Солнце под ногами

Его руки пахли одуванчиками — чуть кисло и как будто бы самим солнцем; да, конечно, ведь одуванчики и правда похожи на солнце. А еще он сам был солнцем. Ближе к концу мая в городе растворяется, улетучивается последняя весенняя легкость и красота, покрываясь как бы напоследок пылью и грязью, а за городом все по-прежнему: по-прежнему цветет, по-прежнему красиво, по-прежнему тихо и спокойно. Одуванчиковое поле, все еще желтое, яркое, слепящее и теплое, раскинулось огромной кляксой за деревней; оно было настолько большим, что наверняка затекало в хвойный лес на правом берегу реки Пенобскот, протекавшей за Дерри. По крайней мере, так говорил Майк, но у Стэна не было причин не верить ему; напротив, он верил той ребяческой верой, с которой дети ищут горшочки с золотом у начала радуги, той верой, с которой он каждый день после уроков бежал на одуванчиковое поле. На темных джинсах Майка грубого покроя осела маленькими созвездиями пыльца. Она была и на предплечьях, и на кончиках пальцев, и даже на носу, и Стэну отчаянно хотелось обвести змейкой каждую звездочку, каждую частичку приходящего лета. Майк шел рядом, странно перекручивая цветы с длинными стебельками между собой; Стэн подумал, что тот вряд ли делает это от волнения, в то время как он сам готов был оторвать маленькие пуговички на рукавах, пытаясь оттянуть момент прощания. Самый маленький взрослый давно забыл про свои аккуратные кеды, которые наверняка пожелтели, и про бежевые брючки, на которых остались пятна от травяного сока, и про школьный ранец, чье кожаное покрытие потрескалось от каждодневного нахождения под палящим солнцем. Он жил этим моментом, дышал солнцем на небе, солнцем под ногами и солнцем по правую руку от него, дышал тем, чего не было ни на уроках, ни дома, ни даже в канализации — Стэн не помнил, почему он так боялся последнего слова, просто знал, что там произошло что-то важное. Наверное, неприятные мысли отразились на его лице, потому Майк внезапно остановился, за руку разворачивая Стэна к себе. — Не грусти, малыш Стэн, — улыбнулся он, — тебе не к лицу, в отличие от одуванчиков. Он аккуратно возложил ему на макушку венок, отчего маленькие солнышки утонули в шелковых кудрявых прядях, и со всей нежностью взял его за руку, переплетая пальцы. У Стэна от радости и счастья сводило икры, а красные щеки болели от нескончаемых улыбок — он, пожалуй, за всю свою жизнь столько не улыбался, сколько улыбается с Майком и его странными шутками, смущающими комплиментами, с его вечными историями про ферму, семью и Дерри. Стэн уже почти и не помнил, что было прошлым летом. Почти не помнил, кто такой Билл Денбро, куда он уехал и почему без него так грустно, почти не помнил про Пустошь и их убежище под землей, которое построил Бен, и его тоже почти не помнил… Остались только Стэн, Майк да Ричи-Балабол из параллели, который, кажется, тоже про что-то забыл, потому что больше не знал, почему парта рядом с ним все время пустует. Стэн шел по полю, с трепетным восторгом чувствуя свою руку в чужой, теплой и заботливой, и впитывал все, что было вокруг: небо, полное яркой синевы и поющих птиц, темные пятна далеких верхушек елей, что плыли под волнами тяжелой жары, лучи солнца, что на небе, под ногами и по правую от него руку… Смотрел далеко вперед, вверх и вниз, направо и налево, смотрел с широко раскрытыми глазами, пытаясь впечатать все даже не в мозг, не в сознание, а под обратную сторону век, потому что знал, что Билл уже забыл небо над Дерри, статую Пола Баньяна на главной площади, и потому боялся, что тоже забудет. Уедет завтра, и через день, неделю, месяц от одуванчикового поля не останется ничего — ни неба, ни солнца на нем, под ним, с ним, и может быть, его самого тоже больше здесь не останется. Воспоминания умирали, и вместе с ними умирало детство, уплывало по течению куда-то в канализации, взрывалось тухлыми фейерверками на свалке и горело вместе с травой на соседних полях. Все когда-то уйдет — уйдет это лето, и следующее уйдет, может, даже и не наступив, и солнце тоже уйдет, солнце, что на небе, под ногами, по правую руку, и Стэн тоже уйдет. Уйдет за своими воспоминаниями, придавившими его сильнее всех остальных, по тяжелым следам на душе, что они оставили, далеко-далеко, вверх или вниз, направо или налево… — Ты вернешься? — спросил Майк, грустными глазами провожая спешившего в последний раз домой Стэна, еще не зная, что совсем и навсегда. — Если воспоминания возвращаются. И двадцать семь лет спустя, когда Майк, гуляя по перерытому полю за заброшенной деревней в обреченных попытках заменить в пожар в голове ровной пустотой прошлого, найдет на перекошенном от сырости заборе одинокий венок из одуванчиков, он поймет ясно и спокойно, что Стэн не умер, что он был с ними все это время, что воспоминания возвращаются и что он вернулся вслед за ними, вернулся согласно своему обещанию, обретя наконец то, что не мог обрести с того лета, с того детства, с того одуванчикового поля. — Не грусти, малыш Стэн, — тихо проговорит Майк под покровом тучного неба над кладбищем, опуская яркое солнце, что осталось только под ногами, на холодный камень, — тебе не к лицу, в отличие от одуванчиков. И этот венок, это теплое лето, это солнце, что под ногами, никогда не потухнет, ведь воспоминания о чистеньком маленьком взрослом не умирают. Они возвращаются.