Шторм

Отправить семнадцатилетнего Эраста в столицу, чтобы обучение продолжал, было едва ли не единственным верным папенькиным решением за всю его беспутную жизнь. Хоть уезжал Эраст и с тяжелым сердцем - здоровье родителя сильно подводило на тот момент, но перспективы жизни и учебы в столице захватывали разум. С Яковом Петровичем Гуро, сводным своим старшим братом, Эраст знаком почти не был. Тот навещал отца не более пары раз за всю недлинную жизнь юного Фандорина, явно не питая к родителю ни малейшего расположения. Воспитывался Яков Петрович в столице, в доме своего дяди по материнской линии, оставившего ему фамилию, наследство и великолепное образование. Блистал в столичном сыске, карьеру делал, нравом обладал крутым, но насмешливым, в этом Эраст мог убедиться в последний приезд Гуро в столицу. Был он там по какому-то секретному делу, в папенькином доме не останавливался, но на обед раз зашел, не столько даже с отцом поговорить, как понял Эраст, сколько на брата посмотреть. Яков на двенадцать лет старше, глаза у него темные, каких, кажется, и не бывает у людей, губы улыбчивые, пальцы длинные, перстнями унизанные. Эрасту пятнадцать и смотрит он на Якова как на Аполлона, и всплывают в памяти десятки газетных вырезок, бережно хранившихся в кожаной папке, запрятанной между ученических бумаг и рисунков. Вырезок про очередные успехи звезды столичного сыска, что Эраст, никак себе того не объясняя, собирал и хранил. Не завидовал, нет, но точно знал, куда дорога его ляжет, стоит только учебу закончить. В сыскное, только в сыскное. Не конкуренции ради, а потому что ничего лучше и быть не может, чем справедливость восстанавливать и злые козни разрушать. Очарован Эраст был Яковом Петровичем. И хоть бы один изъян найти в человеке! Но нет, ни малейшего - умен, красив, лукаво-насмешлив, заботлив. И учебой поинтересуется, и о своих делах расскажет и пирожных французских к ужину купит. И всё с улыбкой, непринужденно. А если поздно возвращается, то пожурит устало, что Эраст в такой час еще не спит, о здоровье справится и к себе уйдет, а Фандорин размышляет, где Яков Петрович сегодня вечер проводил? Когда от него духами, сигарным дымом да вином пахнет, понятно - на приеме каком был, но бывают и другие совсем запахи. То порохом пахнёт горько и терпко, то сыростью какой-то подземельной, то чем-то ядовито-сладким, а то и кровью - металлически и остро. От таких ароматов сердце в волненьи сжимается, так и хочется руку, перстнями украшенную в свои ладони взять, к губам поднести, расспросить заботливо, помочь хоть чем-то. Но не решается Эраст, конечно, как на такое решишься, коли знакомы-то без году неделя. И даже если б больше были знакомы, все равно б не решился. Знает Эраст, что за волнением этим, за заботой, за восхищением кроется. Нежность - такая, что не объять, не скрыть. Боится, что стоит чуть-чуть себе волю дать, и рухнет плотина, и затопит, и будет он, Эраст, перед братом на коленях стоять, руки целовать, в глаза тёмные смотреть, надеясь хотя бы отвращения не увидеть, и признаваясь, признаваясь, признаваясь… Люблю тебя, Яшенька, что сердце рвется. Не выдерживает, бедное. Люблю и все для тебя сделаю. Скажешь - уеду, скажешь - останусь. Всего себя тебе отдам. Да разве нужно Якову такое признание? Такого и врагу, наверное, не пожелаешь, не то что нежно любимому брату. Оттого и сдерживается Эраст, пряча нежность под длинными ресницами и в уголках улыбающихся губ. Мелькает мысль иногда - Яков Петрович ведь звезда сыска. Наверняка ведь насквозь людей видит. И Эраста тоже - видит, но не говорит ничего, ни словом, ни делом себя не выдает. Эрасту семнадцать вёсен и влюблён он отчаянно, страстно и безнадёжно. Полгода уж он в особняке Гуро живет, когда решается однажды в отсутствии хозяина дома в спальню его проскользнуть. И стыдно, и страшно, но сил никаких нет вытерпеть томление, сгустившееся в груди. Хоть ладонью по постели провести, хоть в то же зеркало, что Яков Петрович утром смотрит посмотреться. Аромат духов вдохнуть, шелковый шейный платок сквозь пальцы пропустить, мечтая о том, чтобы снять вещицу с красивой шеи, да к белой коже губами прижаться бесстыдно. Большая спальня, просторная, в любимых Яковом оттенках красного, да с морскими пейзажами по стенам. Море Яков больно любил, не раз даже Эрасту говорил, что вдали бы жить не смог. Эраст улыбался только, не зная, что ответить, сам он никакой привязанности к этой стихии не испытывал, но нельзя было не согласиться, что пейзажи, украшающие стены, точно Яшин характер передают - от шторма до штиля. Перстни и запонки по туалетному столику рассыпаны без всякого порядка - Эраст перебирает украшения, вспоминая, как они на холеных яшиных руках смотрятся. Гладит и правда дрожащей ладонью шелковое покрывало на постели, винно-красное, прохладное и скользкое, распаляющее чувственность. В зеркало, стиснутое узорчатой золотой рамой смотрится, касается холодного стекла пальцами, прикрыв глаза, выводя невидимым узором яшино имя, робко мечтая вслух когда-нибудь произнести, вот так вот нежно, без отчества, без церемоний. И Яшенька чтоб в ответ выдохнул - Эрастушка… Совсем Эраст счет времени теряет, окунувшись в чужой, недоступный ему мир. Гладит ткани, ласкает металлические изгибы перстней, захлебывается ароматом таким знакомым, выученным, забывается, очнувшись лишь когда совсем уже рядом с дверью голос Якова Петровича раздается. - И ванну горячую приготовь, - бросает он слуге прежде чем дверь открыть. У Эраста всего секунда на раздумья, и все, что он придумывает - нырнуть за одну из узорчатых ширм, притаившись. Стыдно ужасно, да еще стыднее выйти и в своем безумии признаться. Надеется Эраст только, что Яша правда в ванную уйдет, предоставит Эрасту возможность выскользнуть незаметным. Яков не торопится младшему брату помогать. Напротив совсем, мурлыча что-то непонятное, видно к нынешнему его делу относящееся, начинает раздеваться неспешно, предмет за предметом с себя снимая. Эрасту только остается ко рту шелковый яшин платок прижать, что в момент бегства у него в руках оказался, чтобы ни единого вздоха, ни единого звука с губ не сорвалось. Бряцают запонки о поверхность столика, рубашка небрежно падает сверху - всё Эрасту прекрасно видно, словно в театре он на самом лучшем месте. Яков устало взъерошивает прическу свою, и в свечном свете в темных прядях мелькает предательская рыжина - отрицает Гуро, что рыжеват, а Эрасту нравится, так бы и запустил пальцы в мягкие кудри, едва-едва отливающие тёмно-медным блеском. Наклоняется, в зеркало смотрит, говорит что-то отражению своему, но так тихо, что Эрасту слов не разобрать. Выпрямляется, плечами поводит, словно усталость разгоняя, и продолжает раздеваться, напевая тихонько модный мотивчик. Эраст то закроет глаза на мгновение, стыдясь, то вновь распахнет широко, чтобы ни одного плавного грациозного движения не пропустить. Щеки горят румянцем, сердце как бешеное колотится от зрелища, а Яков даже халата не думает накинуть - снова в зеркало взгляд бросает, и тянется к портсигару, закуривая, прежде чем опуститься в кресло, выпуская к потолку струйки сизого дыма. Снова пальцами в волосы зарывается, и перстни его многочисленные переливаются сильнее на тёмном фоне. Взгляд бы притягивали, если б всё внимание Эраста не было приковано к поджарому, крепкому телу. К светлой гладкой коже, к губам, смыкающимся на сигарете, к подрагивающим ресницам, прикрывающим глаза. К длинным ногам, крепким бедрам, к тёмной поросли в паху… К пальцам, скользнувшим вдруг по низу живота и коротким курчавым волоскам к напрягшемуся естеству. У Эраста ноги едва не подгибаются, когда он понимает, что дальше последует. Глаза бы закрыть, не видеть, понимает ведь, что мучить его будет этот образ долгими бессонными ночами. Но как добровольно откажешься? Не увидишь ведь тогда как длинные пальцы, переливающиеся металлом перстней обнимают восставшую плоть, как Яша голову откидывает, тихо выдохнув, как гладит большим пальцем головку, облизнув губы и приоткрыв рот в негромком стоне. Эраст душу готов продать за то, чтобы только пальцы эти поцеловать. Эти самые пальцы, скользящие неторопливо, столько наслаждения Яше приносящие - дышит он сбито и часто, беспрестанно облизывая покрасневшие губы. Эраст смотрит жадно, в эту самую минуту умирая от желания заменить яшину руку своей, приласкать чужую бархатистую твердость, к губам приникнуть, сцеловывая все вздохи, все стоны, малейшие звуки удовольствия. Ох, Яша, Яшенька, с ума ведь сводишь. Что же делаешь? Как взгляд отвести от этой естественной, чувственной красоты, как не думать теперь каждую секунду о том, что к пику себя подгоняя ты свободной рукой шею свою белую ласкаешь да нежные розовые соски гладишь? Эраст едва дышит, дрожа, но взгляд не отводя, шепчет беззвучно - Яша, Яшенька… Дрожит и Яша на самом пике, выгнувшись изящно, ахнув, рвано вдохнув пару раз, пока семя жемчужное золотые перстни заливает. На несколько минут истомлённо замирает, выравнивая дыхание, лениво вытирая пальцы батистовым платком. Потягивается гибко всем телом и плавно на ноги поднимается, перстни скидывая на стол, замирает на мгновение, словно с мыслями собираясь, и в ванную уходит. А Эраст, едва чувств не лишившийся, едва на ногах держащийся, выскальзывает из-за ширмы, но вместо того, чтобы к двери ринуться, обессиленно опускается на колени перед туалетным столиком, касаясь благоговейно теплых еще, влажных перстней. Пальцы сами смыкаются на одном, гладят бережно, в ладонь прячут. И разжимает ладонь Эраст только в собственной спальне закрывшись, рухнув на застеленную кровать. - Да что же я творю-то, Господи, - измученно шепчет Эраст, ощущая еще липкую влагу на собственной коже. И пальцы в рот тянет, горчащий вкус языком с кожи собирая, выдираясь из одежды, словно обезумевший. Снова, уже обнаженным, на постель падает, на языке перекатывая вкус чужого семени, а внутри словно пожар полыхает, словно раскаленные прутья под кожей, словно карамель кипит, течет по венам, и кричать хочется, стонать, задыхаться от близости. Или хотя бы от мечты о ней. О том, как сам бы губами тело крепкое ласкал, как целовал бы, как облизывал, как руками бы гладил. И его в ответ бы тоже целовали, ласкали и гладили. И Яша на ухо бы шептал - Эраст, Эрастушка - срывающимся на стон голосом. Кольцо впору приходится, металл странно ощущается, когда Эраст себя тянется приласкать. Смотрит на свои пальцы с одним единственным перстнем, и представляет другие - длиннее, ладонь шире, перстней не счесть, и все к коже жмутся, согреваясь, а кончики пальцев гладят нежно и ласково. И всё быстрее, быстрее, под несбыточные фантазии о чужих стонах и под собственные страстные выдохи. Всё ярче, до вспышек под веками. До сладкой судороги, сковавшей все тело. До острого, сильного, почти болезненного удовольствия, словно бы наизнанку вывернувшего и швырнувшего на каменистый берег. Эраст дрожит, потрясенный, клубком сворачиваясь на нерасстеленной кровати. - Яшенька, - шепчет, губами по ободу кольца скользнув. - За что ж ты мне, - прячет перстень в ладонях, ладони в кулаки сжимая и лбом к ним прислоняясь. - За что ж я тебе такой беспутный… Ночь дурно проводит, мучается стыдом и желаниями своими ужасающими. Не спит почти, ворочается только в кровати, да думает, как жить то дальше. Когда такое в голове. Когда в сердце такое. Кольцо тщательно обтертое в кулаке сжимает и к сердцу глупому прижимает. Разве ж можно так полюбить? К завтраку Яков Петрович опаздывает - есть за ним такой грешок. Эраст как раз масло тонким слоем на ломоть булки намазывает, силясь голову тяжелую от бессонницы не уронить. Аромат кофе бодрит немного, но в зеркале Эраст себя видел - кофе сегодня не спасет. - Бледны вы что-то сегодня, Эраст Петрович, - участливо замечает Гуро, глянув из-под ресниц внимательно. - Неужто заболели? Яков в служебном платье - красивый, подтянутый, свежий, Эраст не любоваться не может. И не улыбнуться в ответ успокаивающе тоже не может. - Спалось дурно, Яков Петрович. А со здоровьем все в порядке, спасибо. - Говорят, полная луна на сон плохо влияет, - сообщает Яков, кидая в кофе кусочек сахара. - Не слыхал о подобном, - откликается Эраст негромко. - Да чего только люди не болтают, - хмыкает Гуро, отпив кофе. - Что-то вы, голубчик совсем устало выглядите. Может, дома вам денёк отлежаться? Не велика беда, коли занятия пропустите, вы юноша прилежный да способный, простят. - Не стоит беспокоиться, Яков Петрович, честное слово, - просит Эраст, нырнув в карман и вытащив давешний перстень. - Вот, кстати… В гостиной нашел перстень ваш… Обронили, наверное… Яков моргает удивленно, на перстень глянув, затем на Эраста. Что-то такое кажется Эрасту в темных радужках, чему он объяснения подобрать не может. Словно море штормом всколыхнулось на мгновение. А может показалось, поди пойми. Длинные ухоженные пальцы перстень с эрастовой ладони забирают, но прежде, чем Эраст руку успевает убрать, Яков ловит его за кончики пальцев, улыбнувшись. - Оставьте себе, яхонтовый. Вам впору как раз будет. Эраст, онемев от неожиданности смотрит завороженно, как Яков перстень на его палец надевает, не выпуская руки из своих ладоней. И, может, нет в этом жесте ничего особенного, но щеки у Эраста уже пылают румянцем, а в груди разгорается стыдливое возбуждение, так мучившее его прошедшей ночью. - Подарок Вам, - тихо произносит Яков, наклонившись и вдруг губами мягкими к пальцам прижавшись. - На память. Шторм на море занимается нешуточный. Эраст видит.