Не ходите по ночам из дома

Судя по громкому треску, что-то было сильно повреждено. Ограждение клумбы или форма? Корф надеялся, что ограждение, но холодный ночной воздух, внезапно получивший доступ к коже бедра, настаивал на втором варианте. – Ну и черт с ним, Терешка зашьет, – пробормотал Корф и двинулся дальше. Движение было сопряжено сразу с тремя проблемами: во-первых, нужно было как можно скорее убраться из сада господина полковника, во-вторых, скорость надо было сочетать со всеми мыслимыми осторожностями и не шуметь, а в-третьих, в меру влюбленный в племянницу полковника и не в меру по этому замечательному поводу пьяный поручик с трудом мог двигаться расторопно и уж точно не был способен при этом соблюдать благопристойную тишину. Пожалев – разумеется, вслух, – о том, что оставил своего вороного далеко ради заботы о репутации девицы с милым сердцу именем Аглая, Корф старательно обогнул тень от дерева, спутав ее с собственно деревом, покачнулся, ухватился рукой за ветку шиповника, выразительно ругнулся, шарахнулся вбок и угодил ногой в кротовину, после чего и рухнул на землю с чувством исполненного долга. – Вы бы, сударь, попробовали встать, – произнес справа мужской голос, который правильнее было бы назвать юношеским. И Корф безо всякого удовольствия понял, что с голосом связано тело, пытающееся поднять его с земли, где он так удобно устроился. – Милостивый государь, я сам в состоянии решить, когда мне подниматься. Подъем же еще не трубили? – Нет, не трубили, – с непонятным и в чем-то даже обидным раздражением согласился голос. – Но сюда идут с фонарями и, подозреваю, ружьями. – Кто? – Садовник, сторож, денщик, а может и сам полковник Сачевский. Мне отсюда трудно разглядеть. Корф заставил себя сесть и помотал головой в расплывчатой надежде вытрясти хоть часть хмеля. Незнакомец, в котором было что-то знакомое, отцепляться не желал, будто ему-то ничем не грозило обнаружение в саду его высокоблагородия в такую пору. – Везунчик, я так полагаю, это ваш конь? – Мой. Конь. Но если вы добежите до него быстрее меня, он вас сбросит. Не терпит чужаков. Незнакомец хмыкнул, явно усомнившись в способности Корфа не только добежать быстрее, но вообще куда-то добраться на скорости выше черепашьей. – Не такой уж я чужак. – Умоляю, сударь, обойдитесь без загадок. – Тогда скажу вам прямым текстом: мы служим в одном полку. Корф встал и прислонился лбом к прохладной коре дерева. Свет фонаря медленно приближался и надо было действовать поактивнее, чтобы избежать скандала. – Я лишь цветок ей положил на подоконник, – он почему-то счел необходимым пояснить незнакомцу положение дел. – Молча? – с неуместной заинтересованностью полюбопытствовал тот, аккуратно обводя Корфа вокруг раскидистого куста и нелепой скульптуры пухлого Купидона. – Нет, – с достоинством ответил Корф. Ему хотелось пить и спать, но он помнил, что на вежливость положено откликаться вежливо. – Я ей стих прочел. Собственного сочинения. "Аглая, ты одна такая, Лучше тебя никого не знаю, Просыпаюсь, засыпаю – Лишь о тебе мечтаю." С левой стороны послышалось нечто весьма похожее на смешок. Но то ли молодой человек тоже помнил о правилах вежливости, то ли опасался хохотом привлечь внимание сонной компании из трех преследователей – они продолжили двигаться, пригнувшись, а настоящий смех так и не зазвучал. – Послушайте, вы, нечужак, в полку у нас почти тысяча человек, я не обязан вас знать, да и вы меня тоже. Вам не нравятся мои стихи? Корф остановился и попытался гордо выпрямиться, одновременно придав лицу презрительное выражение. Первое было небезопасно, а второе бессмысленно, учитывая час суток и постоянно скрываемую облаками луну. – Вопрос не в том, хороши ваши строки или плохи, сударь. Важно лишь, нравятся ли они даме. Судя по визгу, если это ее визг я слышал, она сочла их негодными. Желание разъяснить ситуацию толково и подробно разрасталось в Корфе с каждой секундой, поэтому он пытался остановиться и высказать в лицо своему спутнику всё, что он думает по поводу употребления непристойного слова "визг", когда речь идет не о свинье или дворовой девке, а о племяннице самого полковника с дивными карими очами. Но настырный незнакомец тащил его в сторону сторожки, а тем самым к выходу из сада и сложного положения. Начав было в мыслях фразу о красоте и добродетелях дамы сердца, Корф запутался в прилагательных и для облегчения головной боли перешел к более простой задаче. – В одиночку вы передвигаетесь явно с большей ловкостью и скоростью, господин Невесть-Кто. Так зачем заниматься мною? Вопрос был искреннее, чем пылкие чувства к девушке, которую он видел всего лишь раз, и то издалека. Корф не привык, что кто-то находит нужным о нем заботиться. Нет, ну в бою его товарищи прикрывали, да и выпивкой делились, любезно соглашались отложить выплату карточных долгов. Но вот чтобы ни с того, ни с сего нарываться на гнев высокого начальства, не вникая толком в произошедшее? – А вдруг это я к ней влез и лишал платья или чести? Если вас со мной поймают, сочтут сообщником. – Вот поэтому и надо, чтобы не поймали. Кстати, меня зовут Мишелем. Ну или Михаилом Александровичем, ежели вам угодно. Усилиями этого самого Мишеля они уже были вблизи сторожки, свет из окна падал нещедрый, но и одно имя кое-что разбудило в мозгу Корфа. Так что лицо всего лишь дополнило воспоминания. Новоприбывший из Петербурга. Сказать по-простому – слёток. В войсках таких терпели с трудом и не без причины. Юнцы эти часто имели высокопоставленных покровителей или родителей, неустанно следивших за своими чадами, поэтому они оставались на Кавказе недолго, через несколько месяцев получали повышения в чине, да еще награды, лишая их тех, кто реально заслужил, а затем отбывали, украсив пояс горским кинжалом, купленным на базаре в казачьей станице, чтобы дальше зазнаваться уже в Москве или в столице, и рассказывать небывальщину про жестокие схватки с врагом. – Гвардионец строевику не товарищ! – А я и не набиваюсь! – тут же вспылил Мишель. – Вот провожу до Везунчика и дальше уж пусть он везет... к удаче или к тяжелому суду полковника. Последние его слова прозвучали так, будто он знал, что поручик Корф был полковнику Сачевскому одновременно кость в горле и все казни египетские. Это казалось опасным, но было приятно. Занятый своими сложными мыслями, Корф и не заметил, что они уже добрались до закоулка, где темнела средь ночного мрака надежная масса коня. – А как же вы, сударь... Михаил Александрович? Везунчик двоих выдержит. Ему хотелось узнать, а что, собственно, столичный щеголь делал в саду полковника в неприемные часы, но память об утреннем происшествии мешала составить вопрос так, чтобы он не прозвучал оскорбительно. Как ни отбивался Корф, но Мишель подсадил его в седло. Похоже, результат был ему важнее, чем всякие условности и боязнь задеть чужую арогантность. – Мы еще обязательно встретимся! – тихо сказал он и хлестнул коня веткой по крупу, от чего Везунчик дернулся и Корф привычно дал шенкелей. Убедившись, что всадник достаточно уверенно держится в седле, а конь правильно понял направление, Репнин легко отряхнулся, ликвидируя следы пребывания в саду, и спокойно пошел в противоположную сторону. Куда с чистой душой и направлялся, когда услышал не только девичий визг, но и уже знакомый мужской голос. Первый раз он услышал его более полусуток назад. Тогда голос был трезвым и страшно сердитым: "Пригнись, дуропегий!" Не раздумывая, Репнин рывком свалился с коня и закатился в ложбинку под сомнительное прикрытие чахлых и малолиственных кустиков, уваливая гнедого за собой. И только насчитав 12 или 15 пуль, просвистевших в опасной близости, удивился тому, что принял оклик на свой счет. За 21 год никто так к нему не обращался. А затем разгорелся бой с налетевшим отрядом горцев, целью которого было не выбить русских из станицы, а просто побеспокоить, напугать, нанести возможный урон, не жертвуя своими бойцами. И момента поблагодарить спасителя не нашлось, ибо сразу после окончания перестрелки надо было наконец доложиться командиру о прибытии в полк. Репнин отбросил ветку, которой хлестнул Везунчика, и тихо рассмеялся. Он всё еще не знал имени поручика Корфа. Но обязательно узнает завтра.