through the darkness

Ночью. Сехун сидит на подоконнике, обхватив колени руками, и рыскает глазами по оживленной улице. Конец рабочего дня, все спешат по своим делам: люди в машинах, люди на тротуарах, в очередях, на остановках. Люди-люди-люди… Сехун сцепляет пальцы в замок и переводит взгляд на горизонт, наблюдая, как солнце судорожно цепляется последними лучами за дома и деревья. Сехун ждет ночи. Ночь – это время пустых дорог, натянутых на глаза капюшонов и громыхающих автобусов. Ночью город заполняется золотой сеткой фар и фонарей, что расползается по опустевшим улицам и движется, пульсирует, бьется… Город не спит – он живет своей нехитрой ночной жизнью: кто-то орет пьяные песни, кто-то грустит, кто-то трахается долго и со вкусом. С неестественным шумом проносятся машины, пугая тени неслучайных прохожих. Ночь – время искать ответы на незаданные вопросы; будто невесомый зуд выгоняет горожан из теплых постелей на зябкие улицы – и они слоняются, бродят, ищут… Город живет, подчиняясь пульсу ночных частот. Город никого не ждет, но каждый может найти в нем свое место. Сехун наблюдает, как слепящий шар скрывается за урбанистическим горизонтом из крыш и антенн. Немая агония уходящего светила длится недолго, все вокруг приобретает розоватый закатный оттенок, который постепенно сменяется сумерками. Последние вспышки солнечного света – как скрюченные в агонии пальцы, хватаются за ветки и провода и скоро исчезают за высотными зданиями. Люди – точно муравьи в куче: суетятся, бегают, спешат к телевизорам, кроватям, туалетам. Сехун поджимает губы и прислоняется щекой к холодному стеклу, прислушиваясь к навязчивому мотиву, что не смолкает в голове. Солнце село, но еще не время, потому что он ждет ночи. Ночь – это время Луханя. Когда краски за окном обезличиваются, стыдливо прячась в сумеречно-синем, Сехун спрыгивает с подоконника и, на ходу разминая затекшие мышцы, быстро собирается. Он впрыгивает в узкие джинсы, хватает первую попавшуюся черную рубашку и залезает под кровать в поисках кед. Правый лежит в самом дальнем углу, а вот левый находится только в ванной, от чего Сехун недоуменно чешет затылок. Он ощущает пальцами мягкость свежевыкрашенных сливочных волос, от чего нервные клетки рефлекторно воспроизводят острый запах аммиачной краски. Ключи в карман, сунуть руки в рукава теплой пайты – ничего лишнего, и Сехун покидает квартиру. Хлопок двери отрезает его от дневного мира. О Сехун, 20 лет, студент второго курса… Он остается там, за дверью, в притихшей пустоте уютной квартиры. Сехун торопливо сбегает по ступенькам и останавливается на пороге подъезда. Дрожащие ноздри почти благоговейно втягивают сырой прохладный воздух, зрачки расширяются, улавливая каждое движение в зябкой темноте. Семинары, отчеты, контрольные – все теряет значение, когда Сехун делает первый шаг. Сумерки мягко обнимают парня, принимая в свое лоно. Сехун направляется к автобусной остановке, где собралась пьяная компания. Такие обычно цепляются к прохожим, доставая жертву шуточками и улюлюканьем, но, видимо, ночь благосклонна к блондину, поэтому на него никто не обращает внимания. Сехун прислоняется к столбу и ждет автобуса. Ожидание, пожалуй, единственная вещь, которую он не любит в их с Луханем ночах. Будто тревожный зуд охватывает тело, напрягает нервные окончания, заставляя тело вытягиваться по струнке. Хочется рвануть с места и бежать, мчаться в неизвестном направлении до тех пор, пока воздух в легких не свернется жгучим комом. Но Сехун усмиряет себя и прячет пальцы в длинных рукавах пайты, пока не подъезжает автобус. Парень нащупывает в кармане помятый проездной и приземляется на потертое сидение в конце автобуса. Мотор заводится с грохочущим урчанием, и машина отправляется в путь. Ехать по ночному городу всегда было для Сехуна чем-то приятным, но в то же время интимным. Наушники заменяет надоедливый мотив в голове. «Анизотропия» – крутится в голове незнакомое слово. Сехун шепотом повторяет его, перекатывая острые звуки на языке. Звучит странно, перед глазами прыгают поломанные линии, поэтому парень усилием воли выкидывает слово из мыслей. Он чувствует на себе чей-то пристальный взгляд и натягивает на голову капюшон, скрывая лицо. Помнится, еще давно Лухань часто делал комплименты его красоте. – Ты красивый, – говорил Лухань, вжикая зажигалкой и прикуривая. – Эти взгляды, обращенные на тебя… Люди слизывают твою красоту, как подтаявшее мороженное. Это мерзко, – выпускал струйку дыма вверх и смотрел пристально, пока Сехун не отводил глаза. Так давно… Казалось, целую вечность назад Лухань и Сехун гуляли по зимнему парку, когда у младшего кончались занятия. Тогда блондин был еще О Сехуном, 20 лет, студент второго курса… Тогда Лухань меньше курил и даже иногда пил с Сехуном баббл-ти, отпуская едкие комментарии про «сладкую хрень с головастиками». Тогда они встречались днем, шли куда глаза глядят – и болтали, болтали, болтали… Тогда четыре года не имели никакой разницы. А сейчас Сехун приходит к нему по ночам. Сехун откинул голову на жесткое сиденье, глядя, как тускло поблескивают поручни в дрожащем свете лампочки. Автобус несся по улицам с оглушающим грохотом, который можно услышать только ночью. На парня навалилась лавина звуков и ощущений – точно, как родители стягивали с него в детстве одеяло и включали свет, потому что у Сехуна все не как у людей. Или это ему самому придумалось?.. Лухань-Лухань-Лухань… Имя прокатилось по телу, оставляя по себе глухое эхо. Сехун облизал губы. Тогда Лухань был просто знакомым Чонина, что притягивал своей отстраненностью, опытом и прожженным цинизмом. Жизнь катилась по протоптанной колее, да вот только стрелочник напутал, забыв перевести поезд и предупредить машиниста. Зима кончилась, Сехун пережил каникулы, сессию и даже не заметил, как дни становились все дольше, а ночи все короче. Стрелка колебалась у деления «норма» даже тогда, когда во время их прогулок старший начинал курить все больше, приходил позже и задерживался дольше, иногда – до глубокой темноты. А сейчас они встречаются по ночам. Автобус остановился, с лязгом раскрывая двери-гармошки. Сехун огляделся. Он и не заметил, что остался один-одинешенек. Сехун спрыгивает с последней ступеньки и рассматривается вокруг. Район, мягко говоря, не очень. Пусто, глухо, а по разбитым дорогам ветер гоняет мусор из перевернутой урны. И тем не менее Сехуна непреодолимо влечет в этот маленький гнилой дворик. Потому что там, за грязными стенами унылых подъездов его не ждет Лухань. Сехун минует полуразрушенные беседки, около которых ошиваются подозрительные личности, и быстрым шагом заходит в подъезд. Пролет, поворот, пролет, еще один пролет и в самую глубь темного коридора, потому что лампочки, как и всегда, нет, да и была ли она тут когда-то? Сехун уже на ощупь находит нужную дверь и тихонько стучится. Через пару ударов сердца за дверью слышится копошение, а после щелкает дверной замок. Сехун дергает ручку на себя и преступает порог чужой квартиры. – Опять пришел? – слышится откуда-то из кухни. Сехун ничего не отвечает и начинает разуваться. По правде говоря, поначалу его бесило то, что Лухань его никогда не встречал. Щелчок замка и небрежный вопрос – просто чтобы удостовериться в очевидном. Но Сехун удерживает в себе все едкие замечания, потому что Лухань только фыркнет или, что еще хуже, посмотрит на него как на маленького и проигнорирует. А это самое страшное, потому что Сехун порой согласен на все, лишь бы иметь возможность смотреть на парня обожанием в глазах. Ночью. – Проходи, чего встал… – Лухань возникает в проеме двери с привычной сигаретой в одной руке и стаканом с виски в другой. Парень равнодушно наблюдал, как Сехун стягивает пайту и вешает ее на крючок, и проходит в единственную в квартире комнату, что служила Луханю спальней, кабинетом и гостиной. Сехуну нравилось быть здесь. Было нечто эдакое чисто луханевское в этих обклеенных черно-белыми фото стенах, вечном полумраке и густой пелене табачного дыма, потому что Лухань и сигареты – это больше чем канон. Это фетиш. – Ну и чего пришел? – интересуется Лухань, развалившись на диване и отпивая немного из стакана. Парень затягивается глубоко и голодно, чтобы выпустить струйку дыма вверх. От такого жеста Сехун нехило подвисает. По правде говоря, ему всегда нравились курящие люди, но Лухань делает это с особым презрительным шиком… по правде говоря, Лухань весь – от головы до кончиков огрубевших пяток – его фетиш. Сехун сглатывает и опускается на потрепанное кресло. – Просто. – Просто так – четвертак. А так просто – девяносто… – флегматично тянет Лухань, выпуская еще одну струю дыма, и откидывает голову, уставившись в потолок. Сехун замечает, что из динамиков тихо льется нечто заунывное и тягучее, иногда разбавляемое хриплым мужским голосом. Искаженный треском старых колонок саунд запутывается в привычном дыму, пробивается сквозь него, как сквозь вату, чтобы снова застрять где-то между воздухом и нервными окончаниями. Вообще это все так типично, так по-луханевски… Пока Лухань присасывается к сигарете и продолжает изучать потолок, Сехун откидывается в кресле и разглядывает фотографии на стенах. Черно-белые застывшие кадры, обрывки чьих-то улыбок, чувств, жизней… Ситуации самые разные: обнаженное мужское тело, парочки в парке, пейзажи. Сехун с удивлением замечает новою рамку – Чонин старательно улыбается в камеру, пытаясь выглядеть сексуально. Ах, Чонин, и кого ты пытаешься наебать? – Мы так и будем сидеть? – подает голос Лухань. – Когда ты Чонина фотографировал? – вопросом на вопрос отвечает Сехун, кивая в сторону картинки. Лухань щурится, приглядываясь, и через секунду расслабляется. – Старое фото. Рылся сегодня в архивах, решил повесить. – Ты ему нравишься, да? – Сехун стыдливо прячет страх за высветленной челкой, потому что делить не-его Луханя с Чонином… Это даже сильнее, чем невозможно. – Нравился, – поправляет Лухань, также глядя в потолок. – Слава богам, он сам понял, что ему тут ничего не светит. Неплохой парень, не хотелось посылать. «Неплохой» в понимании Ханя – это ненавязчивый и недоставучий, коим Чонин, в принципе, и являлся. Хотя черт его знает, рядом с Луханем все совсем по-другому, и Сехун готов поспорить – так он не ведет и не чувствует себя больше ни с кем. – Скукотища… – тянет Лухань, затягиваясь в последний раз и сминая окурок о стакан. Он наконец-то переводит взгляд на младшего и небрежно бросает: – Ну что? Сехун не находит ничего лучшего, чем примитивное: – А что я? – Ну, это же ты постоянно ко мне приходишь. Тебе что-то нужно – ты и решай. Хотя никак не пойму, и что ты тут забыл… – Лухань лениво потягивается, но взгляда не отводит, от чего Сехун начинает чувствовать себя неловко. Сказать, что без Луханя он не может – старший засмеет и через секунду забудет. А более четко сформулировать свои мысли – это Сехуну не под силу. Действительно, почему его так тянет в эту полуразваленную квартиру, где даже лампочки-то нормальной нет? Лухань упорно обходится одним светильником, в котором непременно жужжит эта противная лампа дневного света, холодное свечение которой неумолимо наталкивает ассоциации с больницей. А может, любоваться курящим Луханем – это просто норма, такая же, как пить, дышать или ходить в туалет? Черт его знает. Помнится, Чонин доказывал Сехуну, что Лухань выглядит как Бэмби-переросток, вот только черта с два Сехун ему расскажет. Просто никто не видел Луханя ночью. Этот изгиб бровей, искусственно затянутый взгляд и вечная сигарета между пухлыми губами. Может, днем случайным прохожим и может показаться, что этот юнец в кожаной куртке просто стащил вещичку у старшего брата и вообще ему через пять минут в школу, но только такие случайные прохожие всегда ошибаются. В Лухане есть что-то, что женские журналы зовут харизмой, а мамочки и бабульки – опытом. А еще ему, как никому другому, идут черные полурасстегнутые рубашки и подранные на немецкий крест джинсы. Лухань из мира черно-белых кадров и застывшего белого дыма, разломанных нот и прожженного цинизма. Лухань – это что-то сложное, запутанное и с большой порцией самомнения, поэтому Сехун изо всех сил пытается казаться таким же взрослым и проницательным. – Ну ты и зануда, – тянет Лухань после минутного молчания, от чего Сехун краснеет. – Иди сюда, мелкий. – Зачем? – Сехун осторожно садится рядом с Луханем, втайне радуясь, что ночь сдвинулась с мертвой точки. Лухань не отвечает, вместо этого пододвигаясь ближе и закидывая руку Сехуна себе на плечо. – Ой, а ты такой… теплый, – смеется Лухань, глядя на младшего снизу вверх. – Серьезно. Я думал, ты как ледышка. – Ты погреться хотел? – глупо улыбаясь, спрашивает Сехун. Лухань сейчас очень близок к тому, чтобы нарваться на слово «милый»… как маленький олененок с искренними глазами. Или Сехуну кажется? – Не только. Доставай у меня сигареты в кармане. Сехун подчиняется, стараясь делать все как можно медленнее, потому что… Боже, Лухань так редко позволяет прикасаться к себе. Между ними не любовь, и секса и в помине не было, и вообще Сехун еще девственник, но этот зуд в теле и особенно в губах можно снять только касаниями и поцелуями, чего от Луханя как раз таки не дождешься. Младший все-таки выуживает из кармана почти пустую смятую пачку. – И зажигалку, – бурчит старший, – как дитя малое… Сехун вертит в руках полученные предметы и задумчиво интересуется: – Будешь учить меня курить? Ты плохой хён. – Ты сам этого хочешь, так что молчи и делай, – незлобно бурчит Лухань и командует: – Доставай сигарету и подкуривай. Надеюсь, этому учить не нужно? Сехун отрицательно мотает головой. Теоретически, он знает что делать. Но вот с практической частью возникают трудности: огонек зажигалки слишком слаб, Сехун постоянно вжикает колесиком, чувствуя пристальный взгляд Ханя. – Не затягивайся сильно, – предупреждает старший, и Сехун послушно осторожно вдыхает. Рот заполняется горечью и слюной, язык щиплет, а кашель удается подавить с трудом. Лухань с усмешкой наблюдает, как Сехун делает короткие затяжки, больше набирая дыма в щеки, чем легкие, и через пару минут снова командует: – А теперь дай мне. Сехун осторожно подносит тлеющую палочку к луханевскому лицу и заворожено наблюдает, как пухлые губы обхватывают фильтр. Лухань вдыхает глубоко и сильно, отпихивает руку младшего и неожиданно притягивает его к себе. Секунда – Лухань выпускает струйку дыма прямо в лицо парня, а точнее – в приоткрытые потрескавшиеся губы. Не успевший сообразить Сехун на автомате вдыхает прогорклый дым со вкусом луханевского дыхания. Странно. Но Сехун не успевает разобраться в ощущениях, потому что Лухань изворачивается под его рукой еще сильнее и прижимается к сехуновским губам. Их поцелуи редкие, влажные, с никотиновым послевкусием, но сегодня Лухань целует особо напористо, жадно и голодно, а Сехун, кажется, за секунду сроднился с табачным запахом. Лухань прекращает так же резко, как и начал: отстраняется, подхватывается с дивана, отбирая у парня сигарету, и проходит куда-то на кухню. – Гулять пошли, делать вообще нефиг… Сехун пару секунд в оцепенении сидит на диване, а потом трусит головой как мокрый щенок, пытаясь прогнать наваждение. Лухань такой Лухань, а учитывая любовь Сехуна раздувать слона из ничего, то младшему приходится сложно. Но он все равно топает в коридор, где под насмешливым взглядом Луханя шнурует кеды. Улица встречает парней скрипящими качелями, мерным гулом автострады и желтым бельмом луны. – Куда пойдем? – спрашивает Сехун, пока Лухань выуживает очередную сигарету и матерится в поисках зажигалки. – Покажу тебе одно место, – отвечает Лухань после того, как все-таки подкуривает и с наслаждением затягивается. – Идем. Часы показывают половину после полуночи – время относительно детское, а на улице – ни души. Лухань идет быстро, младший едва поспевает за его отрывистыми шагами, хотя ему хочется рассмотреть все вокруг. Ночной город – место, где живет вдохновение, и это понятно по определению, вот только где оно? Сехун ускоряет шаг, пытаясь догнать худую черненькую фигурку старшего. Лухань будто почувствовав, немного замедлил и, когда Сехун поравнялся с ним, протянул ему зажженную сигарету: – Будешь? Сехун вспомнил горечь и оцарапанные дымом легкие и отрицательно помахал головой. – Не понял фишку, – усмехается Хань и жестом приглашает идти дальше. – Вот мы выбрались гулять ночью. Ночь… Какая она? Сехун с недоверием косит глаза на старшего – похоже на вопросы психолога в школе – и замечает: – Самое банальное – темная. Лухань хмыкает: – Посмотри вокруг. Что ты видишь? Сехун послушно огляделся. Зрачки расширились, улавливая светлые и темные пятна. Желтые фонари. Их с Луханем тени на асфальте. Серый асфальт, почти побелевший под иллюминацией дешевых лампочек. Желтый электрический свет повсюду. – Свет, – выдыхает Сехун. – Совсем светло. – В этом городе ночи давно перестали быть темными, – отстраненно выдает Лухань и поворачивает в какой-то закоулок. – Мы почти пришли, кстати. Сехун спешит за парнем, и через несколько минут они выходят на большой, скрытый в паутине улочек, мост, под которым слабо поблескивали рельсы. Сехун посмотрел на противоположную сторону: серое ограждение было исписано кривыми банальными граффити, что казались еще более уродливыми в свете фонарей, а дальше, вплоть до горизонта раскинулся город – жалкие темные окраины, что стыдливо прятались за сумраком. – Ты часто бываешь тут? – спрашивает Сехун, глядя, как Лухань привычным жестом скидывает куртку на ступеньку и опирается на оградку, глядя куда-то вдаль. – Ночью – да. Днем – никогда. – Логично, – Сехун подходит и становится рядом, пытаясь рассмотреть то, за чем так следил старший. Но он видит только одно и то же: темные дома, гудящие провода и слепящий желтый наглых фонарей. – Хочешь одну штуку? – интересуется старший и, не дожидаясь ответа, продолжает: – Видишь табличку? Сехун присматривается: к металлической сетке, что начинается чуть поодаль, прибита заляпанная серой краской дощечка, а на ней надпись «Опасно для жизни» и что-то вроде символического черепа с костями. – Типа не прикасаться к нему? – Да. А теперь дай руку, – Лухань захватывает кисть Сехуна и подносит к решетке, которая якобы под напряжением. Уровень адреналина в крови подскакивает резко, за мгновения, когда Лухань прижимает раскрытую сехуновскую ладонь к прохладной железной сетке. Сехун вздрагивает – и расслабляется: ничего не произошло. – Там, внутри, все мы – бляди, О Сехун, – жестким голосом произносит Лухань. – Мы выстраиваем защитную оболочку из ничего, придумываем, раздуваем, корчим, но внутри мы – бляди. И это никак не изменить. – А если я попробую? – осторожно спрашивает Сехун, глядя на их прижатые руки. Лухань усмехается и с силой проводит сехуновской ладонью по сетке. Сехун чувствует, как под натиском сдирается кожа, как холодная сетка впивается в тонкие пальцы, но терпит: так надо. С Луханем иначе нельзя: он не обидится, не уйдет, а все равно заставит, даже если Сехун не понимает, чего от него хотят. Скоро Лухань отнимает ладонь и показывает Сехуну результаты: на коже виднеются мелкие царапинки и четко отпечатанный грязный серый след. – Грязь. Все обман, Сехун, но вся грязь скоро закончится, если не придумывать себе лишнего. Лухань отпускает руку младшего и снова опирается на оградку. – А вот что ты себе там придумываешь, я так понять и не могу. – Ничего, – бурчит Сехун, про себя надеясь, что сегодняшний странный вечер не скатится в философские размышления и пиздострадания, потому что с Луханем это хоть и редко, но бывает, а Сехун всегда остается в дураках. – Тогда какого хрена ты каждую ночь тащишься через весь город ко мне? Сехун молча сопит, опустив глаза. Спасибо, что Лухань на него не смотрит, иначе парень готов был провалиться сквозь землю. Не то чтобы ему не нравилось, нет. Сехун любил переводить разговор на себя, без стеснения пользуясь этой чисто женской уловкой. Да и покопаться в себе он был тот еще мастер. Просто сказать «Я хочу залезть в твою голову и побарахтаться в твоем дерьме» – это, наверное, даже для Луханя слишком. Этот странный высокий парень с внешностью олененка, которая сама – сплошной обман, и взглядом с серой тяжестью никотина за антрацитовой радужкой, он что-то прячет за сигаретной завесой и масками пофигизма, что-то ценное и тайное… что? Сквозь тьму и звуки пролетающих мимо машин Сехун упорно тащится к нему, чтобы найти или отдать, сам толком не зная зачем, тащится и путается в пятнах фонарей и собственных словах, тащится и спотыкается о ритм собственного взбесившегося сердца. Младшему остаются только запутанные мысли и опущенные в пол глаза, отчего он не замечает, как крепко сжимает в карманах кулаки Лухань. – Я… – Сехун мычит, но Лухань перебивает его: – У меня нет того, чего ты хочешь. А ты не можешь дать то, что мне нужно. Не придумывай лишнего, Сехун. У нас с тобой вряд ли что-либо получится. Сехун вскидывает обиженные глаза, но Лухань по-прежнему смотрит прямо, делясь с младшим тонким профилем и густым дымом. – Я никогда не предлагал тебе… такого, – наконец, нарушает затянувшееся молчание Сехун. – Еще чего не хватало, – фыркает Лухань. – Так по-бабски, аж противно, – старший щелчком отправляет окурок вниз и удостаивает Сехуна взглядом. – Не нужно пытаться быть проницательным, тебе не идет. Лухань внимательно следит за реакцией парня, от чего Сехун втайне радуется своему вечному кирпич-фэйсу. Он судорожно пытается подобрать хоть какие-то слова, чтобы сложить в пафосную фразу, но поди ж ты – в голове звенит пустотой. Действительно, зачем ему это? – Сехун, Сехун, – неожиданно смеется Лухань и треплет его по голове. В этом жесте больше небрежности, чем заботы, и выходит как-то вообще презрительно, будто щенка одарили мимолетной лаской. – Подумай над моими словами, – Лухань хлопает его по плечу и поднимает куртку со ступеней. – Ты куда? – испуганно дергается Сехун, потому что Хань всем своим видом показывает, что собирается уходить, и черт возьми, ему только этого не хватало. – Ты какой-то вообще сегодня, – Лухань натягивает куртку, не глядя на парня, – унылый. Завтра приходи. Если захочешь. – А как же… – Доберешься, – слышится уже издалека, Лухань не утруждает себя даже помахать рукой, оставляя Сехуна наедине со спящим городом и желтыми фонарями. Домой парень добирается только под утро. – Да неужели? – поднимает брови Лухань, когда через сутки открывает двери запыхавшемуся перепуганному Сехуну. Блондин неуютно топчется на пороге, пряча за крылышками ресниц взволнованный взгляд. На самом деле ему было что сказать. Целый день он провел, копаясь в себе все глубже и глубже, выискивая ответы и облекая их в банальные фразы. Зачем? Зачем ему бессонные ночи, воспаленные глаза и квартира с гудящей люминесцентной лампой? Лухань не для его, слишком обычного сехуновского мира, в котором нет светлых ночей и бликов фотовспышки, Лухань выше, там, где когда-то было видно звезды. И само собой там Сехуну не место, но парень упорно рвется – иначе зачем бы он летел как угорелый через весь город? – Ты меня удивил. Я думал, ты не решишься, – говорит Лухань, пропуская парня в квартиру. Лухань лично открыл ему двери, Лухань по-хозяйски забирает и вешает куртку, Лухань, черт возьми, без сигареты в зубах. Все это до одури странно, от чего Сехун разом забывает все, что думал целый день. Лухань какой-то непривычно теплый и веселый, и даже добродушный слегка. – Я, по правде, думал, что тебе хватит ума не прийти. Но ты, видимо, псих, – Лухань смеется почти как зимой, и где-то на задворках хриплого смеха неуловимо тлеет искренность. – Точно. Маленький потерянный псих. Люблю таких. Сехун вздрагивает на последних словах и тут же ломается обратно: Лухань замечает и насмешливо скалится над таким очевидным проявлением надежды. Они вообще крайне редко употребляли это слово – «люблю», считая его слишком сопливым: Лухань – по каким-то своим, определенно возвышенным заморочкам, Сехун же просто повторял за Луханем. Люблю – в шутку, в насмешку и просто так, но Сехун все равно на негнущихся ногах подходит к Луханю и так и замирает в считанных сантиметрах от чужих губ. – Ну? – Лухань приподнимает одну бровь, и Сехун отчаянно вдыхает, пытаясь вместе с прокуренным воздухом наглотаться хоть немного смелости. Это же не сложно: чуть прикрыть глаза, задержать дыхание, двинуть головой, а дальше все само собой. Сехун прижимается к луханевскому рту, неумело двигая губами – и ждет, ждет, ждет, ответил ли ему Лухань. Секунда кажется безысходной вечностью, а затем Лухань скользит руками по талии юноши и мягко лижет его по губам. И Сехун падает, разбиваясь маленькими камушками где-то там, чуть выше звезд. Целовать Луханя дико и необычно. Сехун цепляется за чужую майку и пытается погладить чужой язык своим, но вместо этого они как-то неловко сталкиваются лбами и сопят, шумно выдыхая воздух друг другу на щеки. Младший нетерпеливо ждет, когда же его накроет то особенное чувство, когда телу становится тепло и приятно и сладкая истома собирается на кончиках пальцев, но безуспешно. В голове слишком много лишних мыслей, и самая надоедливая пищит, что так быть не должно – ни неловких движений, ни скапливающейся слюны, ни самого Сехуна, в конце концов. Сехун прихватывает зубами нижнюю ханевскую губу, чуть оттягивает и вздрагивает, когда Хань отталкивает его. – Хватит, – старший проходит в комнату, и до Сехуна только сейчас доходит, что они все еще в коридоре, и он так и не стащил уличные кеды. Парень быстро разувается и спешит в комнату. Лухань вытирает покрасневшие губы и спрашивает: – Ты уверен? Сехун кивает, не успев догнать, что вообще происходит и в чем он уверен. Всего пять минут назад они были расслаблены и спокойны, и Луханю, кажется, даже нравилось его целовать, так что же произошло? – Ты вообще понял, о чем я? – уточняет Лухань, видя замешательство в чужих глазах, и машет рукой: – Ясно. – Ты меня прогоняешь? – слава богам, его голос не дрогнул и звучит на удивление ровно, хотя внутри Сехуна тяжелые булыжники кромсают внутренности. Что, черт возьми, сейчас происходит? – Разве я это сказал? – удивляется Лухань. – Я давно тебя спрашивал, какого хрена ты тут забыл. Но ты же упорно продолжал приходить, даже не зная зачем. Маленький глупенький О Сехун. Так может, мне просто-напросто выебать тебя, чтобы поумнел? – Может, – сглатывает Сехун и стягивает с себя свитер, оставаясь в тонкой майке. – Даже так? – тянет Лухань, глядя на свитер в сехуновских руках. – А на майку храбрости хватит? – издевательски добавляет парень. Сехун бросает свитер на кресло и выпутывается из темной ткани, отправляя комок к свитеру. Ему немного холодно и неловко, но под насмешливым взглядом Луханя в парне просыпается упрямое желание доказать, что он сможет. Лухань сложный, а Сехун простой как утюг, но у него тоже есть то самое внутри, которое никому не показывают, кроме разве что таких, как этот худой и высокий. Может, только так Сехун докажет ему, но в первую очередь себе, что достоин. Лухань пристально изучает полуобнаженное худое и угловатое тело, и по расширенным зрачкам и приоткрытым губам становится ясно, что увиденное нашло нужный отклик. – Только не жалей потом, – бросает Лухань и стягивает через спину майку-алкоголичку. Очередь Сехуна восхищенно вздыхать над накаченными руками и едва заметным рельефом пресса. Лухань падает на диван и манит Сехуна к себе: – Иди сюда. Давай, смелей, раз решился… Сехун сглатывает и пытается устроиться на луханевских коленях. Диван узкий и места двоим явно мало, но Луханя это, кажется, совсем не смущает. – Девственник же? – спрашивает он, зарываясь носом куда-то в шею, и Сехун судорожно кивает. Чего скрывать – он и не целовался-то ни с кем, кроме Луханя, и собственная неопытность давит его тяжелым булыжником, одним из тех, что бултыхаются, кажется, где-то в желудке. – Романтика, – выдыхает Лухань и съезжает ладонями по спине на обтянутую джинсами задницу. Сехун выгибается от прикосновений и тянется за поцелуем, втайне радуясь, когда Лухань перехватывает инициативу, целуя как тогда – жестко и голодно. Сердце стучит, как бешенное, и мысли путаются перепуганными крысами, но ему нравится – до одури приятны эти наглые ладони, что расстегивают его ремень, и словно запретные касания влажного языка, которым Лухань, не стесняясь, проникает в сехуновский рот. А самое главное, что старшему, кажется, тоже приятны эти их объятия, поцелуи и сорванное тяжелое дыхание. Когда Лухань щелкает пряжкой на сехуновских джинсах, младший разрывает поцелуй и против воли прижимается к старшему, блокируя движение. – Страшно, мелкий? – ухмыляется Лухань, и Сехун испуганно всматривается в лицо старшего, боясь разглядеть там насмешку или издевку. Но нет, Лухань смотрит прямо и понимающе, а еще с неприкрытым вожделением, от чего Сехун борется с желанием раздвинуть ноги пошире и страхом одновременно. Конечно, он понимает, к чему все идет. Конечно, он представлял себе это сотни раз – ночью, быстро двигая рукой под одеялом и в изнеможении откидываясь на подушки. В его мечтах Лухань наглый и дерзкий, но происходит все как-то быстро и туманно, потому что как ни крути, а лишаться девственности как-то страшно, и вообще это Лухань, от которого можно ожидать всего и ничего одновременно. – Не бойся, мелкий, – смеется Лухань куда-то в шею – разумеется, специально, зная, что от этого по бледной коже побегут мурашки и с губ сорвется судорожный вдох. – Смелее, – Хань берет ладони младшего в свои ведет, с силой прижимая, по собственному торсу. Сехун зачарованно следит, как от прикосновений его пальцев затвердевают соски, как сокращаются кубики пресса, как Лу облизывает пересохшие губы. Страх неохотно, но все же отползает на задний план, уступая место той луханевской темноте, в которую Сехун так рвался упасть. Блондин тянется к ханевским губам за поцелуем – совсем коротким, дразнящее касание губ – и двигается дальше, очерчивая изящный подбородок и подбираясь к чувствительной коже за ухом. Когда Сехун осторожно прихватывает губами кожу, он с удовольствием чувствует, как расширяется грудь старшего в порывистом вздохе. Окрыленный, он принимается посасывать мочку чужого уха, и тихие стоны Луханя сносят ему крышу. Хань отпускает ладони младшего, возвращаясь к ремню на сехуновских джинсах, и на этот раз Сехун только податливо подается вперед, раздвигая ноги чуть шире и ерзая на бедрах. От этих нехитрых телодвижений он чувствует, как что-то твердое упирается ему в бедро, и это льстит и возбуждает одновременно, потому что у самого Сехуна эрекция уже болезненно давит на джинсы, и напряжение по всему телу заставляет дышать чаще и двигаться быстрее, прижиматься сильнее, целовать еще более голодно. Сехун извивается, помогая освободить себя от джинсов с бельем, а после избавляет старшего от домашних штанов, слава богам, нигде не запутавшись и не напортачив. – Оближешь? – интересуется Хань, обводя двумя пальцами контур припухших и покрасневших губ младшего. Сехун несмело касается языком подушечек, ощущая слабый привкус никотина, и отчаянно краснеет, потому что Лухань взгляд не отводит, наоборот, смотрит прямо в глаза, и это смущает до жути. Старший снова улыбается, а зрачки уже нехило расширены от возбуждения, и Сехун, собрав всю отчаянную храбрость, втягивает длинные пальцы. – Прекрасно, – шепчет Лухань, и Сехун скользит языком по фалангам, щедро смачивая их слюной. Старший двигает пальцами медленно, словно боясь спугнуть, и для Сехуна пиздец как странно, но ему нравится и это. Поэтому он даже набирается смелости напоследок прихватить подушечки зубами, чтобы получить еще одну одобрительную улыбку и вспышку возбуждения на обратной стороне потемневшей радужки. Когда Лухань прикасается влажными от слюны пальцами ко входу младшего, Сехун рефлекторно зажимается и хватается за чужую шею, пряча лицо в ханевских волосах. – Ну же, Сехун, – шепчет Хань, покрывая поцелуями белую кожу открытых плеч и шеи и массируя колечко мышц, – расслабься… нам осталось так мало, Сехун… расслабься… Сехун не понимает, чего мало им осталось, он вообще потерял способность адекватно соображать, потому сегодняшний вечер, кажется, станет для него точкой невозврата. Он прижимается к Лухану тесно, так близко, что ему кажется, что даже вот так вот, только кожа к коже, – это еще недостаточно. Но в этом отрывистом шепоте Луханя ему чудится что-то такое, чему он не может найти определения. Он хочет Ханя, хочет так сильно, что позвоночник заворачивается морским узлом, но старший одной рукой берет его за подбородок, заставляя посмотреть себе в глаза, и Сехун тонет в бездонных зрачках. Его трусит и ломает, но в луханевских глазах он видит то самое, что старший прятал так долго, не принимая до последнего. И Сехун понимает, что имел в виду Лухань. Им действительно осталось так мало – всего-то принять друг друга, отбросив все лишние мысли, всего-то набраться храбрости, всего-то научиться быть самими собой. – Лу, – шепчет Сехун, но Хань затыкает его поцелуем, и младший покорно открывает губы, одновременно расслабляясь и чувствуя проникающий в него палец. Непривычно, странно и немного больно, но безумные поцелуи Луханя заставляют забывать о дискомфорте. Сехун болезненно стонет в поцелуй, когда пальцев становится уже три. – Мне больно, Лу, – шепчет он, но Лухань не прекращает растяжку, только чуть проворачивает пальцы и задевает маленький комочек нервов. Сехун прогибается в спине до хруста, а когда Лухань нажимает на простату сильнее, младший, позабыв про дискомфорт, насаживается на пальцы сам. – Господи, Сехун, – стонет Лухан, когда младший, потеряв, кажется, всякий стыд, виляет бедрами совсем откровенно, одновременно целуя и прикусывая бледную кожу. Старший вынимает пальцы под разочарованный вздох и тянется за тюбиком смазки. – Ты всегда хранишь ее под подушкой? – фыркает Сехун. – Тебя специально ждал, – парирует Хань, и Сехун не понимает, шутит старший или нет. Лу откручивает крышечку, но Сехун забирает у него тюбик и сосредоточено выдавливает смазку на пальцы. – Храбрости-то хватит? – пытается насмешливо спросить Лухань, но давится воздухом, когда Сехун с какой-то трогательной сосредоточенностью размазывает гель по его члену. – Хватит, хён, – шепчет Сехун, намеренно сжимая ладонь и двигая рукой. На самом деле ему самому невдомек, откуда взялось такое желание срастись с Луханом до последней клеточки кожи, уцепится за этого парня с совершенно новым взглядом всеми конечностями и вывернуться мясом наружу. Сехун опускается на член медленно и осторожно, цепляясь за луханевскую шею и дыша часто-часто. Непривычно пиздец, больно пиздец, странно пиздец и вообще все ощущения скручиваются в один емкий и конкретный пиздец. В этом хаосе Сехун только и может, что хвататься за такого непривычно-близкого, потного и родного Луханя. Хань двигается медленно и осторожно, поддерживает за по-девичьи тонкую талию и целует робко и нежно, словно благодаря за доверие. В этих поцелуях – отголоски той самой зимы, теплых взглядов и несмелых намеков на влюбленность. В этих поцелуях – крылья умирающих бабочек, что сгорают в темноте. Два переплетенных тела в полутемной комнате с жужжащей лампочкой общаются без слов, делясь дыханием и раскрывая секреты. – Не пущу, – шепчет Лухан, обнимая младшего за талию, и Сехун прижимается в ответ, позволяя кончить глубоко внутри себя и почти сразу же пачкая их животы белесыми теплыми каплями. Проснувшись, Сехун долго не может сообразить, где он находится. Его ослепляет свет – лучи солнца затапливают комнату сквозь распахнутые окна. Парень поворачивается и задыхается от накативших воспоминаний: рядом с ним на крохотном диване мирно спит Лухань. Он ли это? Растрепанные волосы, приоткрытые во сне губы, тихое сопение – все это так по-домашнему мило и так контрастирует с привычным Сехуну образом, что младший не может отвести взгляд. Сехун залипает еще пару минут, пока не решает поднять свой царственный зад и навестить ванную. По дороге он изумленно рассматривается вокруг: дневной свет открывает новые детали в обстановке – безделушки на полочках, витиеватый узор на обоях, подвески в виде оленей на люстрах – так что квартиру можно назвать уютной и даже милой, чего Сехуну и в голову раньше не приходило. Покончив с утренней гигиеной и разобравшись с одеждой, Сехун падает в то самое кресло, которое служило ему пристанищем десятки вечеров. Лухань все еще спит, и Сехун все еще не знает, что ему делать. Сказать, что эта ночь выбила его из колеи – ничего не сказать. Что, если Лухан окажется тем же? Что, если старший его просто прогонит, или, еще хуже, засмеет и скажет о наивном ребячестве? Что, если это ему все приснилось… хотя это вообще уже бред, слабо улыбается Сехун, проводя пальцами по свежим засосам. Сомнения и страхи, а главное – неуверенность накрывают парня с головой, и он не придумывает ничего лучшего, как просто сбежать. Закрывая двери, Сехун чувствует себя каким-то вором, и даже яркое солнце не может вытопить это гадкое чувство. Парень нащупывает в кармане телефон и рука сама набирает знакомый номер. – Чонин? Нужно встретиться. Когда Чонин заходит в кафе, то обнаруживает Сехуна мирно спящим на руках. – Просыпайся, малявка, – тормошит он парня. – Что за срочность? Сехун сонно моргает: только что они с Луханем мирно гуляли, а тут люди, свет и Чонин от него что-то хочет. Пока Сехун догоняет, что это он сам вызвал друга на встречу, но умудрился заснуть в кафе, Чонин замечает темные отметины на шее, неудачно скрытые под воротником, и восхищенно присвистывает: – Теперь ясно, почему ты спишь на столах. И кто у нас такая страстная? – Страстный, – бурчит Сехун, не зная с чего начать. – Да ты у нас действительно голубых кровей, – абсолютно спокойно смеется Чонин: ориентация друга – не новость. – Ну что, я слушаю. Кто, сколько, в каких позах… – Да ну тебя, – отмахивается Сехун. – Чонин, кажется, я влюбился. – Влюбился – потрахались – живите долго и счастливо. А чего тленишь-то? – сверкает улыбкой Чонин. – Ты же не в Лухана втрескался? Сехун более чем красноречиво поджимает губы и отводит взгляд в сторону, от чего рот у Чонина открывается в идеально круглой буковке «о». – И это он тебе… – Сехун кивает, чересчур пристально изучая свои пальцы. – Знаешь, – подает голос Чонин после некоторого молчания, – лучше бы ты качели на морозе лизал. – Спасибо за совет, – фыркает Сехун и давится воздухом, когда слышит из-за спины: – А Чонин дело говорит. Сехун оборачивается так резко, что поясница отдает легкой болью после вчерашних упражнений. За его стулом действительно стоит Лухан, и Се на пару секунд подвисает от запутавшихся солнечных лучей в ханевских волосах. – Сходи погуляй, – кивает Лухань Чонину, и тот безропотно ретируется со своего места, оставляя парочку наедине. Лухань молча садится на освободившееся место и методично рассматривается в поисках пепельницы. Сехун не нарушает молчанку, предпочитая наблюдать, как Лухан шуршит целлофановой оберткой на пачке сигарет и немного неловко закуривает. Странно, но, может, Сехун просто не замечал раньше, что старший действительно чем-то смахивает на шестнадцатилетнего школьника? Сигарета в тонких пальцах выглядит почему-то трогательно, а пухлые губы, обхватывающие фильтр, наталкивает на совсем уж неуместные в этот момент мысли. Или это дневной свет всему виной? – И чего удрал, мелкий? – интересуется Лухань, которому скоро надоело играть в молчанку. – Испугался? А как храбрился-то… – Да кто тебя знает, – бурчит Сехун, удивленный и слегка обиженный тем, как легко хён видит его насквозь. – Лучше бы ты действительно качели лизал, – смеется Лухань до тех пор, пока не давится сигаретным дымом. – Ничего, следующей зимой устроим. Не обижайся, – Лухань кладет руку поверх сехуновской ладони и твердо произносит: – Ты знаешь, Сехун. Сехун колеблется всего секунду перед осознанием: он знает. Поэтому он поворачивает руку, чтобы крепко сжать ладонь Ханя. – Вот и отличненько, – улыбается Хань и задорно выпускает струйку дыма вверх. – Пошли, угощу тебя твоей любимой сладкой хренью с головастиками. – Баббл-ти, хен! – возмущается Сехун, подрываясь за Луханом к их любимому магазинчику, в котором они провели почти всю зиму. Он знает. Они узнали.