Спутники

Это случилось примерно на седьмом году их знакомства. Хотя до неприличия рассеянный в вопросах летоисчислений Бальзак утверждает, что, то ли на шестом, то ли на восьмом, но это скорее из чувства противоречия.       – А мне нравится, – друг уселся на табурет и поерзал, устраиваясь покомпактней. Он был слегка ошарашен масштабами перемен, произошедших с квартирой, даром что сам помогал их осуществлять. – В жизни бы такое у себя не сделал, но смотрится хорошо. Дорого встало?       Дюма покачал головой, после чего разулыбался как идиот. Идиот, которому больше не надо штробить, клеить, красить, договариваться с сантехниками, электриками, прислужниками ЖКХа, сраться с соседями из-за шума и мусора. То есть очень и очень счастливо.       – В основном на технику потратился. Телевизор, дивиди, плита, ты смотри какая классная. Остальное, взял ну не за копейки, но экономически выгодно. Если будешь мебель заказывать не майся дурью. По магазинам пробежаться можно, но я тебя на рынок отведу, там такие умельцы, – и Дюма лицом изобразил какие.       Бальзак весело фыркнул. Он тоже был рад, что с ремонтом Дюма закончил. Потому что в последние три месяца строительного беспредела нытье у друга чередовалось со вспышками агрессии. А, может быть, и потому, что счастье бывает таким же заразным как грипп.       – Ролтон будешь? Или ты Биг-бон предпочитаешь? – Дюма пошуршал своим «предложением». – Не смотри так, у меня кризис. Кормлю тем, что сам жру. Между прочим, без химикалиев из пакетика лапша как лапша.       – Салями, коньяк, лимон, псевдофранцузский багет и сыр. В сумке в коридоре. Там еще торт вафельный.       – Тащи.       Бальзак скорчил рожу и поерзал ленивой задницей.       – Иди и принеси пакет, – Дюма, оперся о шкаф, и скрестил руки на груди. В вопросах искоренения раздолбайства друга он был непоколебим, – ты сразу притащить не мог, а? Я бы уже все нарезал, разлил и расставил. Там ничего моментально портящегося нет?       – Зануда, – проходя мимо, Бальзак пихнул друга локтем.       – Задница, – не остался тот в долгу, пинком придав ускорение. – Весело и с песней! На кухню Бальзак вернулся, как просили – на известный мотив он тянул дурным голосом собственного сочинения текст:       – Поздравляюууууууууууууу себяааааааа! Поздравляюууууууу себяааааааа! С тем, что друууууг мой перестаааанет всех кусаааать и дууууушиииить.       – Заааа такооооое исполненьеееее радуйсяааа, чтооооо нееее убиииил, – поддержал певчую инициативу Дюма, правда, куда тише. – И не выгнал. Ночь на дворе. Люди спать ложатся, имей совесть.       – Ты сказал совесть? Где она?! – картинно поозирался Бальзак, но притих.       Он молчал, Дюма делал бутерброды, строгал лимон тонкими полупрозрачными кольцами, прикидывая красивые достать бокалы под коньяк или обойдутся обычными. Тишина рядом друг с другом их давно уже не угнетала, особенно такая как сейчас, спокойная, уютная, задумчивая.       – Мы празднуем или как? – обернулся Дюма.       – А? – призадумавшийся Бальзак едва не потерял равновесие, но вовремя уцепился за стол.       – Табурет на четыре ноги поставь, ирод. А теперь говори тебе красивую посуду или обычную?       Бальзак непонимающе моргнул. В его представлении посуда имела скорее функции, чем дизайн.       – Обычную.       – Хорошо, – Дюма кивнул и вернулся к недорезанной колбасе.       – Или красивую, – то, что Бальзак ехидно щурится, было слышно даже по голосу. – Сам решай.       – Красивую, друг мой, – то, что Дюма ухмыляется, было слышно так же отчетливо. – Достань из белой коробки на антресолях и хорошенько вымой.       – Эксплуататор.       – Работать, раб.       Бальзак никогда не напивался всерьез, во всяком случае, с Дюмой за компанию, но даже от пары ложек амаретто добавленных в кофе взгляд у него становился мягче, а улыбки искреннее.       Двух бокалов коньяка слишком мало, чтобы опьянеть, но достаточно для разговора, который просто так не начнешь.       – Я хотел с тобой посоветоваться, – Бальзак беспокойно скользил пальцами по гладкому боку столешницы. – Не помню, рассказывал или нет…       Он помолчал, не то собираясь с мыслями, не то подбирая слова.       – В последние полгода ты был занят, и нормально мы не виделись… – брови у Дюмы удивленно поползли вверх, ничего себе «не виделись» по три раза в неделю-то. – Не общались, – исправился Бальзак, – нормально мы не общались. Короче, ты был загруженный своим ремонтом и еще больше всякой хренью я тебя грузить не хотел. Тем более личной. Ничего, если я сейчас расскажу, а? Мы же не празднуем, нет?       – Говори, – Дюма кивнул. – Может чай заварить?       – Валяй.       Начинать рассказ, глядя на обтянутую полинявшей футболкой спину было проще. Не потому, что Бальзак тушевался под чужими взглядами или не мог двух слов от волнения связать, просто в глубине души Дюма был на редкость ехидной сволочью, и по глазам у него вопреки стараниям, можно было прочесть, что именно ему хочется сказать в ответ на всяческое соплежуйство.       – Я поссорился с Томасом, – наконец выдал Бальзак. – Месяцев пять назад.       – Как?       – Не знаю, по телефону. Я его, кажется, обидел. Казалось. А потом, кажется, я обиделся на него. И я не могу помириться, потому что… потому что не знаю почему.       И замолчал.       Дюма вернулся за стол и поставил перед другом стакан в старомодном подстаканнике с гербом СССР и ракетой, листочки заварки еще не раскрылись до конца и медленно кружились в бледном янтаре. Бальзак даже взгляд от столешницы не оторвал, только пробормотал «спасибо». Он никогда не признавался ни в смущении, ни в отчаянии, ни вообще в чем-либо, что затрудняло его непосредственно в момент разговора. Дюма не требовал.       – Я думал, вы уже помирились. Ты мне все же рассказывал про Тома.       – Мы не ссорились, – пробормотал Бальзак.       – Ты в курсе, что это стремно?       – Это пиздец, а не стремно! Я гребанное эмо, в смысле чмо, – вот теперь Бальзак взгляд не прятал и не бубнил, ругаться он предпочитал глаза в глаза. – Страдаю херней, а почему понятья не имею. Я человека обидел, друга, и на него же обиделся. Понимаешь, Лекс? Я просто не знаю что случилось, пять гребанных месяцев думаю, и никак не могу понять.       – Чай пей, чэ-мо, – посоветовал Дюма, он подпер щеку ладонь и смотрел, и думал, и даже не улыбался своей всегдашней вежливой полуулыбкой. Бальзак сперва обиженно поджал губы, но послушался. Он вообще в трудных ситуациях бывал на диво покладист. Иногда.       – Если ты и дальше ничего не сделаешь, то он просто исчезнет из твоей жизни. Аль, ты этого, наверное, не понимаешь…       – Я смирился. – Правда?       – Не знаю.       – Ты ведь почти никого не терял, – Дюма посмотрел на друга, дожидаясь возражений, но Бальзак только кивнул. – Если Томас уйдет, а ты его отпустишь, ничего страшного. Так бывает. Это как с гравитацией, планетой и спутником. Спутник вращается вокруг планеты, но если та слабо его держит, то он уйдет с орбиты. Одно дело, быть притянутым более крупным телом. А другое, просто не удержать при себе.       Стакан громко звякнул о подстаканник, когда Бальзак неловко задел его локтем. Это была очень неудачная аналогия, но это было совершенно не важно. Бальзак полгода вертел в голове то, что происходило между ним и Томасом Хаксли, ему было не до грамотности метафор.       – Не важно кто виноват и кто будет извиняться. Если человек тебе нужен, то держи его.       – Я все еще думаю, что с ним случилось и бою… – Бальзак уткнулся лбом в ладонь и тихо рассмеялся. – Спасибо, Лекс, я понял. Мммм, дурацкое классное сравнение с планетами и спутниками. Знаешь, я ведь постоянно о нем вспоминаю.       – Все уши прожужжал, – подтвердил Дюма. – Не грузит он, ага, как же.       – Ну, извини, – ехидно ухмыльнулся отлипший от руки Бальзак и предложил чёкнуться.       До трех часов ночи они сидели рядом с ополовиненной бутылкой коньяка, пили чай и спорили про, то обоснованно ли решение перестать считать Плутон планетой и насколько оно аморально относительно Плутона. Как придурки, ей богу.