Без срока давности

Пост сменяется к полуночи, и Рейвен наконец засыпает, вымученная часами нервного хождения от стены к стене. Тогда Шо вызывается найти дров, а Эхо отправляется на очередную супер-шпионскую вылазку, и их воняющая дождевыми червями пещерка пустеет. Мерфи приваливается к стене, чувствуя, как земля сыпется ему за шиворот. По хорошему — часовой сейчас он, но Эхо не соизволила оставить ему ничего, кроме кривой коряги в качестве оружия. Так что, какая нахрен разница, где ему протянуть ноги — на сквозняке у входа или в тепле у костра? Рейвен сопит и тревожно ворочается во сне, пока не выбирает самое удобное для себя положение — её ботинки практически упираются Мерфи в бок. Улыбка — или её отголоски — трогает уголки его рта. Неуверенно, осторожно, пока не видит ни одна живая душа. Что бы сказала Эмори, застав его вот так? Джон Мерфи вдарился в сантименты — умереть и не встать. Взгляд касается лица Рейвен, проходясь по каждому синяку, застревая на острых скулах и обветренных губах — на нижней густо запеклась кровь. Иногда Мерфи хочется, чтобы они никогда не возвращались на Землю. Как-нибудь протянули бы и без неба, зелени и прочих земных приблуд. Но они были бы целы — шепчет его тараканья душонка, и Мерфи не берётся с ней спорить. Догорающий костёр потрескивает, бросая на них с Рейвен причудливые тени, и он вдруг ловит себя на странном действе — боязливом поглаживании её щиколотки сквозь засаленную ткань штанов. Рейвен не просыпается. Давясь собственным дыханием, он ведёт пальцами вдоль железной пластины — сталь, кажется, раскаляется с каждой секундой. В груди становится тесно. Мерфи кусает щеки изнутри, чтобы — что? Не пустить скупую слезу от вида своих же трудов? Не треснуть где-то в глубине и не упасть лицом ей в ноги — в это нелепое сцепление живой плоти и железяк? Видит Бог, он не хотел — и слова эти кислотой выплескиваются ему в лицо. Прямо в его лживую морду. Мерфи горько усмехается. Случайность. Недоразумение. Ошибка. Как только он себя не оправдывал. Он не хотел калечить её так. Мерфи убирает руки, будто своими прикосновениями мог как-то её оскорбить. Желчь собирается в горле. Видит Бог, он не врёт. Тогда он не хотел всадить пулю в Рейвен. Это правда. Всё, что он хотел — пристрелить девчонку, режущую провода под полом. Теперь ему вовек не расплатиться. Не с ней — с собой. С мерзким ублюдком, готовым на всё ради спасения своей жалкой шкуры. Никчемным трусливым ублюдком. Чувствуешь, как годами выдержанная вина заливает тебе глотку, Джон? Чувствуешь, как режется мысль о том, что одним своим блядским выстрелом ты сломал ей жизнь? Чувствуешь, Джон? Чувствуешь?.. — Ты даже ничего не почувствуешь, — Рейвен говорит голосом Эбби, и это выходит у неё не нарочно. Мерфи хмыкает, храбрясь, хотя в действительности идея оказаться в ледяной коробке на добрый десяток лет пробивает его на холодный пот, но делать нечего. Спи или умри. Кажется, так сказала ему Октавия. Рейвен что-то колдует над экраном, который мягким синим светом заливает ей руки и часть лица. Вот так — ещё каких-то пару минут, и она отправит его в коматоз, а потом, наверное, то же самое провернет и с Шо. И с Монти, и с Харпер, и, может быть, с Кларк — если вдруг вообще захочет её видеть. Честно, Мерфи не понимает всеобщего бойкота, объявленного их местной маме-медведице. Она спасла их горящие в первопламени задницы однажды — разве это не обязывает быть благодарными ей до гробовой доски? Конечно же, Мерфи этого не сказал. И не скажет. Рассосется все само собой. По крайней мере, у них всех есть уйма времени, чтобы подумать о прощении. — Почти готово, — подает голос Рейвен. Камера под ним начинает легко вибрировать. Мерфи хочет улыбнуться ей — и не может. Снова с разлета врезается в монолитную стену, которую сам же и выстроил. Нельзя. С ней — нельзя. Скажи ей что-нибудь идиотское, покривляйся — и придуши свою ебанную улыбочку, Мерфи. Просто придуши. Она не обязана смотреть на твои жалкие потуги быть хорошим парнем — не после того, что ты с ней сделал. Она заслуживает чего-то стоящего. И Мерфи в это понятие не вписывается. Но ему хочется сказать. Хочется попытаться — один-единственный раз. Десятилетняя спячка ведь неплохой повод, а? Мерфи должен сказать — так много, на самом деле, — но вместо этого он говорит то, что занозой сидит в его голове с того самого момента, как… С того самого момента. — Прости… За ногу. И неважно, сколько раз он скажет это. Ничего не изменится. — Мы уже говорили об этом, давным-давно, — Рейвен едва ощутимо меняется в лице, заканчивая программировать его именной щиток. — Все нормально, Мерфи. — Нет. Он перехватывает её руку, осторожно сдавливая запястье — пожалуйста, ты должна услышать. Ты должна услышать меня. Мерфи не отводит взгляда от потолка, затылком чувствуя холод своей крио-колыбели, пальцами — чужой битый пульс. Пусть она отдернет руку, пусть захлопнет его в этом морозильнике. Пусть посмотрит на него, как на набившуюся в подошвы грязь. Пожалуйста. Пусть продлит срок этому грызущему чувству за клеткой ребер ещё на сотню-другую лет. Рейвен одним движением убирает за ухо прядь волос — маловажная деталь, но ему странно видеть её без привычного хвоста. В чистой одежде, без пятен запекшейся крови, но всё ещё с полосой от ожога на шее. Глядя на неё, — одергивая себя ежесекундно, понимая, что делает только хуже, тщетно пытаясь перестать — Мерфи готов завыть. Какая же, блять, красивая. И его заячье сердце, кажется, вот-вот разорвёт грудную клетку, и кровавыми ошметками брызнет на стены. — Не время думать об этом, — помедля, Рейвен высвобождает руку, но лишь для того, чтобы самой сжать его огрубевшие пальцы. Она все-таки закрыла дверцу холодильника — проносится у него в голове безумная мысль — мне это снится. — Мне так жаль, Рейвен, — будь это хоть трижды сон, он не шевелится, чтобы не спугнуть её прикосновение. И вкладывает в её имя — так редко звучащее с его стороны — всё, что только смог наскрести в своей гнилой душонке. — Это не твоя вина. Это вина мальчишки, который пытался выжить. Не расплачивайся за его ошибки, Мерфи. Ему кажется — это то, что нужно было услышать, но что-то не даёт покоя. Мерфи смотрит на железный капкан, окольцовывающий её больную ногу. Мерфи знает — она всё ещё его ненавидит. Рейвен ловит его взгляд, зрачки лихорадочно мечутся — может, она начинает понимать. Может, ему только кажется. — Всё в порядке, — одними губами произносит она, а пальцы её соскальзывают ему на грудь, продолжая невесомо гладить ткань его футболки. Повторяет, громче, но Мерфи все равно едва её слышит (может, виной тому шумящая в ушах кровь): — Все в порядке, Джон. И, словно боясь чего-то, она отнимает руки, обнимая себя за локти. Мерфи чувствует, как горит рана от огнестрела чуть ниже плеча — и как плавится кожа в месте, где лежали её пальцы. Её последнее слово бьёт набатом, в ритм пульсации крови. Бом. Бом. Бом. Джон. Временная лента распадается надвое, в одной своей части оставляя Мерфи, и выстрелы, и её хромающую походку. — Увидимся на другой стороне, — говорит напоследок Рейвен, медленно опуская стеклянную крышку. В другой — только Джон, и её прощение, и десять лет, чтобы наконец позволить себе принять его. Да, они ещё увидятся.