В коричневой чашке

      — Нерв, ну чего ты, в самом деле, как баба ломаешься. Ведь ты же обещал помочь, помнишь?       От этого Нерв только напрягается больше.       Ведь если Дова так говорит — не жди ничего хорошего. Впрочем, Нерв довольно давно ничего не ждёт. И потому всё же подходит, пусть с недоверием в глазах и со скрещенными руками. Вздыхает:       — Дов, давай-ка повторим. Чего ты от меня хочешь?       Тот вспыхивает, как хорошо начищенный септим, если вдруг попадает под лучи солнца:       — Всё очень просто, Нерв. Видишь воооон того данмера? Подойди и поговори с ним.       В принципе, Нерву хватает фразы чисто до слова “данмер”.       — Нет, Дов, прости. Я, наверное, всё-таки лучше пойду в таверну и буду пить.       А точнее бухать по-чёрному.       Вот только Дова глядит упрямо и непонятливо. Как будто спрашивает глазами: “Нерв, да что на тебя нашло? Вот же тебе данмер, такой же, как ты. Почему ты не хочешь с ним говорить?”       Но как ему объяснить, что от скайримских данмеров Нерва с души воротит?       Нерву есть что скрывать, но чего точно не скроешь — он, несмотря на все свои подвиги и регалии, в Морровинде был н’вахом. Был тем, кому приходилось бороться за признание, тем, кому, несмотря на гордость, каждый день, снова и снова приходилось доказывать свою силу — и улыбаться, будто кинжал из ножен сверкает, когда данмеры, равные, но чуть выше, чуть более родные для этого сложного мира, его всё-таки признавали…       ...в Морровинде.       Данмеры, которые зябнут, в Скайриме, и близко не те, что были в прошлую Эру. Крысы. Помойные или прирученные — но точно красноглазые крысы. Нерв пытался увидеть в них меров, гордых, способных сражаться с судьбой, их опустившей на дно, но как-то не вышло.       И неисчислимо больней оттого, что всё это сделал с ними…       “Красный Год, — говорит себе Нерв. — Красный Год”.       Красный. Год.       Всё ещё неубедительно.       — Так что я, пожалуй, пойду. Не скучай, короче. Передавай привет, если вы вдруг знакомы.       И Нерв правда собирается уйти — но Дова хватает его за локоть.       Нерв пытается огрызнуться, скастовать огненный плащ, вырваться и рыкнуть, несмотря на то, как рынок полон народом: “Не трогай!” — но Дова смотрит на него с участием и тревогой. Как настоящий друг.       — Нерв, — говорит он негромко, — если вдруг я нарушил что-то из ваших морровиндских этикетов нечаянно, я совсем не хотел обидеть. И если я сейчас совсем чего-то не понимаю — ты того, прости. Или в рожу дай, если хочется. Но для меня очень важно здесь и сейчас, чтобы ты поговорил с одним данмером, — Дова вдруг улыбается. — Я даже уверен, тебе очень сильно понравится то, что он продаёт.       Нерв смотрит в его глаза-васильки. И кивает медленно-медленно.       Всё же решает попробовать.       Он подходит и опирается на витрину. Начинает, как заправский клиент таких лавочек на открытом воздухе:       — Здравствуйте. Не подскажете мне кое-что?       Продавец поворачивается к нему, улыбается легко и кивает в ответ:       — Серджо, конечно. Здравствуйте.       Но Нерв не заправский клиент таких лавочек, на самом-то деле — больше того, он в них воровал всё детство. Поэтому реакция въелась ему под кожу задолго до Морровинда: Нерв отшатывается от прилавка и спрашивает:       — Какой же я гос... серджо?       Замирает. И вспоминает, что он давно не воришка. Богатству мантии на его плечах позавидует пол-Скайрима, цена богатств, за которыми он в любой момент может нырнуть на дно моря Призраков, неисчислима. Он может, в конце-то концов, позволить себе не бояться какого-то лавочника.       А тот легко улыбается, разрешая ему слабость, и кивает почтительно:       — Хорошо, я понял, мутсера. Но, если вам интересно — мои товары хороши и такие же морровиндские, как ваша мантия. — Бросает взгляд и улыбку, честную и открытую. — Что же, мутсера, способен ли вас привлечь мой товар?       Нерв думает поначалу, будто ослышался.       — Из Морровинда? Но ведь Красный Год…       Данмер весело фыркает:       — Был двести лет назад, мутсера. Был неизбывно ужасным, ломающим судьбы, катастрофическим, мне ли, его сыну, спорить. Но — двести лет назад.       Щурится кошкой.       — А вы сейчас смотрите так, как будто вчера проснулись и о Красном Году узнали.       Строго говоря, не вчера, а где-то с пару месяцев назад. Но…       — Красный Год был ужасен, мутсера, — делится Нерв, не замечая, как сам переходит на вежливое обращение. — Данмеры Виндхельма страдают от него до сих пор.       А торговец в ответ на это усмехается коротко, иронично:       — Пусть клиент всегда прав, мутсера, позвольте с вами не согласиться: эльфы Виндхельма страдают не из-за Красного Года. Может, от действий нордов и собственного бездействия — но никак не от Красного Года. Он был двести лет назад, помните? За это время те, кто от Красного Года пострадал тоже, отстроили Морровинд.       Нерв на секунду забывает, как надо дышать.       — Отстроили?       — Что вы, мутсера, смотрите на меня, будто впервые об этом слышите? — весело сверкает глазами торговец. — Отстроили. Вивек — отстроили. Балмору — отстроили. Не в прежнем их великолепии пока что, конечно, но оно накопится с ходом столетий. Как бы того ни хотели враги, мутсера, мы продолжаем жить.       Нерв смотрит ему в глаза и почему-то чувствует точно: торговец ему не врёт. Он правда живёт и чувствует так, своими силами, никого и ничто не проклиная и не виня. Он — и сотни других, тех, кто не сбежал, а отстраивал Морровинд после катастрофы, тех, кто правда гордится своим Ресдайном, какой бы он ни был, тех, кто называл его н’вахом — и порою, по мнению Нерва и по прошествии лет, того был достоин…       Но здесь и сейчас перед ним только этот торговец, а у Нерва есть главный вопрос. Он вдыхает и выдыхает:       — А как вы считаете, кто… кто виноват в Красном Годе?       Торговец перестаёт улыбаться смотрит на него очень, очень внимательно. Оглядывает с головы до пят, снова пересекается взглядом. Наконец говорит негромко:       — Я не знаю, мутсера, кто вы и что вас так беспокоит катастрофа почти двухсотлетней давности, и мне неважно, кто вы. Будь вы хоть тогдашним придворным магом Его Величества, хоть инженером Инжениума, хоть Вивеком — чего не бывает в мире, мутсера, да и я не знаю, кто ещё мог бы так болеть по столь давним событиям, — виноваты всяко не вы. Просто луна Баар Дау обязана была упасть — и так случилось, что двести лет назад именно это она и сделала, вот и всё. Можете считать это мнением сына тех лет.       А потом переходит внезапно на полушутливый тон:       — Но, может быть, после такой прелюдии вы всё-таки пожелаете увидеть мои… товары, мутсера?       И Нерв улыбается в ответ открыто и искренне:       — Не откажусь.       — Тогда я могу предложить вам... — торговец делает картинную паузу и шарит под прилавком руками, а затем достаёт то, что нашёл, на свет, — мантию!       Затем он смотрит на Нерва.       — Но, впрочем, вам и не нужно особо, ваша мантия гораздо лучше. Тогда… может, мацта или шейна? Или, может быть, вам в доме несколько не хватает посуды? У меня есть и синие, и коричневые наборы. И, вы знаете, я вам скажу: синие тарелки красивые, но коричневые будут служить…       — Прослужат, — поправляет с улыбкою Нерв. — Так о них говорили в Морровинде. Прослужат дольше.       Ему сейчас хорошо и легко, как не было ни разу с самого пробуждения в этом холодном Скайриме на двести лет вперёд, которого он никогда не хотел узнать. И он, конечно, всё ещё в этом проклятом Скайриме, который сломал что-то внутри него, который отравил его ненавистью, болью утраты и неизбывной виной — но здесь и сейчас нет ни того, ни другого, ни третьего. Есть только торговец, который говорит, что всё, что он потерял, не потеряно. Что всё, что он мнил похороненным под вулканическим пеплом, живёт и дышит, как живёт и дышит он сам.       Но как же хорош Дова, что увидел, услышал, понял, что этого ему и надо!.. Нерв чувствует, как теплеет на сердце. Сегодня пить будут за его счёт — и, Азура, он даже знает, откуда!       ...Нерв едва успевает купить три коричневые чашки перед тем, как к их прилавку подходит отряд стражи. Торговца, который всё ещё улыбается Нерву, скручивают без лишних слов.       — Нечесстная у тебя конкуренция, Бранд-Шей. — Из-за спины одного из стражников выходит аргонианин. — Что, на твои товары такой плохой спросс, что приходитсся воровать чужие драгоценноссти?       — Какие драгоценности? — опешивает торговец. Нерв тоже опешивает, только немо.       — Какие? А вот такие! — один из стражников, шарящий по прилавку Бранд-Шея, вскидывается победно.       В руках у него кольцо.       — Это моё, то, что ссейчас из кармана свисстнули, — кивает ящер. — Хороший ювелир ссвою работу узнает в любом сосстоянии, да ещё и на нём обязательно есть клеймо… да, вот.       Глаза у торговца не загнанные — растерянные.       — Ну что же, Бранд-Шей, пойдём, — говорит самый старший из стражников — видимо, и по званию. — Кража, причём не мелкая. На неделю в карцере с уплатой штрафа потянет вообще без проблем.       Нерв только моргает. Бранд-Шей, только что говоривший ему о том, как вгрызаться в глотку судьбе, как честно и чисто отвоёвывать у неё своё место под солнцем… да быть того не может!       Нерв делает шаг вперёд.       — Офицеры, прошу прощения, но здесь должна быть какая-то ошибка… просто обязана! Достопочтимый Бранд-Шей не мог “это кольцо сейчас свистнуть” — мы стояли здесь, у его прилавка, и мило беседовали. Да любой на рыночной площади может это подтвердить!       Аргонианин немного щурится. Глаза у него холодные.       — А может, и не сейчасс. Я давно не проверял карманов.       — Уводите, — делает знак рукой старший, — нечего с этим серым разговаривать.       Лицо Нерва вытягивается:       — Но…       — Заткнись, серожопый, — уже гораздо тише, но очень чётко бросает прямо ему в лицо старший по званию, — ради Девяти, парень, заткнись, не то привлечём тебя как соучастника.       Наверное, если бы Нерв был немного более под контролем, он напал бы на этот патруль лицемеров и отправился бы в подвал местной крепости хотя бы за дело — но эта рациональная мысль приходит ему в голову слишком поздно. В голове слишком много вопросов.       Кто, зачем, почему, как?..       Нерв моргает.       Дова стоит на пороге таверны и разговаривает о чём-то с Чесом. Веселый, довольный, сияющий, будто начищенный септим — конечно, ему не сидеть в тюрьме. Может, ему за сделанное даже заплатили.       Дов оборачивается на оклик с этой своей доброй и понимающей улыбочкой, будто бы всё замечательно.       Сначала вопросительно экает, слыша хруст. Затем взвывает, когда до мозга доходит информация о том, что ему только что глиняной чашкой сломали нос.       Нерв ухмыляется и сжимает осколки купленной этому мудаку чашки в кулак. Пусть хоть так ей наслаждается.       — Нерв, скампа какого?!       Оказывается, Чемпион Сиродила, если сделать что-то такое, в секунду теряет свою холёную рожу и свой имперский лоск.       Всё ещё сжимая осколки в кулаке, Нерв отрезает:       — За дело.       — За какое, блядь, Нерв?!       Дова пытается что-то к словам Чемпиона добавить, но получается лишь скулёж.       Поделом.       Нерв делает шаг к Чесу пружинисто и легко, как большая хищная кошка подходит на мягких лапах:       — Чес. Вот ты имперец. Вот ты терпеливей и в чём-то мудрей. Ты нас и рассуди: имеет ли право какой-то мудак ломать жизнь другому человеку, потому что ему этого, видите ли, захотелось?       — Не захотелось, — всё-таки находит в себе силы сказать что-то Дова, несмотря на то, что захлёбывается кровью. —- Меня Бриньольф попроси…       Нерв заряжает ему в живот, впервые в жизни сетует на то, что в лёгких туфлях, не в кованых сапогах, и на всякий случай запоминает имя.       Дова несдержанно охает.       Потом Нерв чувствует, как его хватают сзади и оттаскивают, говоря:       — Нет, дружок, покалечить Дову тебе я не дам.       Нерв упирается в мостовую под снегом.       — А ты, мудак, так и не ответил на мой вопрос.       Чес даже не обижается на мудака.       — А что я должен сказать? Что чужие жизни ломать плохо? Ну да. Достаточно плохо.       — Я спрашивал тебя, кто прав, — напоминает ласково Нерв.       — Ты или Довакин? Конечно же Довакин.       ...осколки чашки выпадают из самой собой разжавшейся руки.       — Что?       Чес отпускает его и легонько подталкивает. Нерв послушно проходит пару шагов и покачивается, будто пьяный.       — Чес, ты сказал… что?       — Кто бы ни встал на весы с другой стороны, здесь и сейчас Довакин правее.       Чес стоит между ним и Довой со скрещёнными руками и гораздо больше похож на статую имени себя, чем на человека.       Нерв трясёт головой.       — Чес, я… не могу понять.       А Чес не делает лучше, лишь разражается коротким и злобным смехом:       — Чего тебе понимать, Нерв? Мы, герои, все те, о ком написано в Свитках — мы не люди, мы орудия Богов, и помнить нас будут за то, что мы сделали Тамриэлю.       Нерв моргает, а потом начинает тихо:       — Ты хочешь сказать, что важно лишь то, что мы Тамриэлю сделали. Ты хочешь сказать, что наплевать, что натворили в нём наши амбиции, наша тупость, наша ненависть, что наплевать на всех тех, кому наши действия причинили боль?! Так, что ли? В ответ Чес только тихо и хрипло смеётся.       — Если мы что-то сделали — значит, так было надо. А если и не было… тебе ли спрашивать с Довы, Нерв?       И Нерв не выдерживает, взрывается:       — А кому, если не мне?!       Чес насмешливо щурится.       — А что, если кто-то однажды спросит с тебя?       Чес делает шаг от Довы к нему. Нерв отшатывается.       — Чес, ты сейчас… о чём?       Ухмылка у него на губах всё такая же пугающая и безумная.       — Да так, мысли вслух. Просто я вдруг подумал, что жил в небольшой деревушке на границе со Скайримом мальчик из нехорошей семьи. Назовём его, допустим, Довур. И вот этот Довур сбегает в Скайрим, но попадается на незаконном пересечении Границы и попадает в Хелген, и чуть не прощается с головой, но прилетает дракон, и он сообщает эту новость ярлу, а потом оказывается, что он не просто парнишка — он герой из легенд. Единственный, кто может спасти мир. Только он — больше никто. И, получается, весь мир существует только благодаря ему. И, получается, пред ним должны склоняться народы и короли, и он вправе любого обворовывать и оделять, убивать или миловать…       — Но Чес, это же, блядь, не так! — обрывает Нерв.       А Чес смотрит на него своими жёлтыми-жёлтыми глазами насмешливо.       — Или, допустим, не так. Или сиротка живёт не у границы Скайрима, а где-то вне Морровинда, и имя его, допустим, никакой не Довур, а Арвин…       Нерва пробивает холодный пот.       А Чес смеётся ему в лицо. В голос.       — А как думаешь, Нерв, а у нашего Арвина было право рушить жизни одним мановением своего пальца, просто потому, что ему так захочется? Имел ли он право себя назначать судьёй, совершенно не зная дело? Должен ли был он выхлебать чашу власти до дна оттого, что боги дали ему глотнуть?       И здесь и сейчас Нерв может дать Чесу только один ответ. Тихий, но чёткий.       — Нет.       А Чес лишь глумливо смеётся в ответ:       — Почему тогда он это делал?..       Потому что был глуп? Потому что ему дали волю? Потому что власть над чужими жизнями, над чужими судьбами сладкая и пьянит лучше всякой скумы, уж Нерв-то и то, и то пробовал?..       Ничего из этого Чесу, конечно, же не ответишь.       Вслед ему Чес смеётся всё так же глумливо.       Нерв останавливается в какой-то совсем замызганной подворотне. Ноги не держат, мысли не думаются, и всё, чего хочется — вернуться в прошлое, сделать так, чтобы с Бранд-Шеем этого не случилось, улыбнуться, сдохнуть и никогда в жизни больше не видеть этих паскудных рож. Только и всего.       Только это, конечно же, невыполнимо.       Нерв нашаривает в рюкзаке чашку — ту, которую хотел подарить Чесу, — и со всего размаху швыряет в ближайшую стену.       Не так уж и долго служат коричневые чашки.       А третью… третью, чуть кособокую, со сколом, Нерв бережно сжимает в руке. И замечает вдруг, что в неё ленивыми каплями стекает кровь. Когда успел только?..       Плевать. Нерв утыкается в стену лбом и наконец даёт себе как следует выплакаться.       А интересно, многие ли невинные проливали из-за него кровь?       А интересно, многим ли несчастным после встречи с ним оставались лишь слёзы?       Потом Нерв смотрит вниз и утыкается взглядом в чашку.       И в этой чашке со сколом — квинтэссенция всего того, что он натворил.