***
Майлз звонит ночью. У него охуенно получается делать это вовремя – когда Виталя готов перегнуться через перила балкона и проверить, так же быстро он долетит до земли, как брошенный окурок, или нет? Он звонит, чтобы уточнить, когда Виталя будет в Москве, и будет ли, а если нет, то почему, и разве он не хотел бы потусить в столице на выходных. Майлз – дотошная сука – приводит кучу аргументов почему Виталя «хочет», засирает мозг так быстро, что в какой-то момент Династ обнаруживает себя, садящимся в вагон поезда Волгоград-Москва, и какого хрена? Закуривает в тамбуре и смотрит, как, набирая скорость, поезд уносит его от дома. Не так далеко, как хотелось бы, но с каждым километром ком в груди уменьшается на один сантиметр. Ему нужно вырваться. Из клетки, из города, из собственной кожи. Нужно проветриться, потому что от самого себя невыносимо тошнит.***
– Иди за мной, – говорит Майлз, встречая его на вокзале. Рукопожатие, сдержанный кивок головы. Черт бы знал, что этот мелкий к нему приебался. Они не дружили, после баттла была небольшая стычка, выяснили отношения и разошлись. А потом Лёня начал ему названивать. И почему-то его назойливость принесла вот такие плоды. Виталя проголодался и чуть-чуть заебался в дороге, но послушно идет вслед за мелким и смотрит, не отрываясь, в обтянутую черным адиком спину. – Это мои пацаны, познакомься, – кивает Майлз, когда они заходят в какой-то прокуренный, темный гараж, где из освещения только болтающаяся на соплях светодиодная лампочка. Династ не запоминает имена – нахера ему. Понимает лишь, что эти парни – из группы Майлза, и они, в отличие от мелкого, выглядят ровно как чуваки из клипов Animal ДжаZ за 2009 год. В маленьком помещении компактно умещается ударная установка, потрепанный синтезатор и пара гитар. Виталя одну из них гладит рукой, проводит по струнам пальцами и, поворачиваясь к Лёне, интересуется: – Зачем мы здесь? Тот пожимает плечами. Под надвинутым на лоб капюшоном даже в такой темноте ярко горят глаза. – А где ты хотел бы быть? Виталя не знает. Куда-то подевались все жизненные цели, все амбиции и безграничная сила творить, двигаться, постоянно о себе заявлять. На столе из коробок быстро организуют прохладную водку, нарезку из колбасных изделий и в двухлитровой коробке томатный сок. Так по старинке, что аж слеза наворачивается. Пару рюмок спустя ребята начинают играть, и Майлз усаживает Виталю на старенький узкий диван рядом с собой – он промасленный и явно не один десяток раз залит пивом. Династ делает вдох и, облизывая губы, отдается музыке. Его как будто в школьные годы макают башкой. Сборы на остановках, пластиковые стаканчики – непременно три штуки на шесть человек. Мелочь, собранная на лавке «у кого сколько», стрельнутые у девчонок тонкие сигареты – такими не накуриться, так что сначала вытащить фильтр зубами, а потом уже сделать затяжку. И чувство свободы, переполняющее душу. Он ощущает тепло тела Майлза от локтя до плеча – он горит и, судя по ощущениям, то и дело на Виталю взгляды бросает. Словно ему важно увидеть реакцию. Словно он хочет знать, что тому все нравится. Когда гитара замолкает, и эхо, которое само по себе музыкальнее чем весь Династ вместе взятый, тоже глохнет, Виталя откидывается на спинку и мотает головой. – Ну, как? – интересуется мелкий, не сводя с него ярко горящих глаз. Не стоит ему потакать. Даже смотреть на него лишние секунды не нужно, это ни к чему хорошему не приведет. Виталя глубоко несвободен, глубоко натурал, слишком помешан на чистоте репутации и зануден до мозга костей. А Лёньке всего восемнадцать, ему не стоит начинать жизнь с этого вот дерьма. – Как будто заново родился, – улыбается ярко. А потом, присмотревшись к одиноко стоящей в углу микрофонной стойке, произносит: – Теперь ты. Майлз таращится на него. Розовый румянец расцветает на, казалось бы, совершенно бесстыжем лице. Он сидит очень близко, удается разглядеть и ресницы, и наглые глаза, что смотрят прямо без капли стеснения. – Не, чувак, я сто лет этого не делал, – лукавит. – Похуй. Я сюда приперся из-за тебя, так что давай. Майлз еще несколько долгих секунд сверлит его пронзительным взглядом. А потом поднимается, отряхивая коленки. С ним наверняка весело играть на «слабо». Отзывчивый и упертый, своими рогами проломит любые ворота. Его можно брать на понт, спорить с ним, заключать нелепые сделки. Ему будет по кайфу, он сможет из этого сделать шоу и обернуть так, как выгодно только ему. Виталя сравнивает себя с Лёнькой, и как будто стареет в собственных глазах. – Специально для еблана с гусиной шеей, – объявляет мелкий, как будто они в ресторане. Опускает для себя микрофон. Виталя устраивается поудобнее. Майлз поет для него и «Три полоски», и «Движение», и «Куклу колдуна», хотя видно, что это совсем не его стиль, что он любит потяжелее, чтобы из ушей хлестала кровища и дрожали стены старенького гаража. А потом идет что-то авторское, аккуратное, от чего у Витали перехватывает дыхание. Майлз складывает слова в строчки, закрыв глаза тянет ноты, его голос немного хриплый, иногда он фальшивит, но в этом столько его души, что нет возможности оторвать от него взгляд хоть на секунду. Это потрясающе. Лёня потрясающий мальчик, жаль, что дурак наивный – верит в любовь и думает, что всех в этом мире можно спасти. Не ошибался еще, наверное, ни разу.***
– Не боишься? – спрашивает Виталя поздно вечером, когда, провожая его на вокзал, Майлз оглядывается и проводит ладонью по его руке сверху вниз. Останавливается на тонком запястье и сжимает, поглаживая выпирающую косточку. – Того, что ты меня отпиздишь? Немного. Но, думаю, переживу. Народу на перроне почти нет, темнотой застилает глаза. Виталя мотает головой. Ему хорошо дышится. Впервые за долгие месяцы он как будто снял толстые слои кожи – старые и огрубевшие, и сейчас его грудь распирает от чувств. Глупость какая. Он не влюблен, скорее, заворожен, потому что забыл, что когда-то сам был таким как Майлз – открытым, любопытным и смелым. – Ты бы хоть улыбнулся мне, – просит мелкий тихо и отворачивается, как будто сказал хуйню. Так и есть, но это не мешает Витале в ответ на несмелую просьбу приподнять уголки губ. Майлз смотрит на его рот, сглатывает и мотает головой. Династ хрен знает, как это расценивать, но ему почему-то нравится, как меняется лицо Лёни, как тяжелеет его дыхание. – Давай прощаться? – Приезжай еще, – шепчет и тянется, чтобы обнять. В его голосе читается надежда. Они прижимаются всего на секунду, в горле перехватывает – давненько Династ не чувствовал себя настолько кому-то нужным. Это глупо вообще-то. За какие такие заслуги его можно хотеть? Любить? Хотя бы смотреть в его сторону? Он не белая ворона, нет. Белая ворона выделяется, а он серый, незаметный, его не рассмотреть даже под микроскопом. Потому что он столько стен воздвиг вокруг себя, что нужен ураган, чтобы их снести. – Для чего? – спрашивает, утыкаясь мелкому в шею. От него хорошо пахнет, он теплый, как печка, уютный и, несмотря на выебоны в социальных сетях – совершенный добряк. – Какая разница? Просто бери и приезжай, в любое время, когда появится желание. Хочется расхохотаться, сорвать горло и пролежать охрипшим в кровати несколько месяцев. Круто быть восемнадцатилетним и видеть целый мир у своих ног. Жить с родителями, звать себя бунтарем, пересчитывать мелочь, складываясь с пацанами на сигареты и постоянно куда-то идти. Постоянно кого-то любить. Обжигаться, падать, разбивая коленки в кровь, а потом вставать и только лишь ускоряться. Не делать пауз вообще, не оглядываться назад. Лёня смотрит в его глаза, отстраняясь, и как будто спрашивает: «Да что с тобой, Династ? Кто был тем танком, что проехался по тебе так сильно?» Виталя берет его за подбородок. Не глядя по сторонам коротко прижимается губами к теплому рту. Майлз захлебывается дыханием, как примагниченный тянется за новым поцелуем, но время поджимает, и вот уже из вагона выглядывает проводница, поторапливая уезжающих. – Мне пора. – Ага, – смелость и глупость так сильно ему идут, когда он бегает мутным взглядом по Виталиному лицу. Легонько толкает в грудь. – Вали. Быстрей, а то не отпущу. Династ смеется и, махнув на прощание, запрыгивает в вагон.