***
— Ох, ты очнулась? Какая удача. Сказанная фраза ещё с минуту висит в прохладном вечернем воздухе. Под чужими ногами крошатся кусочки бетона и где-то там, вдалеке, за мостом, по которому человек, решивший называть себя Слугой, несёт ее сейчас, обваливаются многоэтажные панельные дома, раскалываются в щепки остатки ее детских мечтаний. Солнце заходит за горизонт краснеющего, словно, утопающего в кровавом море неба. Куда они идут, с какой целью и почему она все ещё жива? — Тебе повезло. Ты бы точно умерла под завалом, не окажись я рядом. Знаешь, я в один момент передумал и решил спасти тебя. Слуга говорит с хрипотцой, устало, но все ещё как-то воодушевленно. Цепь негромко ударяется о полосатый свитер, бряцает на ветру в такт шагов. Он останавливается на доли секунды, чтобы перехватить съезжающую с его спины Монаку поудобнее, и вновь идёт вперёд по старой, залитой запекшейся кровью автомагистрали. — Так… На чьей ты все же стороне?— поддерживая диалог, начала девочка. Она тоже устала не меньше, все закончилось совсем не так, как она того хотела. — Это не так важно. Я просто наблюдаю за тем, как борятся между собой надежда и отчаяние. Это приносит неописуемое волнение и удовольствие! Только представь, разве не интересно наблюдать за тем, что, все же, одержит верх под конец? Разве не интересно посмотреть на то, чем все это закончится? Лидер распавшихся Воинов надежды выжидает паузу, пытаясь уловить какой-нибудь скрытый подтекст в извечном бреду Слуги, но не находит ничего стоящего. — Ты действительно странный. Я не понимаю тебя. Она вздыхает, расслабленно и устало опираясь щекой на чужое плечо. Кожаная куртка, местами покрытая пылью, приятно холодит кожу. — Так куда мы идём? — Знаешь, — чуть ли не на полуслове прерывает ее беловолосый Слуга, — Я могу помочь тебе в достижении нашей общей цели. Могу помочь вернуть её, но не так, как ты хотела изначально. Я могу сделать из тебя её. Уверен, получится потрясающе! Монака немного удивлена, но, вероятно, подобного и следовало ожидать от столь сумасшедшего человека. — Уж кто, как не я — любящий и ненавидящий ее больше всего на свете, сможет сделать это. Монаке все равно. Она устала. В полудреме она успевает заметить из-за плеча Слуги уверенно направляющуюся в их сторону темную фигуру с чем-то длинным позади. «Плащ?»— успевает подумать она прежде, чем фигура подойдёт ближе. Нет, черные неопрятно растрепанные волосы. Кровавые, словно то самое небо из крови, боли и отчаяния над их головами глаза отражают в себе бликами закатное солнце. Слуга вновь лепечет что-то хриплым голосом, явно обращаясь не к своей спутнице, а где-то минуту спустя на спину Товы опускается ткань, по ощущениям напоминающая собой подкладку пиджака.Тепло.
***
Хаджиме бежит вниз по лестнице многоэтажного здания, распахивает дверь аварийного выхода и быстрым шагом идет по темному коридору штаба Фонда Будущего, стараясь особо не шуметь. Здесь же на этаже смежная комната Комару Наэги и Токо Фукавы, милые девушки, помогавшие Хаджиме не раз. Не хотелось бы будить их или еще кого-нибудь посреди ночи. Последняя дверь на этаже слегка приоткрыта, значит блондин все же ждет Хинату. Головная боль отходит, но все же приглушенно напоминает о себе. Абсолютная надежда открывает дверь, чтобы тотчас оказаться в чужих ненавязчивых объятиях. — Тебя снова начали мучать кошмары? — Хината не видит его лица в темноте, но слышит тихий обеспокоенный голос и чужое дыхание где-то на уровне шеи. — Пожалуйста, извини за беспокойство, — отвечает Хината и на ощупь закрывает за собой дверь, только сейчас понимая, что забыл подушку. — Все в порядке, я все равно не спал, — счастливчик отходит от него, и лунный свет отражается в серо-зеленых глазах, путается в непослушных белых волосах и застывает на щеках. На нем привычная старая растянутая футболка и полосатые красно-зеленые пижамные штаны, подаренные Комару. Подобное зрелище Хаджиме видит редко, но не перестает мысленно умиляться подобному. Его за руку тянут в сторону кровати со скомканным одеялом и немного измятой простыней. Хаджиме уже больше по привычке занимает левую часть двухместной кровати, не такой — односпальной — какая стояла в его комнате, потому что по правую сторону стоит тумбочка с медикаментами, полупустым графином воды и парой стаканов. Шебуршание одеяла, негромкий скрип прогибающихся пружин матраца под весом двух тел. Кажется, вот так они делили кровать прошлый месяц почти каждую ночь. И не только потому, что лишь Хаджиме вспоминаются кошмары из прошлого. Они лежат лицом к лицу на одной длинной подушке и неотрывно смотрят друг на друга в течение минуты. Хаджиме — в глаза холодного серо-зеленого цвета, почти того же, каким сейчас светит луна, отражаясь от морской темной глади моря неподалёку, не улавливая в них холода отстранённости, лишь принятие и теплоту понимания. Нагито — в гетерохромные, полностью противоположные друг другу оттенки рубинового-красного и болотно-зеленого, утягивающего на дно, окутывающего трясиной с ног до головы и не желающего отпускать. Рука сама непроизвольно тянется к чужой бледной, буквально светящейся в темноте коже, желая переплести пальцы и не встречая сопротивления с чужой стороны. Головная боль отступает совсем, а из приоткрытого окна дует приятный летний ветер, остужая голову. Как скучно. Они засыпают лишь ближе к половине третьего ночи, когда небо понемногу начинает светлеть на горизонте, предвещая за собой новый жаркий летний день.***
Кровавое небо затянуто плотными грозовыми тучами, и город в такие моменты кажется логовом зла. Огромным лабиринтом с ужасающими воображение подкроватными монстрами, голодными и плотоядными, жаждущими лишь крови и страданий. Можно ли считать его страшным безжалостным монстром, если он с некой заботой укрыл продрогшую Монаку своим пиджаком и позволяет такому бесполезному мусору теперь сидеть рядом с ним плечом к плечу? Как только начался ливень, они прекратили свой путь вдоль автострады, приняв решение найти какое-либо укромное место. Старое полу-обвалившееся здание одного из темных обшарпанных кварталов в этот вечер послужило им пристанищем. Не было резона подниматься вверх по лестничным пролетам к ненадежным этажам, потому они сидят внизу недалеко от лестницы, облокачиваясь спинами на холодный бетон стены. Монака спит в строительной тележке рядом с ними, укутанная в пиджак, но все ещё ворочавшаяся от громкого постукивания дождевых капель. От первого неожиданного грозового раската и яркие вспышки молнии в потрескавшимся окне Слуга рядом с ним вздрагивает и сжимается, приобнимает себя руками за предплечья, а в такт его резкого движения по пустому зданию разносится громкий стук металлических колец цепи. Взгляд Камукуры обычно сложно прочесть, но в нем сейчас проскальзывает снисхождение. Он не находит Слугу особо интересным, как, впрочем, и девочку рядом с ними, но чувствует в ней непреодолимое желание стать ближе к своему идеалу. Такая целеустремленность, надежда на лучшее, сплетающаяся с отчаянием недавнего проигрыша. Изуру уверен, что только из-за этого Слуга и спас ей жизнь, теперь прикладывая усилия к тому, чтобы отвести Тову в безопасное место. Новый грозовой раскат, достаточно ожидаемый для него, но вновь неожиданный для Слуги. Светлые обесцвеченные пряди слиплись от крови и грязи, его потряхивает от холода, и Камукура, подавшись мимолётному порыву, приобнимает его за плечи, притягивая ближе к себе. На чужом лице читается удивление; во тьме не слишком отчётливо видны все эмоции, но он явно смущён. Монака тяжко вздыхает во сне, натягивая пиджак выше и зарываясь в ткань носом. Подол ее синего платья местами порван, а туфли кое-где покрыты мутными грязевыми разводами. Дождь лишь набирает обороты и Камукура точно знает, что им придется остаться здесь до самого утра, пока буря не утихнет. - Мы… Должны отвезти ее в тот дом на окраине, — тихо говорит Слуга, опуская голову на чужое плечо. Плечи одного из осколков отчаяния все так же напряжены, вероятно, уверяя себя в том, что это секундный порыв доброты, и его вот-вот оттолкнут.***
Хаджиме распахивает глаза в тот момент, когда рядом с ним тихо скрипнули пружины матраса. Шатен медленно поворачивает голову в сторону звука, натыкаясь взглядом на чуть сгорбленную спину и пушистые растрепанные волосы Нагито. Он ведь ночевал в его комнате, как мог забыть. Чужая белая футболка сползла, оголяя одно плечо. И Хаджиме вдруг неожиданно вспоминает острые бледные ключицы, которые доводилось видеть не раз в то время, когда он сам вызвался помогать Комаэде с повседневными обязанностями до полного завершения протеза и необходимых лекарств. Но тут же отдергивает себя от подобных мыслей, поднимаясь на кровати. Комаэда замечает движение краем глаза и поворачивается к бывшему однокласснику вполоборота. — Доброе утро, Хината-кун, — улыбается он, и тянется рукой к таблеткам на тумбочке. — Доброе утро, Нагито. Было около двенадцати дня, удивительно, что их не потревожили в половину седьмого или раньше, как весь прошлый месяц делали Макото с Тогами. Небольшая комната с письменным столом, двуспальной кроватью, двумя небольшими окнами, ванной комнатой и крохотной кухней с обеденным столом. Полка с книгами, за которыми они вместе ходили в библиотеку около месяца назад. Особо увлекательные из них Нагито читал им обоим вслух вечерами. Белые и серые стены, белое постельное, сбитое после сна белье. В ванной — синяя кафельная плитка и белый пушистый коврик. Хаджиме буквально помнит все, что есть здесь. Комната шатена была обделена таким изыском, как кухня, потому он либо спускается в столовую, выслушивая роскозни Ханамуры о чудесных девушках, работающих в штабе организации, и распрашивающего Хинату не приметил ли тот кого-нибудь себе, либо приходит готовить на пару с Нагито. Последний никогда еще не отказывал. Блондин лишь собирает волосы в небольшой хвост после принятия таблеток, уже ставшее рутинным занятием, и направляется в сторону кухни, попутно прося Хаджиме привести кровать в относительный порядок, как только он поднимется. Через минут пятнадцать было открыто второе кухонное окно, на сковородке потрескивало масло и пахло яичницей, а Хаджиме закончил приводить себя в порядок. Из приоткрытого окна всю комнату обдувало морским свежим воздухом. Они двигались почти синхронно, уже давно привыкнув к неизбежному обществу друг друга, приоткрывая те или иные кухонные ящики, чуть склоняясь, чтобы не задеть их головами или отходя в сторону; подавали необходимые продукты или утварь. Как бы неудачлив Комаэда не был и сколько бы раз не остерегался за столь близкое присутствие Хаджиме в своей жизни, что в любой момент могло бы обернуться плачевно для них обоих — удача Камукуры, которая ныне принадлежала и Хинате, была сильнее любых неудач Нагито. Примерно с час после того, как завтрак был съеден и посуда была вымыта, Макото написал Хаджиме, что сегодня их помощь не требуется и на какое-то простецкое задание уже были отправлены Комару и Токо. Примерно в тот момент Хината взвыл от скуки и ненавязчиво поинтересовался у Нагито, чем тот планировал заняться сегодня, чтобы и ему тоже не сидеть без дела. — М… Я даже не знаю. Хочешь сходить куда-нибудь? — оперевшись локтями о дерево столешницы, зеленоглазый оглядывал друга, уткнувшегося лбом в тот же стол по другую сторону от него. — Хоть что-нибудь. Можем хоть к морю сходить, — слегка раздражённо прозвучало ему в ответ. Вздыхая, блондин поднялся из-за стола, обогнул тот и, встав позади Хаджиме, склонился и приобнял шатена за плечи. — Пойдем. Путь до побережья от штаба составлял около получаса пешком по старой, все ещё не перестроенной автостраде. Небо уже не казалось таким алым, каким было около года назад. Теперь за строящимися домами светило теплое солнце, освещая своими лучами все, до чего только могло дотянуться в минуты своего величия. Они шли вперёд; Хаджиме — в старой рубашке с короткими рукавами, в которой находился ещё в симуляции, расстегнув две верхние пуговицы, галстук же оставив в своей комнате ещё прошлым вечером. Нагито — кутаясь в старую зелёную кофту при прохладных порывах морского ветра. Прибрежная коса встретила их белым песком и размеренными ударами лазурно-голубых волн о берег. Нагито, сняв ботинки и удерживая их пальцами металлического протеза, зарывался пальцами ног в теплый песок, пока Хаджиме, также сняв собственную обувь, направлялся к голубой воде, полной грудью вдыхая прохладный воздух, наполняя им лёгкие. Это дарило некое успокоение, на какой-то миг ему показалось, что он все ещё там, в симуляции на морском берегу, что все, что происходило после — один большой дурной сон. Что нет никакого Камукуры Изуру, нет безжалостных убийств его друзей, не было всепоглощающей катастрофы и Джунко Эношимы никогда не существовало. В голове вторая личность многозначительно хмыкнула, а пальцев коснулась чужая прохладная ладонь. Хината взял друга за запястье, уводя в сторону волн, ступая ногами в прохладную, ещё не согревшуюся полностью воду и утягивая за собой Комаэду. Они стояли сцепливая мизинцы друг друга, с моря их лица обдувал приятный прохладный ветер. О ноги разбивались барашки волн, в море текла своя жизнь, и, может быть, все налаживалось. По крайней мере, в это искренне хотелось верить. — Скоро уезжать, Хаджиме. — Да, я помню, Нагито. Корабль уходил на закате, и Хината всеми фибрами души надеялся на лучшее не только для себя одного. Они вернулись в штаб ближе к половине третьего дня, когда солнце уже пекло во всю, песок казался раскаленной магмой и от отдельных кусочков асфальта поднимался вверх бесцветный пар. Было принято решение разойтись по комнатам и собрать до поездки необходимые вещи; корабль отходил в девять вечера. По пути к собственной комнате Хаджиме встретил громко обсуждающих что-то Махиру и Сайонджи. Вторая девушка, казалось, всегда проявляла таланты актерского мастерства даже при простых разговорах. — Братец Хаджиме, — воскликнула Хиёко, заприметив шатена, — Я хочу остаться с Махиру в городе еще ненадолго! — Ну же, Хиёко-чан, тебе не обязательно этого делать, — будто извиняясь перед Хаджиме за извечно громкую подругу, прервала ее Коидзуми, — Я всего лишь хотела остаться, чтобы заснять побольше фотографий города. Оказывается, здесь достаточно красиво. Хаджиме понятия не имел, может ли позволить Махиру остаться здесь ещё дольше, чем на выделенное организацией время, и мог ли Макото оставить девушек ещё ненадолго в штабе, если это потребуется. — Я могу попробовать уговорить Наэги-куна оставить вас подольше, вернётесь сами, когда посчитаете нужным, — шатен попытался воссоздать ту улыбку, которую дарил всем своим одноклассникам в симуляции. Пытался быть непринужденным и спокойным на людях, пока самого его изнутри терзали цепкие острые когти сомнений и воспоминания о его прошлом. Сдерживать Камукуру и в то же время поддерживать себя в форме, чтобы в нужную минуту воспользоваться необходимым талантом стоило огромных усилий. — Братец Хаджиме решил ходить без линз? — Сайонджи, не смотря на всю свою заносчивость, была крайне наблюдательной к мелочам девушкой, хотя, можно ли гетерохромию в его случае назвать мелочью? — Ну так даже лучше, я считаю. Фрик так грустно буравит тебя взглядом каждый раз, когда ты носишь вторую зелёную линзу, что и за сто киллометров все чахнет. Махиру, неловко посмеиваясь, согласилась с подругой, кое-как попыталась перевести тему и увести Сайонджи за рукав нового цветастого кимоно, сославшись на незаконченные дела. Хаджиме решил спросить разрешения Наэги, как только у Макото появится свободное от работы время, а пока стоило бы собрать вещи.***
На следующий день, как только буря успокоилась и ливень стих, оставляя напоминанием о себе блеклые серые лужи на испещренном ямами и трещинами асфальте, они доставили Монаку в дом на самой окраине города. Маленький частный домик с засохшим, разросшимся по всей территории садом был обжит детьми-Монокумами и когда-то являлся местом, в которое Камукура возвращался несколько раз на продолжительный срок, пока в центре города царили хаос и разруха. Монака уверяла, что сможет справиться со всем сама. К тому же, рано или поздно, организация будущего найдет ее, ведь теперь все было кончено. Возвращались они в относительной тишине, прерываемой лишь неуместными вопросами Слуги, чье сознание распадалось на части с каждой минутой, бряцаньем колец цепи на ветру, крошащимися осколками асфальтной крошки под ногами и приглушённым грохотом разваливающихся в городе зданий. Окрашенное в алый небо, темнеющие на нем тучи и черные капли возобновившегося дождя скрывали за своей завесой отчаянный, разбившийся на осколки мир, в котором больше не существует понятия «хорошего и плохого», не существует «счастья», «радости», «надежды», «веры в высшее, веры в лучшее». В котором не осталось ничего «хорошего». Камукура ощущает эмоции отдаленно, неярко, будто удары дождевых капель о поверхность асфальта. Слуга прижимается к его плечу, мерно вздыхая и поочередно вздрагивая от холодящего ветра или особо громких грозовых раскатов, обвивая Изуру за руку и переплетая пальцы собственной целой руки. Камукура отдаленно ощущает «спокойствие» или «умиротворение». Спокойствие в разгар бури. Если и идти, то не в центр, где сейчас Комару и ее подруга пытаются позвать на помощь. Абсолютное отчаяние знает, когда прибудут вертолеты, сколько людей после будет в городе; знает, когда все это закончится и понимает, что его весь инцидент стороной точно не обойдет. У них не так много времени. Можно было бы уйти из города завтра и быть уверенным в том, что Слуга пойдет за ним без колебаний. Почему пойдет за ним, а не останется? Это скучно и банально, но делается не из-за привязанности, а из сильнейшего желания быть рядом с кем-то, обладающим неимоверной силой, знающим чуть ли не все на свете. Отчаянию нужно лишь большее отчаяние. Камукура читает его как открытую книгу и он так же знает, что где-то глубоко в душе остатки прошлой целостной личности этого человека не хотят умирать в одиночестве. Зависит ли это от желания каждого человека так или иначе принадлежать кому-то? Потребность в любви, искренности, желание близости — все это должно содержаться в душе каждого человека, каким бы заурядным он ни был. Камукура не может дать ему ни любви, ни искренности, но может оставаться рядом до того момента, когда им придется расстаться. Дождь все ещё накрапывает, но не смотря на это они идут вглубь старых обшарпанных серых улиц к одному из неплохо сохранившихся домов. Пятый этаж, самый верхний и, к удивлению, наиболее целый. Дверь поддается с лёгкостью, пропуская их в серую пыльную квартиру. — Так ты был здесь когда-то? — вопрос эхом отдается от серых стен с облезшими замызганными обоями. Как и ожидалось, ему и не должны были отвечать. Разве достоин он — жалкий, бесполезный мусор, такого внимания со стороны Абсолютного отчаяния? Время близилось к закату, сквозь потрескавшиеся оконные стекла громко завывал ветер. Камукуре не требовалась помощь с тем, чтобы достать постельное белье и подушку с верхних полок старого шкафа; расстелить матрац на досках кровати и заправить его. Слуга же сидел на потрёпанном диване у стены, и смотрел за заходом солнца на кроваво-красном небосводе сквозь дымчатые облака. — Ко мне. Он повернул голову на скрип пружин матраса так резко, что порядком отросшие белесые пряди ударили его по щекам. Фраза, сказанная приказным холодным тоном, не терпящим пререканий, так, как мог говорить только Изуру. Его голос слышать было приятно, даже если это приказы. Диван скрипнул и Слуга направился к нему в полутьме помещения. Подходя и присаживаясь на колени рядом с брюнетом, он тут же был одернут за цепь, громко лязгнувшую кольцами в тишине. — Ближе. Ко мне,— снова стальной приказной тон. Ошейник душит, цепь натянута до предела сильной рукой и сжата в чужом кулаке. Клокочущее желания быть ближе, ещё ближе, отчаяннее. Слуга садится к нему на колени, тяжело и рвано выдыхая горячий воздух Камукуре в губы. Хочется, очень хочется чувствовать себя нужным, хочется принадлежать. Чувствовать рядом кого-то, кто не уйдет. Хочется, как же хочется. Он ёрзает на чужих коленях, ухватывается пальцами правой руки за белую рубашку, мнет плечо через ткань и облизывает губы. Так жарко лишь находиться рядом со столь идеальным существом, которое сложно даже назвать человеком. — Могу я остаться?.. — тихо, словно это что-то запретное, о чем нельзя просить, шепчет Слуга, почти касаясь своими губами чужих губ, — Я люблю все, что есть в тебе. Мне так хорошо с тобой… Прошу, позволь мне остаться. Резкий укол в районе грудной клетки и глубже, на самое дно, до самого момента его появления. Это эмоции. Он чувствует их так редко, что через пару минут уже забывает эти ощущения. В одно мгновение успевает повалить Слугу на спину, слишком сильно придавив к матрацу, так как слышит приглушенный стон, и нависнуть над ним, все так же сжимая цепь в руке. — Повтори,— темные волосы ниспадают на чужое бледное лицо, рассыпаются по ткани белой рубашки. Слуга горячо выдыхает, чуть ли не стонет от приятного тянущего волнения. — Я люблю все твои таланты, люблю в тебе все, — он пытается подняться, но свободной рукой Камукура пресекает эту попытку, придавливая чужое плечо к матрацу, — Мне хорошо с тобой. Я люблю все, что есть в тебе. Я люблю тебя. Новые эмоции с большей силой разрезают грудную клетку, трепещут чуть ли не в горле. Это так странно, неправильно. Так не должно быть. Он не должен чувствовать этого, тогда почему? Больше, хочется чувствовать больше.Нужно понять, что он живой, что он может чувствовать. Как недостающий кусок пазла, нужно собрать все воедино. Одним быстрым рывком Абсолютное отчаяние задирает вверх грязный и истертый, местами дырявый красно-зеленый свитер с длинной футболкой под ним, открывая взору бледную от болезни кожу, выступающие острые ключицы и впалый живот. Цепь откинута в сторону, на пару мгновений даже хочется снять этот несуразный ошейник, но желание тут же пропадает. Пальцами вверх пересчитывает ребра, заставляя Слугу под ним изгибаться. Отпускает плечо, дабы позволить обвить себя за шею трясущимися от контраста жара с прохладой помещения и желания руками. Камукура исследует чужое тело тёплыми ладонями, поднимается выше, к грудной клетке и перекатывает между указательным и средним пальцами сосок, попутно припадая губами к участку шеи, не прикрытому металлической полоской ошейника. Слуга хрипло гортанно стонет ему в ухо, опаляя мочку разгоряченным дыханием и откидывает назад шею, давая больше пространства. Темные пряди щекочут открытую кожу на животе, спадают на плечи и из горла, стянутого металлом, вырывается крик наслаждения, как только чужие острые зубы смыкаются на коже, оставляя за собой краснеющие следы. Слуга лежит поперек кровати, Камукура коленями упирается по обе стороны от его бедер, терзая ключицы и шею укусами, оставляя на них яркие багряные метки. И отчаянно желая чувствовать еще, сильнее, еще больше эмоций. Стоны переходят в сбивчивые крики, крики сменяются блаженными стонами. Возбуждение — это та эмоция, описать которую очень сложно, но чувствуется она всем телом, вплоть до кончиков пальцев. От каждого прикосновения оголенной кожи к коже исходит жар, контрастирующий с ночным холодом квартиры и тканью простыни. Камукура чувствует возбуждение. Испытывает эмоцию, пробуя ее на язык, как пробует сейчас бледную, исписанную его метками кожу. И, пожалуй, это одна из самых ярких эмоций из всех тех, коих ему доводилось испытывать. — Прошу… — томным надрывным шепотом в самое ухо, так, что невольно мурашки ползут по открытой, покрывшейся испариной шее, — Пожалуйста, я хочу показать тебе больше… — в чужих глазах брюнет вылавливает желание, вожделение, страх перед его безграничной силой и переплетающееся с надеждой отчаяние. Поддаться на столь явную провокацию, зная, чем все это закончится? Или же отстраниться сейчас, не получив нового водоворота эмоций? И так, и так, но им придется расстаться в скором времени. Не потому, что он так хочет, а потому, что это единственный верный способ из всех возможных, в котором он сможет встретить Слугу вновь после всего, что их ожидает. — Разденься, — опять же властным тоном, не терпящим возражений. Камукура отстраняется, садится на кровати рядом, расстегивая пуговицы собственной рубашки и убирая ремень из пояса штанов. Слуга рядом с ним повинуется, поднимаясь с матраца и полностью стягивая с себя свитер вместе с футболкой, торопливо путается пальцами одной руки в пуговице на брюках. Камукура держит его за руку, облаченную в перчатку, стягивая ту и кидая на пол, вновь и вновь проходясь взглядом по открытым участкам бледного тела. С нетерпеливой грубостью подтаскивает за бедра ближе к себе, так, что Слуга упирается ему в плечи обеими руками, стоя между ног брюнета. Изуру стягивает чужие брюки чуть ли не рывком; Слуга выпутывается из них и вновь садится к нему на колени, подцепляя пальцами молнию на брюках. — Позволь мне, бесполезному, ничтожному мусору быть ближе к тебе, — выдыхает Слуга, холодными пальцами её руки поглаживая оголенные сильные плечи, — Я не заслуживаю этого, но… — Заткнись. Камукура целует грубо, властно и глубоко, проникая языком внутрь чужого рта, оглаживая чувствительную слизистую щек. Влажно от неумелых ответов блондина, сплетающего их языки, и горячо от его же тела так близко. Кожей к коже. Цепь холодом колец периодически задевает торс, проворные пальцы Слуги расстегивают пуговицу на черных брюках. Неуместное нижнее белье в серую клеточку так же теперь покоится на полу, а чужие руки крепко и с напором удерживают блондина за бедра. Волосы в темноте чернее вороньего крыла, алые глаза встречаются с серо-зелеными, горячие губы ловят каждый чужой хриплый несдержанный стон. Луна светит за облаками, обволакивая комнату холодным неоном бледно-голубого свечения. В какой-то момент Камукура подносит к чужому жадному рту пальцы, которые тотчас без препятствий забирают себе в плен горячие губы, обводят жарким шершавым мокрым языком. Тихие стоны растворяются в тишине, громкое сбивчивое дыхание ударяется о стены и разносится по всей комнате, зависая в воздухе. Изуру вытаскивает пальцы с тихим хлюпающим звуком. Слуга приподнимается с его колен, обвивая чужую шею обеими руками, дышит рвано, стонет несдержанно, ожидая сладостной боли, которую брюнет может ему предоставить во всех красках. Камукура заводит руку за чужую спину, скользкими от слюны пальцами проникая в сжатое колечко мышц. Белые пряди растрепаны и лезут в глаза, прилипают к вспотевшей коже на шее и щеках, ноги и руки мелко подрагивают, а губы пересыхают от разгоряченного воздуха. Как только слизистой касаются чужие пальцы, по телу Слуги словно проходит слабый заряд тока, он сильнее прогибается в пояснице, пока брюнет покусывает бьющуюся жилку на бледной истерзанной шее и свободной рукой с силой тянет металлическую цепь ошейника. Изуру старается быть деликатным, круговыми движениями разрабатывает тугие мышцы, целует чужую шею и плечи, чтобы отвлечь от неприятной боли, разводит пальцы ножницами, улавливая просящие обрывки фраз и тихие разгоряченные стоны на ухо. Тянет за цепь, звук от удара металлических колец которой разносится по полупустому помещению, что заставляет Слугу лишь чаще вздыхать и сильнее краснеть от желанного ощущения боли. На возвратно-поступательные движения блондин нетерпеливо подается бедрами навстречу, жалобно всхлипывая и все так же даря слуху сладостные хриплые стоны. В темноте едва различим густой румянец на бледных щеках, но просящих слов, срываящихся с чужих губ Камукуре более чем достаточно. Он вынимает пальцы, свободной рукой припускает белье, освобождая вставший член. Колени Слуги трясутся так ощутимо, иногда сжимая его бедра, а руки хватаются за его плечи так сильно, слегка царапая отросшими ногтями, что лишь только сильнее подначивает покончить со всем прямо сейчас. Красные глаза отражают в себе лунный свет, блестят опасно и в то же время притягательно. Сильные руки обхватывают его за талию, опуская вниз на чужие колени. Жарко. Горячо. Член трётся о подтянутый живот, растирая прозрачную вязкую смазку. Слуга обхватывает чужую шею сильнее, утыкаясь носом и зажмуривая глаза. Темные волосы щекочут щеки, теплые руки обводят бедра и раздвигают ягодицы. Спустя пару мгновений тело вновь словно ударяет током. В раскрытом рту звучит прерванный вскрик, на глаза невольно накатывают слезы. Больно так, как еще, кажется, никогда не было. Но почему так приятно? Кожа Слуги горячая и липкая от пота, хочется больше, и Камукура гортанно рыкает парню в район искусанных ключиц, проталкиваясь глубже, с силой смыкая пальцы на бледных худощавых бедрах, насаживая на возбуждённый орган. Узкий, какой же узкий.Анальные стенки смыкаются вокруг его члена, причиняя боль и наслаждение. Боль, в первую очередь, Слуге. Блондина трясет, из глаз катится россыпь слез и Камукура собирает соленые дорожки языком по чужой шее, огибая кадык и поднимаясь к подбородку. Глубже, ещё глубже, сильнее, до упора, до привычной боли, в скором времени сменяющейся на зудящее удовольствие. Камукура задевает комок простаты и Слуга прогибается до приятного хруста в напряженной спине, откидывая голову назад, впиваясь ногтями обеих рук в сильные плечи и заливая чужой живот спермой. В воздухе зависает громкий протяжный стон.***
Нагито широко распахивает глаза и с громким вздохом поднимается на кровати. Простыни скомканы из-за того, что он ворочался во сне; волосы как всегда в большом беспорядке: вьются и лезут в глаза, словно беснующие змеи. Через небольшое окно в отведённую ему каюту сочится мягкий лунный свет. Отчётливо слышно шум разбивающихся волн и то, как корабль, разрезая водную гладь, плывет по направлению к острову. Забавное чувство дежавю. Камукура Изуру. Серьезно? Такой бесполезный мусор, как он, но был настолько близок к Абсолютной надежде? Перед глазами все ещё вспыхивают отрывками сцены из сна. Боже, как же стыдно! Отвратительно. Он такой отвратительный. Если и Хаджиме помнит все это… То как он до сих пор общается с ним, будто ничего не произошло, жалеет или сам не хочет вспоминать? Почему Хаджиме все ещё проводит время с ним, разве он не противен Абсолютной надежде? Это было так давно, но означает ли это, что все произошедшее между ними значимо? Почему? — Почему, черт возьми… — Комаэда хватается пальцами за волосы, поджимая к себе колени. Как же надоело. Надоело вспоминать все в самый неподходящий момент, когда казалось, что все наладилось, стало лучше. Хаджиме своим пребыванием в его жизни нейтрализует его неудачу. Иногда держит за руку, ерошит волосы, касается, чтобы аннулировать все плохое, что Комаэда неосознанно приносит окружающим и себе самому. Заменяет его плохую удачу на свою вновь приобретенную, хорошую. И Нагито очень благодарен ему. Но не может отплатить тем же. Когда они возвращались от моря к штабу, Нагито нашел котенка и шатену пришлось взять животное на руки, чтобы неудача счастливчика не навредила четвероногому пушистику впоследствии, и Комаэда мог бы его погладить. Как только Хината оставляет его, всегда что-то идёт не так. Из-за чего неосознанно хочется быть рядом с ним все время. Чтобы больше не чувствовать боли от потери, перестать ненавидеть себя за собственное существование хоть на минуту, потому что куда бы Нагито не пошел — за ним по пятам следуют лишь Смерть и большие проблемы. Щелкает замок на двери каюты и Комаэда выходит на палубу. Ветер с моря прохладный, но приятно обдувает пылающее от стыда и смущения лицо, развевает волосы и просачивается под брюки и футболку. Ночью так спокойно. Нет гомона голосов, нет ненужных расспросов без повода. К сожалению, как бы ни хотелось навсегда отдаться объятиям ночной тиши, позже всегда наступает утро. Нагито облокачивается локтями о перила палубы, смотря вдаль на чёрную воду. Луна мягкими бликами ложится на водную гладь и блондин закрывает глаза под мерный шелест океанских волн. Уже скоро они прибудут на остров. — Нагито? — чужой голос выбивает из колеи спокойствия, а неожиданно опустившаяся на плечо ладонь заставляет крупно вздрогуть и резко обернуться, хотя он и так знает, кому принадлежит этот голос. — Какого!.. Боже, ты напугал меня, — Комаэда чуть ли не вскрикивает, но смягчается и улыбается, смотря на Хинату. «Господь точно недолюбливает меня, раз ты здесь прямо сейчас!» — О, я… Извини, не хотел, — Хаджиме в ответ неловко посмеивается, убирая руку с чужого плеча, — Ничего не случилось? Выглядишь взъерошенным. Ха, забавно. — Нет-нет, все в порядке. Извини, если тебе пришлось волноваться за такого, как- — Нет, прекрати, — Хаджиме недовольно хмурит брови, в гетерохромных глазах проскальзывает холод, — Мы уже сотню раз говорили с тобой об этом. Ты не мусор, не бесполезен и — Любим?— Хаджиме замолкает на долю секунды. — Я дорожу тобой, Нагито, понимаешь? Мы хорошие друзья, я даже не побоюсь назвать тебя лучшим своим другом. Время для откровений, Хаджиме? — Хината-кун, тебе не нужно… — Нагито напротив опускает взгляд в пол, сжимая пальцами края футболки. Порыв ветра развевает белые волосы, похожие на кучевые облака, а на антрацитовом небе ясно виднеются диск луны и триллионы рассыпанных, как кристаллики сахара звёзд. Ты ведь тоже чувствуешь это безысходное одиночество? Вопрос риторический и будто вовсе не обращен к Хинате, скорее наоборот, к Комаэде. На дощатом полу палубы медленно появляются темные капли. — Ты… Прости! Я сказал что-то не то? — он не хочет использовать таланты, чтобы читать Комаэду, так же сильно, сколько больше не хочет причинять ему боли. Может, он до сих пор не до конца понял его, но хочет сделать это сам, — Пожалуйста, прости… Чужие плечи трясутся, Нагито живой рукой вытирает с глаз катившиеся слезы и поднимает голову вверх, улыбаясь собеседнику. — Все в порядке, Хината-кун, — с надрывом, хрипло, приглушенно и отрывисто. Хаджиме сгребает блондина в крепкие объятия, чувствуя, как за его рубашку цепляются холодным металлом и прохладой живых пальцев. Чужие плечи дрожат, ткань рубашки намокает от слез, а белые пряди щекочут его шею. — Я люблю тебя… — тихим шепотом в плечо, вкладывая всю надежду и все пережитые страдания, разделяя все кошмары, которые они пережили, на двоих. — Нагито… Я тоже.