(не) взаимно

Сине-желтая форма жжет сетчатку глаз, у Арчи уверенность со страхом, на чужой территории никогда не помешает осторожность. Яд, мешаясь с презрением, тянется по плохо заживающим ребрам, старые шрамы плохо сходят, новые ложатся поверх; Арчи, взращенный Эндрюсовской мудростью и подпорченный Хирамом — не змей, щенок, которому повезло чуть больше, чем им. Желание вывернуть его кости наизнанку, добраться до четырехкамерного и рвать-рвать-рвать все еще сидит внутри, готовое взорваться, глубокими ранами остаться на приторно-сладком мальчике; Тони обещает отдать Свит Пи пистолет, просит не лезть, Топаз терпеливее, расчетливее и светлее душевно в целом, Свит Пи прожженный изнутри до седого дыма, разочарованиями скользящего по гольным костям. Голос его срывается, неловкостью, минорной грустью, музыкальной секундой, режущей слух, извинения выходят простыми, нервными, напряженными до беспокойного счета в такт, hollywood undead на заднем фоне глушит его, глушит тупую тянущую боль — Арчи не исполосованная рубцами ткань, но болит по ночам страшно, заставляя сгибаться ломаной, острые лопатки сквозь кожу выгибая в надежде разойтись по швам. Свит Пи не понимает, шипит змеей, никогда не сбрасывающей кожу, только вьется рядом, поучает менторским тоном и яростно ненавидит, потому что правильный мальчик Арчи Эндрюс выслушивает, выполняет и быстро учится. В пятницу они возятся с оружием, Арчи, поднявший месяца два восстание, начинает ошибаться, палит по белой нетронутости бумаги, пропуская темные закрашенные цели (никто не понимает, где Тони нашла их, прежде чем всучить в руки и попросить быть потише), Свит Пи не упускает возможности выпустить на свободу привычное уже "щенок", нервная дрожь в пальцах Арчи не помогает, доводит змеиное самодовольство до края. — Ты делаешь это неправильно, — выхватывает из его пальцев, чувствуя, как вспыхивают треклятыми углями кожа при взаимодействии, нежелательном и ненужном. Орудие в руках Свит Пи держится лучше, только Арчи улыбкой неровной отвечает и мажет с вероятностью сто из ста, у змеи его игры вызывают острое желание вцепиться до смерти, только труп Эндрюса не поможет улучшить отношения с новым королем и королевой, уехавшим улучшать отношения с Пенни (Тони зовет их безумцами, Шерил обнимает Бетти, забирая все внимание на них двоих; змеиное логово становится семейным сборищем, Блоссомы-Куперы протягивают свои тонкие костлявые руки до каждого в этом городе). Свит Пи помнит, что злость не доводит до хорошего, чистота мышлений в большинстве случаев лучше, но он помогает, перехватывает по-музыкальному красивые пальцы — тепло обжигает промерзшее внутри, рвется по венам и артериям, добираясь до сердечной мышцы, которая отбивает ускоренный темп — через кожу пробьется, окончательно на части его разбив. Косая ухмылка губ Арчи касается, у него под солнцем дикий огонь горит оттенками рыжего, Свит Пи тянет обжечься, чтобы рубцы не сходили чертову неделю, чтобы не возиться с этим мальчиком, которому никогда не дорасти до них; врожденную чистоту выбивают соленым привкусом крови и болью позвонков, не уроками стрельбы и долгими попытками споить — хватает три коктейля Тони, водка горчит на языке, в замутненном взгляде и свободном сознании дыхание Арчи слишком близкое, отвлекающее, перетаскивающее на себя внимание, Свит Пи смотрит, впитывает блядски красивые черты лица, идеальный мальчик вшивается кровью и сырыми углями — не сожжешь и не убьешь — уродливые шрамы собираются плеядами под сердцем, Арчи высекается над ним мышьяком по венам, смертельным заражением по артериям, но только такое в нем и выживает, врастает глубоко, пуская подгнивающие корни в сломленную тяжелую человеческую натуру. Щенок скалит зубы, в нем совсем юная неопытность, Пенни рычит в ответ, Пенни могла бы на части его разорвать собственными руками, только Свит Пи вперед выходит, обещая переломать ей кости, если она мальчишку тронет, он практически змей (глупая собачонка на самом деле, но Пенни не обязательно знать; Бетти и Джагхед не добиваются в общении с ней многого). Арчи вьется около него, вина за старое вспыхивает невидимой сеткой заживших давно ран — Эндрюс цельный, живой, Эндрюс не сгнивает изнутри от одного взгляда. — Прости, — у него застревает внутри и снова вылезает наружу, Свит Пи тошно, мальчик скулит, просит, только не за то — не за разбитое вдребезги сердце и проебавшуюся с самого начала привязанность, которую вырезать бы из четырехкамерного, только вросла она глубоко дряхлыми корнями вокруг. — Я не собираюсь вытаскивать твою жалкую задницу каждый раз, Эндрюс, контролируй эмоции или закончишь на заднем дворе этой развалины, — нависает над ним, в стенку забивает, чтобы крутой обрыв лопаток разбить о стены, руки в мертвой хватке стискивая, сжимая до искаженного болью портрета, чтобы тянуло и выло ночью, мешало спать, забивало сознание чужим именем, поразившим кровеносную сосуду за первые три недели, чтобы боль он его разделил и не скулил извинения, не разговаривал, не смотрел. — Прости, — он срывается, накрывает дрожащие губы, чувствуя как протест зарождается в окаменевших от страха мышцах, он грубостью и резкостью вторгается, сминая, мешая дышать, ему нужно понять, с кем он связался, увидеть дикое безумное желание, почувствовать, как сгорает и тлеет изнутри кожа, четырехкамерное забивается, бьется о ребра, и внутри все рвется, распадается от необходимости целовать этого мальчика, который не приторно-сладкий, по-августовски жаркий и нужный. Свит Пи болен, болезнь эта горькой сладостью и ядом по крови, но Эндрюс не лечит, не разъебывает его реальность, Арчи отвечает, перехватывает чужие запястья и по лопаткам переломанными пальцами ведет; отвратительные шрамы вшитой привязанности рвутся, разваливаются — Свит Пи никогда не любили взаимно.