***
— К чёрту всё. К чёрту всё. К чёрту всё! Эррор откидывает куда-то в сторону полупустую пачку сигарет, хватается за голову, закрывает ладонями глаза. Хочется кричать, да только горло уже охрипло. Между пальцами становится влажно. Он плачет. Сколько уже? День? Два? Или всего несколько часов? Сейчас это уже не так важно. Ничего не помогает, да и едва ли теперь поможет. Сколько бы он ни выкурил, становится лишь хуже. Как бы сильно он не пытался успокоиться, становится лишь хуже. Как бы он не пытался отвлечься, становится лишь хуже. Пространство стало серым, свернувшись бесконечностью печальных воспоминаний. В воздухе пылью оседали тошнотворные картины прошлого, не прекращая напоминать слишком хорошие моменты былого, которые сейчас отдаются болью в висках и горьким щемящим чувством в груди. Не хотелось видеть, не хотелось слышать, не хотелось дышать. Везде был он, но на деле его больше не существовало. Напоминания этого не исчезали, оставаясь колким осадком в душе. И чем дальше он пытался убежать от этой печали, тем сильнее она разрасталась внутри, всё болезненнее впиваясь острыми краями реальности в сознание. Инка больше нет. Его сбил грузовик. Тормоза отказали и водитель не сумел вовремя остановиться. Просто несчастный случай. Случайность. Вот так, словно по щелчку пальцев кого-то очень дорогого просто больше не существует. Он больше не придёт, не улыбнется, не расскажет, как прошёл день, не обнимет и не выпьет с ним кофе или какао с утра. Он, чёрт возьми, больше никогда не будет уговаривать его бросить курить. И от этого плохо, очень плохо. После продолжительной истерики стало спокойнее, но не лучше. Когда силы закончились, Эррор мог лишь безразлично, не мигая, смотреть в пустоту перед собой и думать, думать, думать. А потом и голова опустела, мысли куда-то исчезли. Кажется, так он и уснул, истощённый и подавленный. Спал неспокойно, плохо, без снов, просто на несколько часов погрузившись в бессознательность. А проснувшись, не мог сказать, спал он или нет, просто поднялся и, ни о чём не думая, поплёлся на кухню. Трясущимися руками налил воды, но не был способен сделать и глотка, хотя в горле всё пересохло и болело так, что даже дышать было сложно. Когда он вернулся в комнату, ему на глаза попалась кинутая вчера упаковка сигарет. Подняв её с пола, он машинально направился на балкон и плотно закрыл дверь, — Инк не любил, когда в комнате пахло дымом. Он выкурил одну, затем вторую, третью… Больше не хотелось, но он как-то на автомате брал следующую, а затем ещё одну, сам не замечая, что некоторые тушил едва прикурив, а то и не подпалив, другие же выкуривая до фильтра, едва обращая внимание на обожжённые пальцы. В конце концов он остановился и просто безразличным взглядом блуждал по пространству за окном, ожидая, что вот сейчас он зайдет, привычно поморщится, пару раз кашлянет, начнёт рассказывать ему, как это вредно, будет упрекать и капризничать, а потом сдастся и просто крепко обнимет со спины, уткнувшись лбом куда-то в плечо, и позовет завтракать. Только он не придёт. Никогда. Всё ещё с долей надежды Эррор обернулся, но дверь по прежнему была плотно закрыта. За стеклом виднелась комната, привычный беспорядок, раскиданные вещи: одежда, куклы, краски, куски ткани, холсты, нитки… Они не могли позволить себе большое жилище, хватало только на однокомнатную квартирку, но никто из них не был против, им это никак не мешало, даже забавным образом сближало: они всегда были рядом, хотели того или нет. При ссорах бежать было некуда — приходилось мириться; если было плохо, скрыть эмоции за стеной соседней комнаты не было возможности — приходилось быть искренними; столько времени находясь вместе, они научились различать малейшие изменения в поведении друг друга, и ловко лгать уже не получалось — приходилось быть честными. Когда каждый день проводишь рядом с человеком, которого любишь — приходится осознавать, как сильно ты в нём нуждаешься. Вот сейчас он зайдёт в комнату, наверняка притащит красок, которых не хватило для того, чтоб закончить вчерашнюю картину, оглядится вокруг, заметит его силуэт сквозь блики на стекле, будет что-то ворчать себе под нос, зная, что Эррор всё равно не услышит, но точно будет видеть, как он недоволен, кинет куртку на кровать, стянет шарф и придёт к нему, в очередной раз читая нотации. Вот сейчас, через пару минут, в любое мгновение. Он придёт. Точно придёт. Инк не пришёл.***
Это было их любимое место. Небольшой горный выступ, а за ним — пропасть. Здесь тихо, мало кто осмеливается сюда приходить, да и знают об этом месте немногие. Отсюда открывается замечательный вид: линия горизонта низка, она неровно и почти незаметно, плавно очерчивает грань между землёй и небом, и если не оглядываться и чуть поднять голову, будет казаться, что ты паришь, летаешь где-то высоко, над скалами, над миром, над самим собой. Они любили приходить сюда ночью, когда горизонт окончательно размывался темнотой, окутывающей всё вокруг, а в бархатной синеве загорались мириады звёзд. Они садились на самый край обрыва, закрывая глаза на опасность, на те крошечные сантиметры, которые отделяли их от смерти, тогда казавшейся чем-то таким же далёким, как россыпь огней над их головами, чем-то глупым, чем-то несуществующим. Они брались за руки, разговаривали о глупостях, громко смеялись над ерундой, робко шептались о самом заветном и сокровенном и тихо, едва слышно признавались друг другу в любви. Они искали созвездия и молча загадывали желания на падающие звёзды, переплетали пальцы и слушали шелест ветра и своё дыхание. Они по-настоящему, искренне улыбались, нежась в объятиях, грея друг друга. Сейчас же была зима. Правда холодно было совсем не поэтому. С того самого дня, как Инка не стало, приходить сюда было всё труднее. Но он словно бы нуждался в пребывании тут, поэтому снова и снова возвращался, всё ещё безуспешно пытаясь зацепиться за ту последнюю нить, что связывала их. И с каждым разом эта незримая связь с прошлым, с счастливыми моментами, с ним становилась всё тоньше, растворяясь в бесконечности времени, она ускользала, оставляя на руках, тщетно пытающихся её удержать, ожоги и глубокие ссадины. Если так, то руки Эррора уже давно испещрены длинными царапинами, постоянно кровоточащими и гниющими, неспособными зажить. Если бы только он всё ещё мог чувствовать эту боль. Он был больше не способен приходить сюда один, тишина и пустота этого места угнетала. И толикой облегчения стал тот день, когда он встретил тут Дрима. Разговорившись с ним, Эррор узнал, что именно мечтатель показал Инку это место, что тот сам периодически сюда приходил, а когда парочка облюбовала этот обрыв, то любезно оставил свои визиты. Теперь глючный приходил сюда не один, правда, всё ещё нечасто. Благо, Дрим понимал, как важно это для Эррора, и не задавал лишних вопросов, просто молча поддерживал его, а когда нужно — пытался завязывать разговоры, подбадривать, даже частично отвлекать, хотя и видел, что это совсем не помогает. Ему и самому было не легче, для него Инк тоже был очень дорог и важен. И сейчас, когда его друга больше нет… — Тут тихо. Сейчас даже как-то слишком. Эррор и без того это знал, но, прикрыв глаза, согласно кивнул. Дрим поёжился и задумчиво посмотрел вдаль. — И холодно. Я пойду, наверное. Он поднялся и, прежде чем уйти, обернулся и, внимательно посмотрев на стоящего совсем близко к обрыву Эррора, тихо попросил: — Сегодня очень скользко. Будь осторожен. — Обязательно. И вот он снова остался один. Немного порывшись в карманах, он на ощупь вытянул из пачки в кармане сигарету, зажал в зубах фильтр и задумчиво поднял глаза на простирающийся перед ним пейзаж. Он не курил уже два месяца. А сейчас он вдруг осознал в этом грустную насмешку. «Каждая выкуренная сигарета сокращает твою жизнь на пять с половиной минут». Инк часто это повторял. Поддаваясь привычке, Эррор скуривал примерно пачку в неделю. Два месяца, восемь недель, сто шестьдесят сигарет. Восемьсот восемьдесят минут, примерно четырнадцать часов. Не так уж много, но теперь осознавая значимость каждого мгновения, очень весомо. И он всё ещё жив. А если бы Инк поддался его влиянию и тоже бы начал курить, погиб бы он раньше? Глупости. Нет, конечно. Четырнадцать часов. Если бы только Эррор мог отдать их художнику. Если бы только знал, если бы только мог всё исправить. Каким же несправедливым сейчас казалось то, что кто-то вот так, как он, Эррор, легко тратит жизнь впустую, портит своё здоровье, разбрасывается временем, да даже речь не об этих псевдо-пяти-с-половиной минутах, тлеющих где-то на конце линии жизни, а о реальном времени, ведь примерно столько же он тратит на то, чтобы выкурить эту злосчастную сигарету. Грубо округляя, не беря в расчёт ситуацию и другие факторы, но всё же. Эти злосчастные четырнадцать часов он мог бы потратить на Инка: немного дольше целуя его, немного дольше задерживаясь на кухне во время их ночных разговоров, немного дольше оставаясь с ним тут, на этом живописном обрыве. Он мог быть с ним немного дольше. Всего на пять с половиной минут. Сотни раз по пять с половиной минут. Он упустил всё это время. Пару щелчков, затяжка, дым, уплывающий куда-то вместе с ветром. Минус пять с половиной минут. Докурив, он вытянул помятую картонную пачку и заглянул внутрь: осталась одна. Вытянув её, он осторожно уложил её на снег, рядом с телефоном. Установил таймер, закрыл глаза. Глубоко вдохнул. Чувства внутри перемешались, воспоминания с каждой секундой становились всё ярче, всё произошедшее растворялось в морозном воздухе. Дышать становилось легче. На секунду ему показалось, что Инк сидит рядом, нежно поглаживая его руку. Наверняка смотрит куда-то на небо и улыбается, как и всегда. Ещё день, но он почти уверен, что с неба сейчас упала звезда, оставляя за собой яркий хвост, может, не здесь, но очень далеко. Ему всегда было интересно, какие желания загадывает Инк, когда замечает одну такую. Он никогда не рассказывал, говорил, что иначе желание не сбудется, а потом попросту забывал, что именно загадывал. Да он и без этого, кажется, был счастлив. Всегда говорил, что его самое главное желание давно сбылось, и крепче прижимался к Эррору. Он вспомнил странный случай, произошедший давным-давно. Во всём доме вырубили свет и почти целый вечер приходилось довольствоваться тусклым освещением свечей. Инк радовался такому как ребёнок и упрекал Эррора в его недовольстве случившимся. Художник видел в этом романтику, красоту и какой-то невесомый уют, который глючному никак не удавалось уловить, натыкаясь на каждый угол в тёмной квартире. Тогда, устав слушать ворчание, а может просто увидев отличный шанс, Инк вытянул Эррора на середину комнаты и заставил танцевать. Это было неуклюжее подобие вальса, ибо никому из них никогда не доводилось прежде заниматься ничем подобным, но чернильному это совсем не мешало, он продолжал мурлыкать под нос какую-то мелодию в три четверти и кружить своего возлюбленного, совершенно не волнуясь из-за оттоптанных пальцев на ногах. Тогда и Эррор наконец поддался этому нескончаемому оптимизму, хотя по прежнему мог различать лишь размытые жёлтые огоньки пламени вокруг да макушку художника. Он чувствовал тепло и невольно крепче обнимал Инка, довольно жмуря глаза и вслушиваясь в мелодичный голос. Или другой раз, когда они возвращались вечером после прогулки по городу. Уже темнело, один за другим зажигались фонари. Они шли по парку, уставшие, но довольные, и услышали тихое мяуканье откуда-то сверху. Котёнок застрял на дереве, а художник, не задумываясь, полез его спасать. Только вот забыл, что и сам совсем не умеет лазать по деревьям. В итоге вытаскивать всех всё равно пришлось Эррору. Хоть он и ворчал, не переставая, но про себя умилялся тому, как доверчиво Инк жмётся к нему, со страхом цепляясь за его плечи, но всё-таки послушно исполняя всё, о чём просил его глючный. Правда, утром того же дня был дождь, и было скользко. Забыв о такой важной детали, немудрено было поскользнуться, благо ветка была одной из нижних. Эррор поймал весь удар на себя и словил Инка. И вывернул лодыжку. Тогда уже чернильному пришлось на спине нести своего покалеченного спасителя до дома. Художник всегда выглядел таким хрупким и слабым, а на деле… Он всегда был сильнее Эррора, но любил притворяться беззащитным, невинным, лишь бы получить хоть немного больше ласки, заботы, внимания. Ему это нужно было, а Эррор и рад был давать ему всё это. Сейчас ему вспомнился их первый поцелуй. Это было чем-то странным, даже почти случайным. Тогда Эррор в который раз как заворожённый смотрел за тем, как рисует Инк. Плавные, грациозные движения руки, крошечные, чёткие жесты длинных, тонких пальцев, изящные, медленные повороты туловища, задумчивые наклоны головы. И постоянно меняющееся выражение лица. Художник с головой уходил в работу, забываясь в своих мыслях, его мимика в такие моменты была либо крайне активной, вплоть до того, что он мог изображать до десятков различных эмоций в несколько минут, либо совершенно спокойной, едва меняющейся в течение всего процесса. Наблюдать за этим было всегда интересно, порой даже интереснее, чем за преображением картины. Эррор знал, что в такие минуты Инк мало что замечает вокруг, поэтому позволял себе наглость придвинуться чуть ближе, разглядывать чуть внимательнее, иногда даже невесомо касаться, стараясь никак не мешать. Порой это происходило само, как-то без его воли. В тот раз он позволил себе подойти слишком близко, а Инк, кажется, всё ещё пребывая где-то в своих размышлениях, просто, не отдавая себе отчёта в том, что делает, поцеловал его. Спустя несколько мгновений оба словно опомнились, смутились, растерялись, отпрянули друг от друга. Но, кажется, были довольны. Десятки других воспоминаний мелькали в голове, переплетаясь, путаясь, растворяясь друг в друге, сливаясь воедино, создавая образ всей их жизни, такой счастливой, наполненной теплом, светом, любовью. На лице невольно появляется лёгкая улыбка. Всё это всегда было очень-очень близко. И даже сейчас. Ветер стих, позволяя снежной пыли осесть. Где-то далеко внизу, у подножия, покачивались голые ветви деревьев, контрастно чернеющие под белизной холодного, зимнего покрова. На растрескавшуюся землю беззвучно опускались снежинки, исчезая в миллиардах таких же крошечных хрупких кристалликов. Солнце поблескивало холодным светом на скалах, укрытых льдом и снегом. Дышать было так неестественно легко, заполняя легкие морозным воздухом, обращая каждый выдох клочьями пара, тающими мгновенно. Небо разливалось вокруг беспорядочными полосами лазурного, синего, голубого, серого, охватывая всё вокруг, заполняя пространство, ширясь и растягиваясь. Идиллию разрушил писк таймера, обозначающего окончание установленного времени, словно бы разбивая пространство резким звуком. Но никто не стремился выключить это назойливое устройство, никто не стремился вернуть гармоничную тишину, никто не стремился погасить мигающие на дисплее цифры. Некому было.***
Дрим лежал на коленях у Кросса и задумчиво рассматривал потолок. В мыслях мелькали какие-то странные картины и несвязные предложения, сбивающие с толку и совершенно не имевшие смысла. Тёплые ладони, осторожно гладящие его по голове, заставляли забываться в этом мирном, родном уюте. — Значит, вот как. — По крайней мере, теперь они наверняка вдвоём. — Это была случайность. Там было очень скользко. Очень скользко. Он повторил это дважды, запутывая самого себя, несколько глупо рассказывая бессмысленную правду, потрескивающую эхом под потолком. В этот раз это не был кто-то очень дорогой, а просто кто-то малознакомый, кто волей случая появился в его жизни на пару дней, а после исчез из неё, оставив после себя запутанную печальную мораль, перебиваемую отрешёнными событиями. Дрим мягко подхватил свободно лежащую руку Кросса и притянул её к своей груди, слабо сжимая. — Всё же будет хорошо, да? Кросс ничего не ответил, лишь осторожно принялся поглаживать тыльную сторону ладони мечтателя. Он не знал правильного ответа, ведь даже этот момент был всего лишь случайностью. Одной из многих и слишком хорошей для них двоих.