Дареный конь

— Вон, тот самый новенький, любуйтесь! — неслось в спину. Мирон завернул за дом, скользнул между стеной и пожарной лестницей, перевел дыхание и зажмурился. Гвалт голосов и топот чужих ног пронесся мимо. Он прижал ладони к лицу, сильно растер его, чтоб не расплакаться. Но все равно на руках осталась влага. Стена была холодной, лоб был горячим. Он постоял пару минут, стараясь напитаться безопасностью от серого неба между домов, а потом выдохнул и вышел из своего убежища. Первым уроком была литература — опаздывать не хотелось. Уже отсюда было слышно, как истерично зазвенел звонок, и Мирон сорвался с места, стараясь бежать быстро. Поэтому не смотрел по сторонам, поэтому увидел группу парней у стен школы слишком поздно. Свернуть и спрятаться теперь было бы стыдно, было бы слабостью. «Может пронесет», — подумал он, но тут же услышал знакомое улюлюканье и мерзкий гнусавый голос. — О, глядите, жидок идет! — Поздновато что-то. Наверно ебал свою мамашу, она его не отпускала. — Или папашу! Видел этого жалкого задрота? Он наверняка заднеприводный. Эти ребята не были хулиганами. От хулиганов он как раз сейчас убегал, но те издевались надо всеми, а эта странная компашка будто питала какую-то нездоровую одержимость именно им. Изобретательнее всех был высокий сутулый пацан, учившийся в 10Б, по кличке Гнойный. Он как будто специально подкарауливал Мирона в школьных коридорах, ставил подножку, пинал его портфель, но главное, был как-то невероятно точен и извращен в унижении. Все его обидные придирки били прямо в цель. Мирон, приходя домой, хотел содрать кожу, так ему было больно от этих слов. В этот раз Гнойный яркими эпитетами описывал его отца. Отца Мирон любил. Равнодушный ко всему вокруг, зацикленный на физике, он обладал каким-то невероятным магнетизмом. Все к нему тянулись. Мирон, когда мечтал о своем будущем, всегда представлял, как отец подойдет к нему, уже взрослому, богатому и состоявшемуся, и скажет: «Горжусь тобой, сынок!». В реальной жизни он такого никогда не говорил. Даже когда Мирон занял первое место на олимпиаде по русскому языку в 9 классе. Гнойный тем временем внимательно оглядел его с недобрым прищуром и выдал: — Не пробовал стирать иногда шмотки свои? Чушка, блять! — У них, у жидов, машинки стиральной нет, а воду экономят, наверно, — подхватил невысокий, но широкий в плечах и плотно сбитый Замай. Вообще-то никакой он был не Замай, а обычный Андрей, но дрался, словно потомок орды. Беспощадно, кровожадно, технично, не стыдясь гнусных приемов. Так и прижилось. Хан Замай. — Мироша, ты че такой грязный и задроченный всегда? — подал голос, словно протявкал, невысокий и отвратительно смазливый паренёк с густыми бровями, Мирон не знал его имени. Наверняка такое же противное, как и он сам. — Ты, наверно, когда ногти стрижешь и газетку не подставляешь, а? — ну все, Гнойного понесло. Замай и бровастый мерзко захохотали. Мирон сжался от ярости, нервно дернул головой. Он готов был броситься на ненавистного Гнойного и наверняка успел бы даже выбить ему пару зубов, но все еще отзывалась болью правая рука — позавчера его так скрутил Жиган, чувак из их двора, что, кажется, там был вывих. Предположительно. В медпункт Мирон не пошел. — Ла-а-а-а-а-адно, — мерзко растягивает слова Гнойный, — иди уж, знаем, если опоздаешь, потом жопой отрабатывать будешь. Иди, чушка! Чтоб завтра постирал свою футболку — от тебя воняет. Мне лично неприятно находиться с таким уебищем в одних стенах. Я через этаж чувствую вонь. Одежда, да. Мирон и его семья жили бедно. Отец, университетский профессор, уже который месяц не получал зарплату. Задерживали. Зарплата и так была не очень, но обычно он брал подработки на стороне, но последнее время и их не было. Мама уволилась из библиотеки и пошла на рынок торговать хрусталем, но все равно дела шли плохо. Денег постоянно не хватало. У Мирона была всего одна пара джинсов, спортивки и уродливые брюки, которые он не надел бы под страхом смертной казни. Футболок было больше, но его так часто валяли в пыли, что он не успевал их стирать. Старая синяя куртка видала виды. Он ненавидел её всей душой и втайне совсем по-девчоночьи, как ему казалось, мечтал о куче шмоток. Он бы выкинул все свое нынешнее тряпье. Если б только были деньги… поэтому слова о старой выцветшей футболке тоже попали в цель. На литературу он, конечно, опоздал. Но их странная учительница с вечно расфокусированным взглядом ничего ему не сказала. Только посмотрела как-то сочувственно сквозь толстые очки. Задние парты шептались, передние занимались своими делами, дисциплина у неё на уроках всегда была так себе, хотя вела она и интересно. Но сегодня Мирон не слушает про Есенина и его яркую, как солнечный день, лирику, он представляет, как весь их обшарпанный класс заливает кровью. Сначала она сочится сквозь щели, дыры в стенках, потом заполняет, как бассейн, до половины, плещется, льется на учительский стол, липкая и вязкая. Тетради и книжки плавают в красной жиже. Одноклассников поднимает к потолку, дверь закрыта, они не могут выйти и тонут. На перемене он сидит и смаргивает красные блики с ресниц. Картинка настолько яркая и отвратительная, что отпечатывается на веках и алое марево накладывается на реальность фильтром. Мирон пытается прогнать наваждение, когда к нему подходит местная сердцеедка Света. Очень красивая, её белая рыхлая грудь без бюстгальтера колыхается прямо перед его носом. Мирон старается не пялиться, но это сложно. — Привет, Мирош, — говорит она. Мирон ненавидит, когда его так называют, но может только улыбаться в ответ, — ты же сделал домашку по английскому? Дашь списать, а? Мирон всегда даёт списать, у него нет выбора. Кажется, вообще в классе он единственный, кто делает английский. Однажды, он по приколу поставил неверные артикли в каждой фразе, и на двойки написали все. Кроме их отличницы Жени. Но Женя и красивая, и умная. Над ней никто не издевается, как над Мироном. Иногда ему хочется подойти и спросить, как у нее получается? Впрочем, может быть девочкам как-то полегче? Мирону остается только уйти в коридор, чтобы не слушать как щебечет компашка успешных, но тупых как пробка, подружек Светы, списывая его каракули. В коридоре шумно и душно, носятся друг за другом неугомонные средние классы. Мирон, втянув голову в плечи, как голубь, сидит на трубе у окна. Ковыряет дырявым кроссовком растрескавшийся линолеум. Там, в кабинете, осталась книжка, но возвращаться за ней и случайно подслушать, как его поливают грязью эти красивые девочки? Нет, спасибо. — Слышь, жидок, че такой грустный? — это снова Гнойный, будто возникший из воздуха. — Хуй сосал невкусный, — заканчивает за ним мерзкий бровастый малый. — Мой хуй на вкус как хумус, тебе понравится, жидок, развлечемся? За его спиной, кроме мерзкого с писклявым голосом, еще щуплый светловолосый пацан, у него злое лицо и желтые зубы. Мирон кусает в отчаянии губы. Как так? Он не урод, не псих, вон посмотрел Гнойный бы на своего приятеля. Почему он? Почему Мирон? Почему издеваются над ним? Когда он только пришел в школу, думал пройдет, угаснет интерес, мама гладила по голове и говорила: «это временно, потерпи», но уже почти полгода прошло, а он все новенький. И дразнят его только ожесточеннее. — Гнойный, че ты доебался, тебе заняться нечем? — тихо говорит Мирон. — Я, может, пообщаться хочу. — О чем нам с тобой общаться? — А что, мы недостаточно интеллектуальная компания для тебя? Кто тут у нас такой чистенький в грязной футболке? Как тебе такая метафора, а жидок? — Это не метафора, уебок, это оксюморон. — Сюси-пуси, оксимирон, смотрите-ка кто зубки показал? — Ты кого уебком назвал, чмо? — подключается белобрысый. — Смотри аккуратнее, а то мы эти зубки-то твои красивые в скобочках быстренько выбьем. Сосать только удобнее будет. Мирон облизывает брекеты и силой заставляет себя отключить звук. Не вникать в смысл ядовитых реплик. Вот бы было какое-то такое место, где бы не было печалей, боли, обид. Сказочный сияющий город. Милосердный, справедливый. Он представляет, глядя снизу вверх на Гнойного, как он бы был справедливым правителем в этом городе-государстве. Карал злословящих и жестоких, награждал самоотверженных и добродетельных. Такого как Гнойный он бы прирезал собственноручно. Или казнил на площади. Показательно, чтоб другим неповадно было. Толпа бы ликовала и приветствовала такое жертвоприношение. Мирон смотрит в пол и почти явственно видит, как по желто-грязному линолеуму катится отрубленная голова Гнойного. Раскрытый рот, гримаса ужаса на лице… Он так замечтался, что не заметил, как прозвенел звонок, как скрылись с глаз обидчики, как опустел коридор. Он набрал воздуха. В голове гулко и пусто. Никак не вспомнить в каком кабинете занятия… Уроки тянутся один за одним, как жвачка. Все тусклое и выцветшее. Коричневые парты исписаны матерными поэмами. Мирон добавляет своих. Кажется, его зовут к доске. Он идет, глядя под ноги, обходя подножки. Мел крошится в руках, и даже суровый черно-белый Менделеев смотрит с портрета, как Зевс, осуждая. Пока учитель не видит, в Мирона плюются кусками жеваной бумаги — не больно, просто унизительно. Зло хохочет стайка хорошеньких девочек за второй партой. Одну из них не так давно также дразнили, но вот она уже среди успешных. Неудивительно. У нее богатый отец и куча дорогих вещей, даже есть мобильный телефон. С такой выгодно дружить. Не то что Мирон. «Ненавижу, ненавижу их!» — мысленно вопит он. Что-то пишет, что-то отвечает. Химик смотрит на него настороженно. — Федоров, ты ведь неглупый парень. Почему не стараешься? Я же вижу, что ты соображаешь. Иди на место. Не буду тебе ставить в дневник пока… Он слушается и все-таки спотыкается о подножку. Кто бы мог подумать, этот пухленький хорошист тоже ненавидит его, а ведь они как-то были в паре на физре, бросали друг другу мячик и даже разговорились. Кругом мудаки. Мирон прячет красные глаза в учебник и ждет перемены, хотя знает, что она принесет ему только новую порцию унижений. А дальше снова урок. ОБЖ или какая-то другая бесполезная хуйня. И на следующий день то же самое. Что-то скользкое и болезненное опрокидывается у него в груди. Он вдруг представляет как было бы здорово убить их, убить их всех. Размазать по стенке. «Молчать и на пол, уроды!». Как бы вытянулось лицо у этого мерзкого, как слизняк, отличника, который и два слова связать не может сам. Все по тетрадке. Только чужие мысли. Ноль саморефлексии. О, его бы Мирон пристрелил с удовольствием. А эти размалеванные успешные девочки? Изрешетил бы из автомата одну за другой, чтоб стопочкой легли. Потом, разобравшись со всеми в классе, двинулся бы в коридор… С каким удовольствием он всадил бы очередь в Гнойного, сначала в голову, потом контрольный в сердце, какое было бы у него удивленное лицо. За окном голые деревья качаются в каком-то странном трансе. Скоро начнутся холода, а дальше только зима и смерть. Назавтра он теряет по дороге в школу сменку и желание жить. — Ну что, Оксимирон! — кричит ему Гнойный вслед. — Эй, Оксикодон! — звучит из-за угла на перемене. — Окси-шмокси! — грохочет в туалете, отталкиваясь от стен. — Оксаночка! — муторным шепотком шуршит в столовке. — Оксан, а, Оксан… — и это уже не голос Гнойного, это уже многоголосье. «Жизнь — это дареный конь. Досидеть до звонка — это праздник», — думает Мирон, закрывая уши ладонями, но шершавое змеиное шипение «оксан-кыс-кыс-кыс» все равно пробирается в мозг. После школы он бродит по парку до вечера. Смотрит на сырые от дождя полуразрушенные скульптуры без рук и голов. Когда-то они были похожи на людей, на пионеров, может быть, или комсомольцев, вроде так это раньше называлось. Сейчас это словно демоны, существа из преисподней, он отворачивается, чтобы случайно не оживить силой мысли этих чудовищ. Он готов опять получить пизды — на улице не безопасно, только бы не идти домой. Отец последнее время задерживается. Мама думает, что у него появилась другая женщина. Мирону и представлять такое противно. Если еще и он, если еще и папа его предаст, это будет уже слишком. Темнеет быстро и фонари делают мокрый осенний парк еще печальнее. Вот уже летят первые боязливые снежинки, тая на ходу. Он сидит на детской площадке возле дома, курит дешевые сигареты с именем Петра, которые ему всегда продает в киоске женщина с вечно недовольным лицом. Окно в их квартире светится болезненно-желтым, наверно, мама дома, меньше всего сейчас хочется объяснять свою грязную одежду и наливающийся синяк на щеке: снова прицепился Жиган по дороге из парка, просил денег. Откуда они у Мирона? Рядом плюхается кто-то тяжелый. Мирон вздрагивает от неожиданности. Лысый, крепко сбитый мужик смотрит на него не зло. Хмуро, но не зло. — Че тут сидишь один, пацан? Ты из 47-й квартиры, да? Мирон отодвигается. — Не дрейфь, сосед я ваш! Че, говорю, сидишь тут один в темноте? Мирону сразу вспоминаются все истории про доброжелательных маньяков, но потом он приглядывается и вспоминает. Да, этот мужик живет в квартире напротив. Он натыкался на него пару раз в темноте, когда перегорела лампочка в подъезде. А мама даже ходила ругаться из-за громкой музыки. Мирон убирает волосы со лба и слабо улыбается. — Не хочется домой что-то… — Подрался что ли? — Мирон ежится от ощупывающего взгляда. Кивает. Да, дрался. Ни к чему этому странному соседу знать, что драка была односторонней. — Пойдем ко мне, сполоснешься. У тебя все ебало в земле. И волосы… — он тянется рукой к волосам, но Мирон отдергивает голову. Еще чего не хватало, — да не шугайся ты, ляля, пошли. Меня Димой зовут. Ты? — Мирон. — Ха, слышал как на тебя твоя маман покрикивала с утра. «Мирон, сынок, сменку забыл», — довольно точно передразнивает он, — Лан, холодно тут. Гоу за мной. На пороге у соседа-Димы Мирон первым делом спотыкается о что-то. — Да бля, аккуратнее… там картины. Надевай вон шлепки, у меня тут грязно. Но извиняться не буду за это! Давай, типа, проходи, не забывай, что в гостях. Маленькая однушка завалена хламом. Под ногами валяются какие-то деревяшки, бумага, опилки и бутылки. Много бутылок. — Вы художник? — спрашивает Мирон, разглядывая черно-белые листки на стене. — Хуежник! Иди ебало сполосни. Вон ванная, — Дима машет рукой куда-то в темноту длинного коридора, — тут лампочка перегорела, но в ванной работает. Не так уж все и плохо. Синяк, конечно, уже образовался приличный, но зубы целы, нос цел. Губы только разбиты в кровь и взгляд больной. Мирон сам замечает насколько нездорово выглядит в этом тусклом свете. Надо бы оттереть куртку, она в осенней липкой грязи вся. Вроде он ее оставил где-то у входа, но ее почему-то нигде не видно. Наверное, Дима убрал куда-то… Но шкафов или гардеробов в коридоре нет. Нет и Димы. Видимо, плеск воды где-то с той же стороны, где был туалет, это кухня, и он там. Мирон решает не звать его, найти куртку сам. В большой захламленной комнате всего один шкаф, неровно оклеенный обоями в цветочек. Он дергает ручку — внутри только разный хлам. Холсты, какие-то свертки коричневой бумаги. Тут точно не может быть куртки, но Мироном уже движет любопытство. К тому же внутри так приятно пахнет деревом и еще чем-то терпким. Он отодвигает скрученные в тубу куски ватмана и замирает. Ружье… или… или что это. Точно, Мирон видел такое в энциклопедиях, но названия не помнит. Он едва дышит. Мир вокруг выцветает. Словно в трансе он проводит указательным пальцем по гладкому стволу, когда слышит голос: «Мирон, эй, бля, где ты?!». Реальность постепенно возвращается. Он громко чихает, закрывает дверь шкафа и идет на голос, в кухню. Сосед весь в татухах. Под курткой их не было видно, а сейчас он в одной сероватой майке-алкоголичке. Мирон пялится. Этот Дима все-таки красивый, хоть и, конечно, старый. Сколько ему? Лет 30 на вид. Пока Мирон размышляет откуда у обычного художника из панельки в доме оружие, его несколько раз окликают. — Жрать, говорю, будешь? Ты чего, пацан, головой ударился? — Не, я пойду сейчас, спасибо. — Оставайся. Кино глянем. Я все равно не планировал сегодня работать больше. Есть картошка жареная, я в нее пару яиц разбил, садись, сейчас чай закипит. Чай очень горячий. Мирон пьет его, чувствуя как кипяток катится в желудок, обжигая. Еда безвкусная, но хотя бы в животе перестает так противно сосать. Дима смотрит на него хищно, сосредоточенно, но это в какой-то степени даже приятно. Мирон чувствует какой-то подвох, но в пропахшей едой кухне не хочется думать о плохом. Он начинает рассказывать. Про все. Про школу. Про родителей. Про книжки. Дима умный и читал все, что и Мирон, а может и больше. Его комментарии по существу и довольно метки, хоть и грубоваты. И Мирона завораживает эта грубость. — Кино давай врублю. Если домой не торопишься. Дима уходит из кухни, даже не зовет Мирона за собой, но его тянет, как на веревочке. Кассета с «Криминальным чтивом» в видаке. Изображение дрожит — запись пиратская, неважного качества, но сидеть вот так в темноте и безопасности все равно очень хорошо. Когда Ума и Траволта пьют молочный коктейль, Мирон чувствует чужую руку на своем колене. Резко становится душно, он облизывает губы и думает: «Если он ее сдвинет вверх, я ему дам по ебалу». Но рука так и не двигается, замерев рядом с коленной чашечкой. Мозг сам подкидывает картинки. Вот он, под этим крупным Димой, на этом грязном диване. Его обжигает стыдом, и в штанах мгновенно твердеет. — Я пойду, уже поздно! Мои, наверно, потеряли уже меня, — Мирон подскакивает и бежит, бежит, к себе, забыв про куртку. Историк мутно вещает о династии Романовых, но Мирону интереснее бесконечно крутить в голове вчерашний вечер. И утро. Утром он зашел за злополучной курткой, готовый быть высмеянным, но сосед только с видимым удовольствием оглядел его с ног до головы и пожелал удачи в школе. Он настолько вязнет внутри своих мыслей, что даже не реагирует во время перемены привычной злостью на Гнойного. Смотрит сквозь, улыбаясь своим мыслям. Тот как-то колко дергается и отворачивается, видимо, обескураженный его улыбкой. Хотя бы что-то хорошее. Мирон решает, что будучи мудрым правителем в своем справедливом городе, он бы не стал убивать такого смущенного Гнойного. Может быть, посадил бы у своих ног, на цепь. Учебники и тетрадки разлетаются по серому снегу, мгновенно намокая. Портфель, как выпотрошенный труп с клетчато-кровавым нутром. — Давай извиняйся, уебок! — Жиган смачно бьет Мирона по щеке так, что с ресниц слетают слезинки. Надо же, он сам не заметил, как начал плакать. Перед глазами все двоится. В голове словно вата, а не мозги. Он стоит на коленях, терпит удары по лицу и даже не чувствует боли — только унижение и страх. Мокрый ветер дует сквозь щели в бетонном заборе. Мирон мечтает, чтоб их всех сдуло нахуй с этой земли, чтобы ярко-зеленая надпись на сером «Мирон сосет хуй» пошла трещинами, чтобы ушел под землю этот город, чтобы погибло все человечество. Вместе с ним. Единственный раз он позволил себе ответить этому придурку, единственный раз он решил, что хуже уже быть не может. Оказывается, может. Мирон что-то скулит, сам не слыша себя, должно быть, это извинения. Его пинают и он отлетает назад, падая навзничь. Небо бесцветное, как новая детская раскраска. Дальше — страшнее. Жиган расстегивает ширинку и достает свой член. — Этой глупой девочке нужен урок! — лает он, и скалится. У него тусклые злые глаза. Мирон лежит на мокрой земле и впервые в жизни молится от страха. Он перебирает всех. И милосердно-нелогичного православного бога, и таинственного еврейского, у которого куча странных правил — ему в тайне молится мама, пока отец не видит. «Пожалуйста, — просит он, — я не псих, я ничего плохого в этой жизни не сделал. Все мои грехи — фантазии. Мои руки чистые, я еще ребенок, зачем мне столько боли?». Ему никто не отвечает. Удары по животу — терпимо, по ребрам — ужасно, по голове — невыносимо. Но даже это лучше, чем, чем… Вдруг откуда-то сбоку доносится знакомый противный голос. — Пацаны, там менты патрулируют. Нихуя вы жидка уделали. Красота! Но, это… если попасться не хотите, лучше свалить. — Хуйле ты пиздишь нам, Гнойный? — Нахуя? Мое дело предупредить. Я сам люблю навалять этому заморышу в школе время от времени. — Да правда, правда. Гнойный норм пацан, за жида заступаться не будет, — говорит кто-то из банды Жигана, — давай съебывать лучше. Реальность зыбкая, из носа течет. Мирон чувствует, как его кто-то поднимает с земли. — Мирон, Мирон, блять, очнись. Где живешь? Где живешь говорю… да бля… надо быстрее! Мирон висит на чьем-то плече, слабо соображая. Поднимает руку — вон там дом, дескать. — З-з-з-зеленая девятиэтажка, вон та, с-с-с-с-сорок седьмая квартира, — заикается он. Очень страшно. Потому что голос определенно принадлежит Гнойному, а значит вполне возможно, его опять будут бить. Но это лучше. Лучше, чем Жиган. Он переставляет ноги старательно, но все равно постоянно спотыкается, хотя вроде бы не обо что. Наконец, внутри подъезда, когда Гнойный вызывает лифт, он немного приходит в себя и старается стряхнуть грязь с одежды, но только размазывает ее основательнее. — Бесполезно. Забей. Дома у тебя есть кто? — А? — Дома есть кто, говорю? Надо тебя это… обработать. Лицо у тебя… А, да ладно, че не заживет лицо? Гнойный какой-то бледный и испуганный сам. Наверно, боится получить потом от Жигана. Мирон не задумывается почему тот вдруг решил помочь. Ему слишком больно и страшно. Гнойный доводит его до квартиры, вопреки ожиданиям, не сваливает тут же, а ждет когда дверь откроется. Мама взвизгивает, Гнойный буквально сдает его из рук в руки. — Доброго вечерочка, Сара Иосифовна, тут такое дело… Мирон как сквозь толщу воды слышит мамины причитания, думая лишь о том, как бы побыстрее и незаметнее лечь в кровать и закрыть глаза. По черному потолку ползет луч света. От фонаря или от фар машин во дворе. А потом, пробегаясь по стене, исчезает, и комната погружается в темноту. Все чувства и эмоции будто не его. Пустые, бессмысленные. Слышно, как сквозь стенку храпит отец. «Интересно, — думает он, — а дальше будет так же больно? Дальше. Во взрослой жизни». Он некстати вспоминает, как гостил в деревне на зимних каникулах. Ему тогда было 9 лет. У бабушки жила игручая персиково-белая кошка, очень пушистая, очень красивая. Кошка окотилась как раз 7-го числа, под православное Рождество, которое бабушка не отмечала: не потому что еврейка, потому что коммунистка и атеистка. Бабушка искала нежеланных котят, которых в деревнях обычно топили, но их нигде не было. Куда делись? Кошка-то худая. Она проследила: кошка прыгает на чердак. Сама бабушка, старая, дряхлая, забраться туда не могла. Тогда она сказала Мирону: «Ты уже взрослый мальчик, знаешь теперь, куда котята деваются. Давай, заберись-ка на чердак, достань котяток, милый». И дала ему мешок и перчатки. Котята даже не пищали. Их было трое. Маленькие. Два персиковых и один черно-белый. Они уже замерзли. Мирон сгрузил их крошечные трупики в мешок, забыв про перчатки. Спустился, отдал бабушке, а потом долго плакал всю ночь. И все повторял про себя: «Если это взрослая жизнь, то я в рот ебал, в рот ебал!». В ванной слепит лампочка, такая яркая после темной комнаты. Он смотрит на себя: тело, как космос, синее, фиолетовое, местами даже зелёное. Но почему-то боли нет. Смотрит на свое странное лицо — оно чужое. Большие глаза, чуть навыкате, густые брови, над верхней губой ссадина, на скуле синяк. Мама говорила, что у него очень красивые волосы. Густые и кудрявые, они отросли уже ниже ушей. Вот ведь. Сколько он их не приглаживал, сколько не старался выпрямить, смачивая водой, а однажды даже попробовал уложить гелем, беспокойные кольца все равно вились. У отца под раковиной всегда лежала старая советская механическая машинка для стрижки. Сначала она не хочет брать густые волосы, тогда Мирон берет ножницы и срезает их клочками, а уже потом проходится машинкой. Тёмные вьющиеся пряди печально опадают в раковину, как листва с дерева. Получается криво, и он выглядит как узник, только что вышедший из концлагеря, но так думается легче. «Что теперь?» — спрашивает он у своего болезненного отражения. «Все просто. Пробраться к соседу, охмурить его, утащить ствол, а дальше… Час отмщенья настал!» — отвечает ему отражение с гнусной ухмылкой. План идеален и прост. Сначала разобраться с Жиганом, подкараулить его с приятелями за гаражами, где они имеют обыкновение тусоваться. Потом в школе. Главное, пойти днем, когда все на месте. Уложить рядышком двоечника и отличника. Мирон засыпает, убаюканный красными вспышками. Когда решение принято, жить легко. Слава глянул на Мирона и задышал через рот. Мирон, он… Он срезал свои кудряшки. Остался только неровный ежик коротких темных волос. Черты лица от этого стали какими-то кукольными, нос и глаза — громадными, ресницы неестественно длинными, как у девочек из 11-го, что уже вовсю красятся, каждое движение губ, бровей — гипертрофированным, странным. Да и сам Мирон выглядит как приговоренный к казни. Дерганый, взгляд сумасшедший. Слава слышит оживленный гогот старших ребят, вроде бы тоже из 11А, как и Мирон. Ох, этот 11А! Сплошные чистенькие детишки богатых родителей! Они хохочут, издеваются. Доносится: «Отойдите от тифозного», «Мирош, а ты не заразный?». Слава сжимает кулаки, чувствуя как у него самого мелко-мелко дрожат коленки. «Ответь им, — думает Слава, — ну хуйле ты молчишь, зачем терпишь?! Разъеби их! Я же знаю, ты можешь. Ты такой умный, я читал…». Слава на своих пластилиновых, словно бы липнущих к полу, нетвердых ногах ковыляет к стайке 11-классников. — Все, ребят, свободны! Дайте мне с жидком поболтать! — Слышь, клоун, он не личная твоя игрушка, — говорит кто-то из пацанов. — Да, игрушка наша общая, — добавляет женский голос и слышится заливистый девичий смех. Слава берет Мирона за предплечье и просто тащит к окну. К счастью, эти чайки быстро теряют интерес. Начинают щебетать между собой. — Ты как, нормально? — тихо спрашивает Слава. В шумной рекреации никто не расслышит его заботливо-заискивающего тона. Мирон поднимает голову и взгляд у него такой расфокусированный и прозрачный. Слава даже пугается. — Эй, — трясет он Мирона за плечо, — проснись! Жигана не видно будет какое-то время. У них там наркоту нашли. Настучал кто-то. Так что все будет нормально, понял меня? Не будет больше тебя доебывать. Мирон молчит, кривит губы. Лицо у него точно как у того чувака, что недавно показывали по телику, который секту организовал или типа того. Отрешенное, не от мира сего. Слава пробует с другой стороны. — Я твою тетрадку подобрал во дворе, выпала, наверно. Там ну… стихи про какой-то город. Мне очень понравилось… Мирон вдруг оживает, яростно толкает Славу так, что он отлетает на пару метров. — Сколько можно? Что ты за уебок, а? — шипит он и убегает. Слава провожает его взглядом и с ненавистью к себе думает о том, как приятно пахнет Миронова серая застиранная футболка. После уроков Слава садится на ободранные синие перила крыльца школы, следит за хлопающей дверью. Мирон должен выйти! Не через окно же ему вылазить? Вокруг носятся малолетки в пестром: бьются в фишки, плюют с крыльца кто дальше. Славе хочется курить, но на крыльце его полюбас спалит классуха. Может сгонять по-быстрому за угол? Не, нельзя отходить. Мирончика надо дождаться. Чтобы… чтобы… да блин просто проводить, мало ли чего. «Посмотреть на него такого еще разок, — Славу изнутри будто ошпаривает кипятком, — охуеть какая у него шея, позвонки прям видно». Он сплавил домой Замая с Ваней, наврал, что его заберут на тачке родители. Зря что ли врал? Слава горбится, застегивает олимпийку до горла и жует во рту ползунок. Когда все успело стать таким ебанутым? Когда Мирон пришел к ним в школу, его поначалу никто не заметил. Ну обычный задрот, кудрявый, носатый, заумный. Слава впервые увидел его в столовой, пока ел свою дурацкую черствую булку. Замай трындел что-то фоном, Ваня ему поддакивал. Слава блуждал взглядом, было душно и скучно. Вдруг он увидел за самым крайним столиком, у стены с унылыми рисунками пионеров, кудрявого невысокого паренька, вроде его возраста, который читал книгу в синей обложке. — Че за чел? — спросил он у своих. — Да хуй знает, вроде из 11-го. — Пойди да узнай, мы че тебе справочная. Ты меня слушаешь вообще? — Пойду да узнаю, — ровно ответил Слава и поднялся, откинув недоеденную булку. Слава плюхнулся на стул рядом с пареньком, но тот даже бровью не повел, все читал свою книжку. — Эй! Привет! Че читаешь? — развязно спросил Слава. Парень поднял на него рассеянный взгляд, и Слава вдруг почувствовал какую-то странную слабость в теле, где-то в груди больно защекотало. Страшненький был этот придурок: глаза как у филина, губы как у девчонки, шнобель пиздец огромный и смотрит так… Равнодушно. Вроде как если б горстка мусора из-под стола с ним заговорила. — Аааа, да ты не знаешь, наверно, такого. Не по программе. — Ну ты уж поделись. — «Шум и ярость» Фолкнера, — быстро сказал паренек и посмотрел еще так цепко, будто говоря: «Ну что, еблан, небось не слышал о таком, а? Колхозник!». И через паузу скороговоркой добавил, — я пойду, мне пора. И этим взглядом пренебрежительным будто зацепил что-то внутри Гнойного, встал — и внутренности потянул за собой. Слава прямо почувствовал как они упали на грязный пол столовой. Было страшно неприятно, больно даже. Он подошел познакомиться, хотел нормально поболтать. Слава тоже в общем-то не дурак, почитать любил. Не такое, конечно, непонятное, фэнтези там или про войну, но все же… разве он заслуживает выпотрошенных внутренностей в ответ на свой интерес? Он видел кудряшку еще несколько раз в коридорах. Тот всегда был один. Слава, скрипя зубами, сходил в школьную библиотеку, но там не было этого диковинного «Шума и ярости». Пришлось идти в городскую. Слава честно пытался читать — но нихуя не понял. Строчки путались, нить повествования терялась. Хуйня какая-то, а не книга. Только пидорам всяким нравится, наверно. Вот и этот кучерявый задрот такой же. Слава выплыл из воспоминаний: синяя куртка мелькнула в толпе. Закончился 6-й урок у 11А. Мирон, со своей почти лысой головой, как птенец. Тоненькая шейка — переломить только так. Слава подскакивает и нагоняет его уже за углом школы. Надо же! Мелкий, а быстрый. — Мирон! Я тут это... тетрадь заберешь? А Мирон-то, поганец, даже не оглядывается, в каком темпе шел, в таком и идет. — Себе оставь! — бурчит под нос и ускоряется, обходя ограду школы. — Эй, я тебе, может, жизнь спас вчера, неблагодарный ты, Мирончик! — Че тебе от меня надо, придурок? Отъебись, а? — Я по-хорошему хотел… Вот поэтому Мирон и бесит. Нет чтоб поболтать, улыбнуться Славе, у него такая улыбка классная, и щечки сразу такие, ух. Хуй там. Убегает, грубит, не ценит своего спасителя. За спасение положена награда. Так и в играх, и в книжках всегда. А тут что за хуйня? Принцесса в другом замке? Слава хватает Мирона за рукав — тот вырывается, вдруг переходит на бег. Вдоль аллеи, потом по мостику из двух досок, коммунальщики вновь разрыли все, едва не падает в овраг с липкой глиной, срезает вдоль гаражей. И это ошибка! Слава ориентируется здесь лучше! Все детство за ними играл. И пока Мирон бежит по лабиринту, Слава срезает по прямой, по крыше, потом сквозь узкий проход. Оказывается впереди, переводит дыхание и ловит запыхавшегося и потного от бега Мирона в свои лапы. У него красное лицо, он пышет жаром, изо рта валит пар. Он кричит Славе в лицо. — Я тебе кишки выпущу, Гнойный, принесу ствол в школу, высажу всю обойму тебе в твою тупую башку! Чтоб ты сдох, уебок! Мирона несет и несет. Как хищный злой хорек, он бестолково мечется в Славиных руках. Из его красивого пухлого рта рвутся описания таких замысловатых сцен насилия, что Славика начинает мутить. — Все сказал? — спрашивает он, когда Мирон, прижатый спиной к холодному железу гаража, вдруг затихает и обмякает в его руках, как выпотрошенная туша. Мирон безумно лыбится и смачно плюет прямо Славе в лицо. Это так неожиданно и обидно, что Слава, вообще-то ни разу в жизни не ударивший Мирона физически, вдруг бьет кулаком по этим блядским губам. Успев правда остановить себя на лету — удар не сильный, но губы Мирона все в крови. У Славы все сжимается, он утирает плевок со своего лица, потом той же рукой стирает, а вернее сказать размазывает, кровь по лицу Мирона. Мирон смотрит дико и снова плюется, теперь уже с кровью, а Слава то ли от безысходности, то ли просто не придумав ничего лучше, начинает целовать эти гадкие злые губы, прижимаясь всем телом. В груди опасно жжет, рот Мирона — как болото, выбраться никак, Слава вязнет. Его будто тянет на дно трясина, и воздуха все меньше. Нужно остановиться, не двигаться, так вроде учат, когда в болото попадешь, но Слава не может. Кусает, сжимает, а, главное, губы-то не сопротивляются, даже наоборот… чуть-чуть приоткрываются даже, вроде и удивленно, вроде и приглашающе. Рот у Мирона соленый и манящий. У Славы натурально крышу рвет, когда на какое-то мгновение он чувствует слабый ответ, влажное медленное движение языка навстречу, и в ту же секунду его отталкивают. — Это… это что? — зрачки у Мирона огромные, темные, как будто он закинулся чем-то, а ресницы вблизи просто кошмар какие длинные и густые, Слава очень сдерживается, чтобы не начать целовать и их. — Сам как думаешь? — сопит он. — Это прикол такой? — голос испуганный, а челюсть вся в крови. — Блин, надеюсь, брекеты твои не пострадали, — говорит Слава, утирая рукавом куртки Мироново лицо, — пиздец дорогая штука, мне тоже хотели поставить, но я отказался. Дай посмотрю. Мирон, должно быть, в полном шоке. Иначе как объяснить то, что он приоткрывает рот и позволяет проверить на месте ли железки, нет ли выбитых зубов. Слава даже пальцем проверяет — все в порядке. От Мирона нельзя оторваться, такие у него губы, такой он весь хрупкий, но жилистый на ощупь: только трогать и трогать. Он лезет снова целоваться, с языком, пытается отогнуть шею набок, а то нос мешается, и выходит уж слишком ласково. На гладкой шее быстро-быстро бьется пульс. Слава начинает целовать и ее, чувствуя, что остались последние секунды, у него будто таймер врубается, раз-два-три, и его отталкивают. Мирон окидывает его шалым взглядом. Больше не сдерживаемый, освобождается. И уходит. Уходит, сука такая, даже не убегает. Будто ничего не было. Слава смотрит ему вслед, грызет заусенцы на руке. Дышать почему-то больно, пелена перед глазами. Он моргает. Вытирает мокрые щеки и выбирается из-за гаражей. В душной хате соседа-художника, как всегда, темень. Мирон все еще полон решимости стащить ствол, но в реальности это страшнее, чем в фантазиях. Дима широкоплечий, смотрит хитро. — Ляля, ты зачем снова приперлась ко мне? Почему не обходишь за километр мои двери. Мирон молчит, проходит вглубь квартиры. Трогает пыльные полки, залезает в свежую краску на картине, а потом выпаливает. — Я поцеловался с парнем! — просто потому что не может больше держать это в себе. — И как? — ровным голосом спрашивает Дима. — Понравилось! — храбро отвечает Мирон и расправляет плечи, — только я не распробовал! — Хочешь еще? Мирон отворачивается. Кивает. — Не знаю хочу ли я. Ты без своих кудряшек уже не такой сладкий, — непонятно то ли шутит, то ли говорит серьезно Дима. — Понимаю. Вы уже старенький! — глаза у Мирона даже в темноте пронзительные и яркие. — Щенок! Ну-ка иди сюда… — Только поцелуй! Руки не распускать, — верещит он, уже прижатый к стене. — Ладно. Хочешь на ручки? Мирон никогда бы не подумал, что сидеть на чьих-то коленях так приятно. Вроде и под защитой, руки гладят приятно, широко, чувствуешь заботу, но в то же время выбраться можно легко. Вскочить и убежать. Дима грубоватый и опытный, наверно, руки у него знают где погладить. Когда Дима начинает покусывать его шею, Мирон внезапно вспоминает Славу. Как тот тоже заинтересовался его шеей. Но Слава не Дима. Тот действовал наобум, явно не зная за что ухватиться, и взгляд у него был такой рассеянный и глупый. Придурок, что с него взять! Димины руки сжимают сильно, уверенно, наверно, на талии синяки будут. Мирон пытается как-то сбавить темп. — Дим… — Не бойся, принцесса, тебе понравится, все будет в лучшем виде. Его шершавая ладонь ложится на губы. — Приоткрой ротик, — голос у него такой командный, не терпящий возражений, что Мирон слушается. В рот скользят два пальца, — пососи их. Ну давай, крошка, с тебя не убудет, а мне приятно. Мирону не нравится. Пальцы толстые, двигаются как-то грубо, и хоть у него и стоит, он чувствует себя последней блядью от такого обращения. Кое-как выталкивает пальцы изо рта. Вот у Гнойного пальцы были тонкие. И длинные. Наверное, до горла бы достали, если б он не постеснялся вот так, как Дима. Он ерзает на коленях. Обольститель из него хуевый — как ни посмотреть. Ещё внезапно становится зябко и страшно, по спине бежит холодок, черные лица с картин смотрят недобро, осуждающе. — Можно я пойду? — Наигрался во взрослого? — Угу, — хмыкает еле слышно Мирон. — Пойдем. Открою. Как-нибудь в другой раз заходи. Дима довольно грубо стряхивает его со своих колен, так что Мирон чуть не падает на пол, и идет к двери. Да, какой уж тут автомат из шкафа и план по соблазнению, тут бы жопу унести. Мирон у порога натягивает кроссовки непослушными пальцами, когда слышит: — Ого, ляля, это ты потерял? На лестничной клетке, сутулый и мрачный, сидит Гнойный. Он подскакивает, увидев Мирона. Сжимает кулаки и подступает к Диме. Надо же, десятиклашка Гнойный на голову выше соседа, хоть тот и шире в плечах. Эта разница в росте как-то иррационально льстит Мирону. — Что за старый хрен? — спрашивает взъерошенный Гнойный. Его взгляд останавливается на шее Мирона и стекленеет. — Чего приперся-то, Гнойный? Я тебя звал? — говорит Мирон, вываливаясь из квартиры. — Почему этот старый пердун тебя лялей зовёт? — Гнойный смешной, и, похоже, настроен ссориться. Он загораживает Мирона своей спиной, оттесняя от злополучной квартиры с её хозяином. Он какой-то весь потасканный и ощетинившийся, как подзаборный кот. Вот-вот зашипит. — Ляля, скажи этому мальчику, пожалуйста, что если хочет по зубам получить, я всегда к его услугам. Если, конечно, этот щенок уверен, что выиграет в схватке, — Дима вроде не злится всерьёз, но мышцы у него под майкой перекатываются устрашающе. Гнойный молчит и зло сопит в ответ. — Бля, че устроили-то? — Мирон машет руками, — Дима, я к тебе завтра зайду. С этим сейчас разберусь. — Если что, зови на помощь, крошка. Дима, не обращая внимания на Гнойного, гладит Мирона по плечу и возвращается в квартиру, щелкнув ключом. — Я тебя ждал! Твоя мама сказала, что ты к друзьям ушёл. Этот вот лысый хрен что ли твой друг? — тут же начинает нападать Гнойный. Мирон, дурея от самого себя, уже интуитивно нащупывает больное место. Он отбивает деланно равнодушно, в голове повторяя «Бля, бля, надеюсь, никто не услышит». — Не друг, трахаюсь с ним время от времени. То как реагирует Гнойный — это приятно. Он сначала бледнеет, как полотно, потом заливается краской, под конец и вовсе идет розово-красными пятнами, глаза на выкате. Дурак дураком. Мирон прикидывает, как бы по быстрому вытащить ключ и свалить домой, как Гнойный вдруг подходит к нему очень близко и тихо говорит: — Давай по-нормальному, а? Мирон неприятно щурится. — По-нормальному! Что будем делать? Оба мы таких нормальных? — Ну… дружить, — голос у Гнойного забавно срывается, но Мирон — кремень, даже бровью не ведет. — А что у меня с тобой общего, а? Ты меня хуесосил полгода, избивал… — Я тебя… никогда! — А портфель мой кто пинал? — Это же не то… — Так вот слушай, Гнойный! У меня с тобой ноль общего. Ты неинтересный и тупой, — Мирон каждое свое слово для весомости подтверждает тычком указательным пальцем. Выходит вроде устрашающе. И убедительно, по крайней мере от каждого движения Гнойный морщится, как от боли. — А этот, значит, интересный? — он кивает в сторону закрытой двери. — Да, он художник. Разбирается в искусстве. Кино классное смотрит! Мне есть о чем с ним поговорить! А с тобой, придурок, не о чем, ясно? — Мирон резко отпихивает его, да так, что тот отлетает к ступенькам и почти падает, но удерживает равновесие в последний момент. — Я все равно не отступлюсь! — тихо говорит Гнойный, яростно блестя глазами из-под грязной челки, — ты зря думаешь, что я деревенщина, я умный, я почти отличник, мне снижают за поведение просто. — Можешь считать, что я тебе тоже снижаю за поведение. Пошел отсюда! Мирон чувствует свои пылающие щеки. Он тянется рукой к волосам, пригладить по привычке, но волос нет. Блядские волосы, без них видно, наверно, как горят у него уши. Без волос он беззащитный, голый, не хочется быть таким перед Гнойным. Хорошо, что он все-таки быстро сваливает. На душе как-то стремно теперь, он разворачивается и пинает ногой дверь квартиры. Не здоровается с мамой, сразу идет в ванную. Сегодня его никто не бил, даже непривычно. Не нужно застирывать джинсы. В душе он вспоминает, как стыдно и хорошо было сидеть на коленях у Димы. Страшно, конечно, но может еще попробовать? Только попросить понежнее. Внезапно в сознании Димины колени заменяются острыми коленками Гнойного. И это оказывается возмутительно приятно. «Ну нахуй!» — думает Мирон и врубает воду похолоднее. Проходит неделя, а Мирона никто не трогает. Ни в школе, ни во дворе. Вообще никто. И это офигенно, но какой-то зуд в мозгу постоянный, как будто чего-то не хватает. Мирон ждал, что Гнойный начнет его преследовать еще маниакальнее, может быть, слух какой пустит. Начнет избивать или пытаться ухаживать — неизвестно, что хуже. Но тот ему даже на глаза не попадается! Мирон совершенно случайно узнает расписание 10-клашек и совершенно случайно идет читать книгу перед кабинетом физры, где сейчас будет их урок. Сначала мимо проходит Замай — он неприятно скользит по нему взглядом, но ничего не говорит. Потом проходит этот злобный мелкий, он поднимает брови и недовольно вякает: — Если ты Славку ждешь, он болеет уже неделю, — и скрывается за дверьми. Мирон много думает. И в мыслях почему-то теперь называет Гнойного Славкой. И Славой. Даже один раз Славиком. Так вот Славика Мирон видит только во вторник следующей недели. У него огромные сине-серые синяки под глазами и он ещё более худ, чем обычно. Неприятно сухо кашляет и, увидев Мирона, смотрит в ответ, как побитая собачонка. Ничего себе! Сколько доводил Гнойный Мирона, а стыдно теперь ему будет? Ну уж нет. Он поднимает подбородок повыше и уходит в кабинет с царственным видом, чувствуя жалобный взгляд в спину. Вот так хорошо, вот так правильно. В среду Мирон пьет кислый компот в столовой, когда Гнойный подсаживается к нему за стол. Компот едва не идет носом, а Гнойный смотрит пару секунд виновато, отдает клочок бумаги и тут же уходит. Мирон сначала думает, что это деньги. Но это просто записка на тетрадном листочке, неаккуратно свернутая в треугольник, и там всего пара предложений: «Давай сходим в музей. Я сразу отстану потом, не буду тебя трогать. Одна попытка». Мирон смотрит на Славкину сгорбленную спину в толпе детей и всего пару секунд позволяет себе позлорадствовать. Вот ведь как вышло! Мучайся теперь, придурок! И вдруг принимает решение согласиться. Ну, а чего! Хоть поржет. Гнойный за него и заплатит, и будет по-настоящему страдать, ничего не понимая. Заслужил он свою порцию боли! Мирон подходит к нему уже сам, после уроков. И это так непривычно. Раньше убегал, а теперь вот ищет. Найти, впрочем, не сложно. Гнойный его будто бы ждёт: он сидит на лавке, одинокий и печальный, ну чисто Белый Рыцарь. Мирон нарочно бросает рядом свой потрепанный портфель, чтобы Гнойный лишний раз вспомнил сколько раз он этот самый портфель валял в пыли школьных коридоров. — Пойдём в Эрмитаж. 28-го в субботу. Я свободен до шести буду. Ты платишь. — чеканит Мирон и даже пугается того, как расцветает румянцем лицо этого идиота. — Я за тобой зайду часов в 10? — мямлит он. — Рано. В час давай. — Там же ещё в очереди стоять… — Нам хватит. Сходим, и ты больше ко мне на расстояние пяти метров не подходишь! Такие условия. Мирон разворачивается и уходит, не позволяя себе следить за эмоциями на этом простом лице. Он должен чувствовать себя победителем, теперь за ним на привязи бегать будет этот уебок, но почему-то ему невесело. Не любит он делать больно людям, да и у Славика такие глаза были несчастные… В субботу утром Мирон просыпается в семь утра, ворочается, не может уснуть заново, смотрит на лучи солнца на полу. Приходит мама, гладит его по голове, и он прикидывается спящим, чтобы не говорить с ней. Снова засыпает. Ему снится какой-то дурацкий сон, где они пробегают сквозь весь Эрмитаж с Гнойным за руку, а потом, хохоча, прячутся под мраморной лестницей и долго целуются, как два придурка. Мирон собирается наспех, под мамины причитания, поэтому когда на пороге появляется Гнойный, у него челюсть отвисает. — Ты причесался что ли? — Я… Подстригся немного. Не только тебе же… вот и я. За компанию. — Пф, ладно, поехали. Мирон смущен и молчит о том, что новая прямая ребяческая челка очень идет Славиному курносому лицу. По дороге они тоже не говорят ни слова. В метро прохладно, Мирон зябко вздрагивает как воробушек время от времени. — Тебе надо шапку носить! — выдаёт Гнойный, — ты подстригся, голове холодно, наверно. И Мирон отвечает неожиданно спокойно. — Да, капец как башка мёрзнет. А шапки мне не идут знаешь как! — Тебе очень красиво так… С короткими, — вдруг бормочет Гнойный, и смотрит на свои ботинки, — Глаза такие большие и губы… — он заливается краской и замолкает. Мирону не лучше, он вдруг начинает оглядываться и нести какую-то чушь, что вот бы не проехать, а то дождь со снегом и идти далеко, да ещё по Невскому, а там народу тьма. По Эрмитажу они идут не спеша. Слава все время молчит. И почему-то вместо того чтобы смотреть на картины или хотя бы на богато украшенные залы, больше пялится на Мирона. Мирон сначала пытается рассказывать что-то про символику синих покрывал или прелести сложной композиции, а потом замолкает. Неловко. От ярко-красного зала рябит в глазах, Мирон останавливается и долго смотрит на святого Себастьяна, как завороженный. Слава сопит рядом. — Не понимаю, че красивого в голом мужике со стрелами в животе? — О, много чего! Посмотри какое у него лицо, смесь боли и экстаза. Гляди, как натянуты мышцы, как заломлены руки… – Мирон говорит вдохновенно и долго, и, устыдившись своей пылкости, отворачивается, идет к лавочке. Ноги устали, но больше устали глаза. Миронова бы воля, он бы выставлял такие полотна только в белоснежных залах, чтоб не отвлекали ни золото, ни лепнина. — Устал? Есть хочешь? — вдруг оживает Слава, — пойдем в буфет. — Ну тебе лишь бы пожрать, — фыркает Мирон. Слава садится рядом на краешек, лицо у него мрачное. Мирону становится не по себе. Он говорит мягче. — Вообще можно бы… да и горло болит, горячего бы выпил. Слава покупает в буфете у лестницы пироженки с корочкой засохшего крема. Отодвигает Мирону стул, так нелепо смущаясь, что ругать его за это нет никаких сил. Спустя минуту у него весь нос в этом розовом креме. «Так даже забавней, — думает Мирон, — не буду ему говорить», но смотрит на этот смешной нос, глаз не может оторвать, и почему-то не потешается. В сумерках они подходят к подъезду, надо прощаться, и Слава хватает Мирона за руку. Краснеет щеками и лбом так, что даже в темноте заметно. Мирон вырывает ладонь — Придурок, увидят же. Слава весь сжимается, отводит глаза. — Прости. — Пойдем, проводишь меня до двери, — у Славы взгляд умирающего от жажды: «хочешь глоток воды? ну пойдем», и Мирону хочется его погладить, утешить как-то. Натерпелся бедный. В музей повел. В подъезде холодно и сыро, пахнет мочой и чем-то гнилостным. Они замирают между вторым и третьим этажом, рядом с мусоропроводом. Мирон чувствует как сильно Слава волнуется, у него мокрые виски и лоб. Это почему-то придает смелости ему самому. Слава высоченный, но прижать его к стенке проще простого. «Я собираюсь засосать Гнойного, кто бы мог подумать!» — проносится у него в голове. Но Слава неожиданно шепчет: — У тебя лицо прямо как у того парня с картины… который со стрелами в животе. Одновременно с его нелепо-милыми словами громко открывается дверь этажом выше. — Опять курите тут? Наркоманы! — вопит бабка. — Это я, баб Маш, мы не курим! Просто болтаем, — кричит в ответ Мирон. — А, это ты, Федоров… а откуда дымом пахнет? Надо же… Такой хороший был мальчик… Под причитания бабульки Мирон говорит: — Все, иди! — и видя немой вопрос в глазах Славы, — не могу тебя к себе позвать, родаки же дома. — Постой со мной пять минуточек. — Зачем? Слава мучительно сдвигает брови и снова пытается ухватить Миронову ладошку. — Ты мне запретил подходить! В школе и… и вообще. Мирон сглатывает. — А где тетрадка моя с Горгородом? — А? — Тетрадь, говорю, моя где, которую ты подобрал? — Дома у меня. Ты сказал оставить, — растерянно отвечает Слава. — Отдашь в понедельник в школе. Все, я пошел. У тебя такое лицо глупое! — злится Мирон, но злится больше на себя. Слава все-таки хватает его за куртку, тянет к себе и тыкается носом куда-то в висок. И сразу быстро отстраняется. Какой все-таки придурок! Слава твёрдо решил не быть придурком. С тех пор началось вот это все: голову мыть каждый день, зубы чистить с особой тщательностью, кроссовки вытирать влажной тряпочкой, а вчера он даже сам себе футболку погладил. Мама спросила даже как-то не влюбился ли он. Ха! Слава же не какой-то сопляк, не то что те идиоты из 9-го. Цветы там таскать или конфеты не будет, стихи тоже как-то глупо, но они сами льются, корявые и неказистые, их, конечно, Мирону показывать никак нельзя. Зато вот матерную считалку можно или там историю про их кота. Мирончик так заливисто смеётся от такого, откидывая голову назад, выпячивая кадык. Славик этот кадык и эту шею видел в гробу: то есть в самых отвратительных фантазиях. Хотя вообще-то большая удача, что Славику после всего разрешено просто рядом стоять с ним. Не то что там что-то еще, о чем мечтается под закрытыми веками. С Мироном тяжело. Но Слава терпеливый. Он с честью принимает свои страдания — это его карма. Мирон нервный, не терпит критики, не умеет спорить. Стоит ему возразить, сразу обижается. Откровенно считает Славу тупым. Но Слава же старается! Просто у него голова уже болит от всех этих книжек из библиотеки. Ходил с длинным списком от Мирона — ну и дурак. А еще он, ну… не дается. Слава хочет его потискать, потрогать как следует, как давно хотелось, а все что ему досталось за эти пару недель — один поцелуй за гаражами, и то торопливо, поспешно. А уже ноябрь! Сквозь куртку даже не полапать. Если лезть под одежду, Мирон начинает орать, что руки холодные. И еще один смазанный поцелуй в школьном туалете. У Славы так голова кружилась, что он толком и не запомнил ничего, потому что Мирон вроде как сам полез, и это было так неожиданно и так классно. Правда сказал потом какую-то фигню обидную, про то что Слава слюнявый. Эх! Слава же не просто так! Слава по-нормальному хочет. Прятаться придется ото всех, это да. Ну так это ж ничего страшного. Слава вовсе и не пидор, мужики ему и не нравятся. Ну, а Мирончик со своими тоненькими ножками и цыплячьей шейкой, ну какой он мужик. Мирон он и есть Мирон. Один такой. Чтоб исправить свою ебаназию постараться придется. Чтоб там и подарочки и свиданки, поцелуйчики, конечно. Блин, поцелуйчики. Если б не поцелуйчики, совсем тяжко б было… Но целуется Мирон классно. Слава целовался с девчонками всего два раза, и все они ни в какое сравнение не идут с Мироном. Вот как раз попытался стихотворение написать о том, какой вкусный у Мирончика рот, но вышла какая-то хуйня. Ну Мирон бы точно не оценил. Сказал бы, что нет ни метафор этих, ни оксюмиронов. Ещё одна проблема, Слава не может перестать представлять его голым. Лежащего на спине с пошло раздвинутыми ногами и искусанными губами на своей кровати или просто стоящего спиной и смотрящего через плечо, укоризненно и внимательно, как он обычно это делает. Слава от безысходности даже батю спросил, что делать, если девушка его динамит. То, что девушка — это мелкий носатый еврей, он, конечно, умолчал. Отец велел цветов притащить, сводить в кафешку. Даже денег дал. Слава решил, что цветы, наверно, мгновенно разлетятся об его голову, поэтому пошел в книжный и выбрал то, что, как ему показалось, могло бы Мирону понравиться. «Над пропастью во ржи» Мирон, как оказалось, читал, но почему-то совсем не расстроился. Наоборот: глаза у него стали яркие-яркие. Слава решил действовать, ковать железо пока горячо, так сказать. — Придешь ко мне в субботу кино смотреть? Мы новый видик купили. Посмотрим что-нибудь на твой вкус. И родители уедут… Мирон закусил губу и посмотрел лукаво. «Сейчас какую-нибудь пакость сморозит», — подумал Славик. Но Мирон только разулыбался, дескать, да, кино это классно, кино я люблю. И вот Слава, ни жив ни мертв, вылизал свою комнату, вылизал зал, отмыл даже ванну. Он, конечно, не против бы вылизать и Мирона, но, вероятнее всего, максимум ему светит — переместиться в горизонтальную плоскость, если повезет, снять что-нибудь. Мирон вваливается, ненормально оживленный и дергано жестикулирующий, на полчаса позже, когда Слава уже начинает волноваться. От него тянет потом и сигаретами, Слава себе чуть ли не по рукам бьет, как хочется его… утащить в комнату и склонить к чему-нибудь. — Раздевайтесь, чувствуйте себя как дома, — старается быть развязным, уверенным, но голос его выдает. Мирон хитро улыбается и снимает куртку. — Есть че пожрать? Голодный. Смылся от маман, пока не запрягла на какую-нибудь работу. Мирон съел, кажется, все, что было в холодильнике, а потом ещё и за сладкое, извлеченное из маминых тайников взялся. «Такая крошка, куда только все уходит», — ласково думает Слава. Теперь вот сидит, откормленный, облизывает губы и смотрит внимательно фильм — Слава же смотрит только на Мирона. На нем черная футболка с Рамонс, и Слава помнит как он за эту же футболку Мирона стыдил. Она поношенная, старая, с вытянутой горловиной, и поэтому приоткрывает кожу на ключицах. Славе от этих ключиц уже нехорошо. Он на них насмотрелся в школе еще. — Ну что ты, смотри кино, — тихо говорит Мирон. — Не могу. — Почему? — Футболка, — мямлит Слава, и осознав, что Мирон его не так поймет, хочет добавить еще что-то, но не знает что. Мирон смотрит на него внимательно, настороженно. «Сейчас по ебалу схлопочу», — думает он. И наклоняется. Мирон в этот момент дергается, и Славины губы оказываются где-то в районе скулы. Но так тоже нормально. Он целует щеку и двигается к уху. Мирон вроде не отталкивает. Дышит громко и вздрагивает иногда — непонятно приятно ему или так себе. Слава чувствует его ладонь на своей шее. Они сталкиваются носами и целуются медленно и неглубоко. Слава, вдыхая поглубже запах кожи у самой кромки волос за ухом, понимает, что непроизвольно пытается уложить Мирона на спину, на диван. Получается. Мирон податливый, словно тесто, и можно теперь разглядеть его лицо с крепко зажмуренными глазами. Слава неловко укладывается рядом — не сверху, и целует Мирона в приоткрытые губы глубже и отчаяннее. Руки его не слушаются, они сами тянутся к чужим джинсам, хватают сзади, бесстыдно лезут под задравшуюся футболку, туда, где гладкая горячая кожа. Мирон откликается, прижимается ближе, дышит часто, прикусывает в ответ. Слава плывет, затаскивает Мирона под себя, пытается улечься сверху. Целует поспешно, словно крадет чужое внимание, словно сейчас некая неведомая сила утащит Мирона навсегда. В телевизоре начинается оживленная перестрелка, когда вдруг Мирон становится каким-то вялым. Он отвечает очень робко, щеки у него пунцовые, все тело деревянное, неловкое. — Мир, ты чего? Все нормально? — спрашивает Слава, трогая его щеки влажной ладошкой. — Нормально, — эхом отвечают ему. Глаза у Мирона мутные. — Я же... я же тебя не обижу, — обескураженно говорит Слава, гладя замершего Мирона по плечам. — Просто… просто я, ну… никогда такого не делал… С девчонками тоже, — тихонько говорит Мирон. У Славы горло дерет от этого испуганного тона. — Я аккуратно. Потрогаю просто. Ладно? Мирон молчит, ноздри тревожно раздуваются, и Слава, мысленно проклиная себя, говорит. — Не хочешь — значит не будем ничего делать! Просто кино досмотрим, идет? — Но ты же хочешь, — отзывается Мирон. — Я подожду, мы же никуда не торопимся. Слава слезает с Мирона, поправляя в штанах, садится рядом. «Надо было чуть-чуть надавить, — думает он, пока Мирон отодвигается, — чуть-чуть, он бы никуда уже не делся». Но продолжает сосредоточенно расковыривать дырку на покрывале. Потом, когда Мирон уходит, не смотря в глаза и не целуя на прощание, Слава лежит в темноте спальни и сам себя отчитывает: «А чего ты хотел? Травил пацана несколько месяцев, а он к тебе на хуй должен запрыгнуть тут же! Поделом теперь. Мучайся». Слава очень хорошенький. И ужасно одержим им: от любви до ненависти и обратно — маятник. Это все Мирон понимает и видит. А еще Слава нелепый и глупенький. И сказал ему столько страшных больных фраз, сколько никто не говорил и не скажет, наверно. Мирон не понимает как простить, просто взглянув в эти хитрые лисьи глаза. Это будет нечестно по отношению к себе любить такого человека. Слава жестоко над ним издевался, и то что теперь он дарит ему всякие клевые книжки и целует так, что коленки дрожат, ничего не меняет. Мирон лежит под одеялом, мерзнет и тревожится. Вдруг его озаряет простая и очень болезненная мысль. С чего он взял, что Слава в него влюблен вообще? Может быть, он актер хороший и с друзьями поспорил, что разведет Мирона. Ох, над ним небось вся школа потешается. И ставки принимает. Мирон трется носом о подушку, зажмуривается, сдергивает одеяло в ноги, бьет ладонью подушку и чуть не плачет от отчаяния. Почему он вдруг поверил Славе! Как мог забыть, что Слава — это Гнойный! — Отойдем на минутку! — говорит Мирон, поймав Славу в коридоре. Слава в ответ улыбается словно бы не губами одними, а всем нутром, всей душой своей улыбается: лицом, глазами, курносым кончиком носа. На макушке у него неспокойный вихор, Мирон усилием воли останавливает свою руку, которая взметнулась пригладить его по привычке. «Это не для тебя все! А ядовитые шутки и злобные подколки — вот они были для тебя!» — напоминает себе Мирон. — Все нормально, Мирончик? Слава беззаботный, улыбчивый, никак не догадаться о его коварном плане только по внешнему виду. Мирон мнется, мешкает, смотрит на непривычно выглаженный свитер, но в итоге решается. — Короче все, давай заканчивать это… Все эти прогулки и все остальное. — Я что-то не понял, — теряется Слава. — Да вот это все, — Мирон неопределенно водит руками, — эта вся хуйня, пидоросня эта. — Мы расстаемся что ли? — шепчет Слава. — Ну, знаешь, чтоб расстаться, надо встречаться как минимум! — закипает Мирон. — Я не понимаю, — у Славы бегают глаза, он хватает холодную ладошку Мирона, но тут же отпускает, вспоминая про людей вокруг, — я что-то не так сделал что ли, ты мне скажи? Не, нормально же общались. Почему вдруг! — Да уж! Лучше некуда. Издевался надо мной с сентября! А потом надо же! Книжки, музеи. Признавайся, ты с друзьями поспорил, что меня так разведешь, как лоха, а потом посмеешься? Что за резкая перемена такая? — Мирон, да че за фигня… Мирон, я же просто не знал с какой стороны к тебе… — Давай, расскажи мне, на что поспорили? — Да че ты несешь? Я тебя от них прячу вообще. Ты как это… мое сокровище, все дела… Мирон морщится, неприятно слушать эти лживые умоляющие интонации. Он уходит, расправив плечи, гордый и несчастный. Вокруг все не настоящее, только вранье и притворство. Слава пытается еще пару раз Мирона поймать в коридорах школы и один раз на улице, но на него даже не смотрят. Может Славе приснилось все: как они кормили уток в парке, как он забирался ладонью под ремень Мироновых джинсов, и даже поцелуй за гаражами почудился. Столовая во вторник полна детей. Стучат о тарелки ложки, перекрикиваются старшеклассники, хохочут девчонки, пищат на все лады малолетки. Через пару недель Новый Год и конец четверти, ожидание как вирус, ускоряет всех, делает ещё более оживленными. Слава входит в столовую, бледный как мел, и ищет глазами Мирона. Вот он, у стены, как обычно, одинокий и неприступный. Слава покрывается испариной, смотрит по сторонам, следит за оживленною толпой пятиклашек, пересекающих его путь. Вот, теперь можно. Он встает на стол и кричит, что есть сил. — Я люблю Мирона Федорова! Во всей столовой воцаряется звонкая тишина. Даже первоклашки не катают шарики из хлеба. Повар на раздаче не стучит тарелками. — И почему ты говоришь это так, будто это какая-то новость? — разбивает молчание строгая отличница Женя. Голос у неё скучающий и равнодушный. — Все об этом знают, Гнойный! — добавляет кто-то. — Расскажи что-то новое или дай пожрать спокойно, — устало говорит еще один. Позже его, конечно, бьют, подкараулив после уроков, но это не имеет никакого значения. Потому что Мирон никак не отреагировал. Посмотрел только странно. И ушел. Вышел из столовки, словно Славик тут не каминг-аут устроил, а в очередной раз его грязным жидом назвал. Он сидит на крышке погреба во дворе за школой, зад мёрзнет, всего остального он не чувствует. — Что у тебя с лицом, придурок! — это Мирон. Наверно, пришел добить. — Побили, — безразлично отзывается Слава. — Ну и что ты такое устроил сегодня? Нахуя? — Тебе это уже особо не повредит, ты выпускаешься скоро, а мне насрать… если ты ко мне не вернешься. Мирон вытаскивает из рюкзака перекись водорода и приподнимает Славино лицо. У него весь комплект: даже ватки есть. — Что так смотришь, я всегда с собой ношу! Спасибо твоим вечным доебкам. — Миро, прости меня, а? — он глядит на Мирона, и тот такой красивый, в капюшончике, как неведомая птичка с длинным клювом, — Я так виноват. Я просто… ну не знал как к тебе подступиться тогда. Ты такой ваще, а я… Глазами блестишь только и смотришь на всех свысока. Даже на меня, блин. А я скоро два метра буду, мама сказала, мне есть в кого… И ладошки у тебя такие гладкие. И пахнешь ты приятно, как булочка хлеба ржаного. Мирон, возвращайся ко мне, а? Я все книжки прочитаю! Никогда тебя обижать не буду, ухаживать буду как за девчонкой, цветы там дарить и дверь открывать. — Ладно. — В смысле ладно? — Слава на всякий случай трёт глаза. Может это галлюцинации уже. По голове тоже прилетало сегодня. — Ладно, значит ладно. Не тупи! Пойдем домой уже. Холодно! — и руку ему подаёт, чтоб подняться. Мирон под одеялком такой тепленький и коленочки у него такие жесткие. Они в квартире одни, родителей Славы не будет до семи. Слава вообще-то ни на что не надеялся, понятно? Думал, ну проводит его Мирон до дома, не так уж его и побили, бывало и хуже. Жест доброй воли, услуга за услугу. А Мирончик не только ему лицо помог отмыть и залил этой жидкостью, которая щиплется, не только помог стащить грязные шмотки и в кровать уложил, но и сам даже рядом лег. Правда сверху, на покрывало. Но быстро сдался на уговоры. Скинул штаны и футболку, лег под одеяло. И личико у него такое смешное при этом: глазами хлоп-хлоп, носом швыркает и дышит шумно. — Не брезгуешь со мной под одним одеялом лежать? Я же грязный жид и у меня ни машинки дома, ни душа, — издевается, ничего, имеет право. «Тебе ничего этого не надо со мной, Мирош. Одежды на тебе не будет, а тельце твое костлявое я сам вылижу», но вслух говорит другое. — Не злись на меня, а? Ну я виноват. Я так виноват. Так… прости меня, — он нависает над Мироном, смотрит на его рот дурацкий, с этой губой верхней капризной, — Прости, давай вообще даже лезть к тебе не буду, даже руки распускать… и даже целоваться. Ты сам будешь командовать как тебе хочется… Мирон морщит свой большой, самый красивый на свете нос. Кладет горячую руку на загривок, от этого у Славика такие мурашки. «Если он сейчас меня прогонит, я сдохну». Но Мирон не прогоняет. Гладит шею, так щекотно, что хочется замурчать. Молчит, не отталкивает, но и к себе не прижимает. Только смотрит. И глаза у него — пиздец. Два блюдца. Но Слава все равно смотрит только на губы, они потрескались и кровят там, где маленькие ранки. — Ты так смотришь, как будто сожрешь меня сейчас, — говорит Мирон, его рука с затылка спускается к лопаткам. Слава крупно вздрагивает. — Так и есть. — Все будет так, как я скажу, — строго говорит Мирон, глаза у него такие темные, манящие, капризные, — никаких больше «жидок», «Оксана», понятно? Слава кивает. — Никаких издевательств в школе… — Да я давно перестал уже! — Никаких поцелуев и шустрых рук у меня под одеждой, если я сказал «нет». Слава сглатывает и кивает отчаяннее. — Скажи вслух, что ты все понял. Слава прочищает горло, смотрит на Мирона, лежащего головой на его подушке. Дух захватывает, как это хорошо и правильно. — Я на все согласен. Ты как скажешь, так и будет. Мирон смотрит серьезно, но руки у него ласковые. Слава ждет, когда его уже привлекут поближе, поцелуют, если повезет, но Мирон не торопится. — Можно поцеловать тебя? — сила воли никогда не была Славиной сильной чертой. Мирон приоткрывает рот, губы сухие и даже на вид обжигающе горячие. Он медленно кивает. «Не торопись! Не спугни!» — говорит себе Слава, но все равно поцелуй очень неловкий. Постоянно мешается Миронов выдающийся нос, да и отвечает сам его хозяин как-то без энтузиазма. Только когда уже Слава готов отстраниться, рот Мирона приоткрывается приглашающе — спустя минуту его целуют в ответ, жарко и напористо. Слава ловит себя на том, что уже практически улегся на Мирона и трется пахом о его бедро. ‒ Извини, ‒ говорит он, отодвигается, ложась на бок. ‒ Нормально, ‒ отвечает Мирон, тоже укладываясь к нему лицом. А потом становится так хорошо, так волнующе и правильно. Потому что Мирон закидывает на него свою ногу. Слава ведет вверх от щиколотки, долго гладит под коленкой. Мирон от этого становится беспомощным и пыхтящим. И твёрдым. Слава чувствует контуры его члена и, не сдержавшись, кусает в шею, справа. Сильно и наверняка больно, страстно желая, чтобы там остался засос. — Почему ты вдруг решил, что это розыгрыш все? — не может держать в себе вопросы Слава. — Как-то сложно было поверить, что ты серьёзно. — Ну а сейчас веришь? — Слава облизывается, старается прижать Мирона покрепче к себе. — Потому что у тебя лицо глупое, когда ты что-то искренне говоришь, и нижняя губа смешно дрожит. А когда врешь или стебешься — ты как лисичка. Мирон пытается отстраниться от кусачих поцелуев, не разрывая объятий, но получается так, будто бы подставляет новые части тела. — Конечно! — Слава снова целует Мирона в губы, дурея, что теперь можно вот так запросто. — Ты себя таким придурком выставил. Даже для тебя слишком. Ты так мало пиздюлей получил только потому, что все привыкли к твоим шутовским выходкам. Решили, что это прикол очередной или на спор. — А ты, значит, понял, что не на спор? — Я понял. Потому что я умный, — задыхается Мирон. «Я когда-нибудь его съем. Точно откушу кусочек от носа хотя бы», — думает Слава и действительно кусает за нос. Мирон недовольно поджимает губы в ответ, отворачивается, но становится еще более твердым, Слава может это чувствовать, так плотно они сплелись ногами. Мирон никогда не скажет ему, что любит его или типа того. Слава и не ждет. Все, что ему нужно, это чтоб он был вот таким послушным. Рядом. Слава толком не знает как это, между мальчиками. Единственное порно, что он видел, у друзей, на затертой кассете было, конечно, с девушками. Но даже если б оно было с мужиками — разве это бы облегчило задачу? Разве можно с Мироном как со всеми другими людьми. Поэтому он просто жадно лапает обеими руками до куда достает, целует мокрый лоб, наваливается сверху. Мирон разводит ноги, кажется, на чистых инстинктах, слабо соображая, что происходит. «Ох, ‒ думает Слава, ‒ я так не выдержу больше. Можно ли его потрогать, ну, там ‒ кто его знает». ‒ Слезь, ты тяжелый, ‒ капризно говорит Мирон, но слышно, что он улыбается. И продолжает, ‒ Сейчас я отойду в ванную, и мы еще кое-что попробуем, я читал у Овидия... — Давай по-быстрому, у меня пара в два часа, — кричит Мирон из комнаты. Когда Слава заходит, он уже быстро расстегивает рубаху. — Жидок, ты охуел, мы неделю не виделись? — Мы договорились, что ты не зовешь меня так! — Это когда было? Сто лет назад. Коварный Мирон! Поступил на свой высоколобый филфак и теперь у него совсем нет времени на Славу. Они так редко видятся. То у него подготовка к семинарам, то диспут с сокурсниками, который оказывается обычной пьянкой. Одногруппники-то, конечно, не то что Слава, с ними интересно, наверно. Можно и вовсе не приходить, не звонить. Вон даже засосы на шее все сошли. — Я не настроен по-быстрому. Иди подрочи тогда да и все, — обиженно говорит Слава, но все равно косится взволнованно на полуголого Мирона, который стягивает тем временем джинсы вместе трусами. — Бля, Сла-а-а-ав! Цену себе набиваешь? Знает Слава, каким может быть Мирон, когда ему что-то нужно. Сейчас вот быстро подходит, встает на колени, трется лицом о Славины джинсы, тянется к паху, губы свои блядские облизывает. Жалко, конечно, что так и не удалось уговорить его отрастить кудряшки снова. За ежик не схватишься, не подтянешь. Хотя обычно Мирон бывает старательным, может сосать долго, его, похоже, самого прет от этого чуть ли не больше Славы. Но не в этот раз. Государь торопится! Пару раз пропустил в горло, а дальше рукой. Конечно! Кому-то еще выступать на поэтических чтениях, голос мы бережем. У него блестящие развратно-пунцовые губы, Слава бы смотрел на него такого вечность, но Мирон, добившись чтоб у Славы крепко встало, отстраняется и ложится на Славину небрежно заправленную кровать лицом вниз и привстает на коленях, опуская голову на локти, знает ведь, что Слава больше всего любит именно так. Задница у него аккуратная, твердая. — Не стыдно тебе? Ни привет, ни как дела. Пришел, встал раком и готово? Слава знает, что не удержится. Белая худая спина манит, лопатки хочется целовать, он трогает пальцами дырку, растянутую, влажную. — Можешь не растягивать, — говорит Мирон, но уже не так властно, мягче, у него сбивается дыхание. — Соскучился? Узенький совсем стал… Мирон молчит. Только спина ходуном ходит. Они когда попробовали первый раз, Мирон разверещался, что больно и что неприятно, а потом вот ничего. Распробовал, выходит. Может быть и Слава, которому купили комп, тому виной. Получилось поискать кое-что в интернете. Теория там, как все устроено. Самой полезной, как ни странно, была книжка без картинок, многое прояснила. Теперь вон как вздрагивает и тихонько всхлипывает под ним. — Тебе нравится? — невпопад спрашивает Слава, специально входя глубже, со звонким хлопком. Мирон чуть приподнимает голову, низко стонет и отвечает с напускным раздражением, но вроде как-то игриво что ли. — Угадай! Как думаешь? А Слава вообще не думает. Кто будет думать, когда под ним такой Мирон. — Ты так пахнешь, детка, — лепечет он, уткнувшись куда-то в подмышку. — Перестань! Разговаривать! Не отвлекайся! — стонет Мирон. — Я так соскучился, — едва слышно шепчет Слава родинкам на спине, — Сядешь сверху? — Слав, ну хватит, — уже по-настоящему гневно говорит Мирон, но у него красные плечи и шея, руки подрагивают, значит скоро кончит, — я уже близко, ты двигайся… — Ну давай! — Слава пытается перетянуть его наверх. — Не хочу! Я хотел, чтоб ты́ сверху! — вопит Мирон и бьёт его несильно по плечу. — Это надолго будет! Так сильнее… Чувствуется. — Давай так тогда? — Слава переворачивает Мирона на спину, укладывается на него. — Хуйле ты меня вертишь, как куклу, — ругается тот, но послушно раздвигает коленки, утомленно откидывая голову на подушки. — Иди сюда, куколка, — шепчет Слава Мирону в шею. Мирон, конечно, теперь на куколку совсем не похож. Он сильно вырос за этот год с небольшим, раздался в плечах и грудной клетке, совсем не та хрупкая детка с печальными глазами, что был раньше. Зато какой ебливый стал, кто бы мог подумать. Как-то летом его родители уехали на дачу, и Мирон с него сутки не слезал. Слава вот только жирком оброс. Но пока ничего, ноги Мироновы хорошо на плечах умещаются, жилистые такие ноги, красивые. У Мирона аж глаза закатываются, так Слава сильно бёдрами работает. Жалко, долго не продержаться. — Слав, не внутрь только, пожалуйста! Наконец-то получается его поцеловать как следует, такого злого и капризного сегодня. Твёрдый член трется о Славин живот, и он берет его в руку, Мирон охает и кончает от этого мгновенно, давно терпел. Когда его взгляд немного проясняется, Слава спрашивает, трогая обветренные губы. — Возьмешь в рот? — Не сейчас же! Ты только его из меня вытащил! Это не гигиенично. — На лицо тогда, — говорит Слава больше в шутку. Это вряд ли. Мирон разрешал один раз и то потом дулся весь день. Так что он заканчивает на живот, прямо как в тот их самый первый раз, и с удовольствием размазывает все это дело. А Мирон даже не возмущается. Мирон, сытый и довольный, перекинул через Славу ногу, и лежит весь такой с независимым видом, будто не он пять минут назад скулил, как сучка, и глаза закатывал от удовольствия. Слава хочет сказать кое-что про охуевших еврейчиков, когда кто-то звонит в дверь. — Расслабься, — лениво говорит Мирон, — Это Ваня. Он на тачке, я попросил его меня забрать от тебя. — Какой еще, блять, Ваня?! — Приятель мой, я ж тебе рассказывал. Татухи бьет. — И зачем нам тут Ваня? У тебя еще дырка мокрая, куда собрался? — Курить охота, — будто не слыша его говорит Мирон, пружинисто вставая с кровати, — ты не волнуйся, он про нас с тобой в курсе. Я рассказал. Надень хотя бы штаны, пожалуйста. Мирон быстро одевается и идет к двери. Слава слышит из коридора: — Привет, Вано, чаю будешь? Не? Поехали тогда. Ну уж нет. Слава быстро натягивает джинсы и футболку, выскакивает в коридор. — У нас гости! Очень приятно, приятно, да. Я — Вячеслав. Он ловит кошку, которая спешит поточить когти о нового гостя. Ваня этот тоже высокий. И это почему-то страшно выбешивает. По росту что ли этот жидок себе мужиков выбирает? Слава демонстративно обнимает Мирона за талию, и Мирон смотрит с прищуром, ясное дело, никогда Слава не делал так на людях. Ладно-ладно, этот уебок высокий, но все равно не настолько, как Слава. — Я тут решил, что с вами в центр поеду. А то что-то засиделся дома, знаете ли. — У тебя контрольная завтра, готовься-ка лучше! — говорит Мирон, выпутываясь из объятий, и треплет по голове. Приятно. — Ребята, — морщится незваный гость, — тут воняет еблей пиздец, я бы поехал уже. Слава из чистого упрямства идет за ними, и страшно обижается, когда Мирон садится на переднее сиденье, рядом с водителем. Всю дорогу Слава агрессивно молчит, и становится все злее и злее, слушая как переговариваются эти двое о своем. Он мрачнее тучи, когда они вылезают из тачки. — Вань, ты иди, я догоню! — говорит Мирон. Слава злобно следит за удаляющейся спиной этого уебка, отчаянно подмечая, какие красивые и дорогие у того шмотки. И стрижка модная, а татухи так это вообще секс, это все знают.  — Славик, — тихо говорит Мирон, — ну что за представление опять, я думал уже, что ты ему в горло вцепишься? У Вани девушка есть, они почти женаты. Слава старается не показать, насколько громадным облегчением его окатывает. — Ты постоянно так себя будешь вести? Я поэтому и не зову тебя никуда с собой. То что ты Диме тогда устроил, это вообще за гранью. Полгода назад, когда у них только все стало классно, Слава провожал Мирона до двери, и они столкнулись с соседом Димой. Дима с ними заговорил, начал спрашивать как дела у Мирона, а Мирон нет чтоб послать его подальше, дескать не твое песье дело какие у меня дела с моим охуительным бойфрендом, начал краснеть и отвечать обстоятельно. Ну Слава и вышел из себя. Наговорил какой-то фигни этому Диме, и, конечно, тут же схлопотал по челюсти. Даже в ответ не успел ударить — уже валялся на грязном полу подъезда. Единственно, конечно, было приятно, как Мирончик к нему кинулся и как изобретательно отчитал этого мудилу. Слова там были правда аля «ты что не видишь, что у меня мужик умственно отсталый, ты же взрослый человек, почему так реагируешь», но все равно приятно, что на Славу заявили права. Слава двигается поближе. На улице целовать Мирона, конечно, так себе идея, так что он просто притягивает его, такого мелкого и лупоглазого, поближе и трется носом о его лоб пару секунд. — Полегчало? — улыбается Мирон, немного отодвигается и закуривает. — Ага, — глупо улыбается Слава в ответ, — ничего не могу с собой поделать, такой ты у меня охуенный, боюсь, что кто-нибудь уведет. — Знаешь… — вдруг лицо Мирона приобретает загадочно-задумчивое выражение. Пушистые ресницы дрожат. — Я ведь представлял тогда, в 11-м, что пристрелю тебя. Он затягивается сигаретой, и внимательно смотрит на Славу, словно все еще обдумывает такой вариант развития событий. — Чем бы ты меня пристрелил? Своими взглядами из-под ресничек? — отшучивается Слава, хотя внутри у него все леденеет. — У Димы был АК-47 в шкафу. Я видел. Была возможность утащить. Я бы так и сделал, если б не тот случай за гаражами. — Ты стрелять не умеешь… — На самом деле немного умею. Не из Калашникова, конечно. Но у отца был приятель — мент. Как-то на шашлыках стреляли по бутылкам. Да и в библиотеке энциклопедия была про оружие, я ее стащил. Короче, разобрался бы. А если б не разобрался, себя по неосторожности пристрелил. — И что, — Слава сглатывает вязкую слюну, и она встает комом в горле, — куда бы ты стрелял? Это тоже придумал? Мирон как-то совсем зловеще усмехается. Ветер треплет ворот его черной рубашки. У него сверкают глаза, словно у чертенка из преисподней, и сам он весь вдруг будто взрослеет, выглядит лет на 30. Он поднимает руку и тыкает указательным пальцем Cлаве в лоб, между бровей, рядом с родинкой. — Сюда, — а потом прикладывает ладонь прямо к сердцу, у Славы оно так стучит, что он, наверняка может это чувствовать, — и сюда. Потом прячет ухмылку и смотрит уже ласково и серьезно, как только он умеет, Слава этот взгляд любит до дрожи. — Но я вроде и так попал. Пойдем прогуляемся, на набережной сейчас классно, на пару я все равно опоздал.