерил, — девочка виновато жмется и наливает в рифленый стакан пиво до краев, — попробуй с ним поговорить. Кивает на широкую хейловскую спину в конце зала, а Блоссом думает. Думает, что говорила уже. И слышать в двадцать второй раз «мне поебать, лисичка» ей не хочется. Питерская опухоль на сердце греется под его мнимыми волчьими клыками. Сегодня в ней два розовеньких колеса, мешок раздороженного кокаина и пара шотов. Говорить можно, но много и чуть быстро. А потом придется дрочить в мотеле от безысходности и разливных крафтовых колес в желудке. — Питер. Почти жалобно. По-женски отчаянно, будто спрашивает врача о своем мертвом ребенке. Живой ли? Я вот нет. Что мне делать? Он лязгает стаканным донышком о стол и катит глаза обратно под веки. Шерил уже мечтает перекрыть пока что чистые сгибы предплечий и внутреннюю сторону колен уколами. — Я еще не успел соскучиться. Ты как часы, лисичка. Блоссом страшно сесть к нему за один стол. Блоссом боится. Ей так абсурдно, что она методично мнется за его спиной. — Ко мне сегодня мужик приставал. — Так что ты делаешь здесь? — Он — не ты. Шерил давится нелегальным желанием поцеловать его ухо, потянуть за мочку пока что хорошими зубами и закрепить замок из скрещенных рук на его животе. Но стоит, выкапывая себе могилу — лучше поздно, чем никогда. — Почему ты не можешь быть как все, Хейл? Он поворачивается одной головой и неохотно водит мутными глазами: — Ну, потому что я — не все, Шерил. Или ты хочешь такого же лобызания, как у Мартин и ее СДВГшной псины? — Ты тоже псина, Питер, — кусает себя за язык. Нутро бьется в параксизме всего, что дают ей психоделы. — А ты — лисичка. Волки и лисы не повязаны. — А мы — повязаны. Нравится тебе это или нет. — То, что мне не нравится, я не принимаю. Ты, лисичка, мне не нравишься. — Хочешь, чтобы я сдохла? Бар для нее утопился в собственной тишине переборов гитарных струн. — Хочу, чтобы ты отъебалась от меня. — Да. Или. Нет. — Да. Мне все равно, Шерил. Все равно. Питеру Хейлу все равно на то, живые у нее глазные яблоки или нет (давно уже нет); все равно на то, долбится ли ее ебаное опухшее сердечко (пока что да); все равно на тебя, Шерил. Полудохлая лисичка с яркими губами. Рыжий — не его цвет. Чернь, живая от кровавых рук, — его цвет. Блоссом не чернь. Она — уже гниль. Раздолбленная тем жирным мужиком с бородой из мечт по черному рынку. Волосы ушли на парик, кожа — на сумки. Органы слишком выжжены, чтобы дарить их на день рождения. Все так же юлозит по ватному калифорнийскому бетону, как по дряхлому подиуму. Топится в безнадеге и бывалой сибаритности. Зажирается всем унылым складом психоделов, напоследок дрочит под пятью застрявшими в глотке колесами и разжиженными в ее же кислоте питательными квадратными бумажками. Героин через носоглотку, как жена Уоллеса — но под Дженис Джоплин. В тухлом мотельчике на границе въезда в город, на пропитанном мочой и спермой матрасе и тяжелом одеяле. Нюхает и раскидывает свой ужин не на стеклянном столике, а на наждачной деревянной тумбочке. Лучше сдохнуть от передоза, чем от безответного соулмейтовского рака. Лисы слишком живучие твари; блоссомская лисичка не дохнет, хлебает свою же ротовую пену до прихода в номер владельца этого клоповника. Оплату задержала.