Засни под моей кожей, Утони в моих глазах. Молись только мне, о боже, Молись в снежных церквях. Принеси на алтарь свои мысли, Отдай мне навеки покой. Над нами тучи нависли — Но не уходи, постой.
— Виктор, ты ведь слушаешься маму? Священник наклоняется к Виктору, его борода похожа на спутанный клубок тонких серых проводков. Позади Виктора стоит мать в платке и длинной юбке, он оборачивается, ищет ее глазами, она перехватывает его взгляд и, мягко улыбаясь, кивает. Запах благовоний щекочет Виктору нос, золото ослепляет, с высокого потолка на него внимательно глядят ангелы со снежными крыльями. Виктору пять, и он хочет домой. — Слушаюсь, батюшка. Новенький золотой крестик холодит кожу на пути домой.***
Виктор никогда особо не верил в Бога. До своей смерти мать часто водила его в церковь, заставляла носить крестик на белой веревочке, читала детскую Библию. Где-то в пыльных фотоальбомах, спрятанных ото всех на самой высокой полке шкафа, до сих пор лежит фотография: маленький Витя стоит, прищурившись, на улице, волосы серебристым облачком топорщатся надо лбом, ярко-голубые глаза смотрят в камеру, красный мяч в руках почти прикрывает крестик, лежащий поверх белой майки. Но мать умерла, крестик потерялся, Виктор больше не ходит на службу и даже не перекрещивается перед соревнованиями, как это делают Гоша и Яков. Впервые увидев Спас на крови, Юри застывает в восхищении, разглядывает пёстрые купола, схватив Виктора за руку. Виктор закидывает голову и смотрит на неземную пышную красоту, золотые кресты, уткнувшиеся в хмурое питерское небо, и вспоминает густые черные кудри матери, ее тонкие пальцы, обхватывающие его ладонь, высокий чистый голос. В приступе внезапной ностальгии он ведет Юри внутрь. Внутри собора так ослепительно-прекрасно, что у Виктора с Юри глаза разбегаются. «Если бы небеса существовали, — думает Виктор, — они бы были похожи на православные соборы». Смотря на шепотом молящихся людей, ему внезапно так хочется снова почувствовать эту слепую, но оттого не менее сильную веру, когда молишься около иконы перед сном и точно знаешь — ты в безопасности, потому что кто-то наблюдает, кому-то не все равно. Но все это кажется сказками, Виктор давно понял — полагаться можно только на себя. Они выходят на улицу как раз тогда, когда начинает моросить дождь.***
Юри переезжает в Россию в начале лета. Виктор так счастлив, что не замечает ни косых взглядов, ни кричащих обвинительных невесть в чём заголовков, ни поток отвратительных комментариев в социальных сетях. Зато Юри их видит, выдергивает свою руку у Виктора на людях, просит закрыть комментарии под постами и отказывается делать совместные снимки для инстаграмма. Но кольцо не снимает, смотрит на него в полутьме, вертит в руках, гладит золотой ободок, думая, что Виктор уже спит. Виктор усматривает в освещенном лунным светом и далекими уличными фонарями лице Юри неприподъемную усталость и наконец-то решает разбить стеклянный шар, в который сам же себя с радостью и заточил, который даже если кто до этого и тряс — внутри поднимался только сонм блестящих мелких конфетти. Он почти что забыл, насколько ужасен реальный мир. Как публичному человеку, Виктору часто приходилось мириться с безумными сплетнями о себе, советами людей по поводу и без, одержимостью всем, что он делает, и желанием указать, когда он в своей жизни поступает не так: Виктор зря подстригся, Виктор зря катал программу под итальянскую арию, Виктор зря уехал в Японию, Виктор зря ушел из спорта, Виктор зря вставал по утрам. Теперь люди настойчиво твердили, что он зря любит. Виктор обычно держит себя в руках, а тут срывается, как только вспоминает осунувшееся от бессонницы лицо Юри, и высказывает на первом же интервью, куда людям засунуть свое мнение о том, кого и как он может любить. На улице теперь люди подходят не только с просьбами сфотографироваться и дать автограф: благочестивые старушки тяжело вздыхают, схватив его за рукав, шепчут «Побойтесь бога, Виктор!», незнакомые женщины средних лет цокают при виде их, полупьяные мужчины с обрюзглыми лицами и седеющими волосами, в жизни до этого не интересующиеся фигурным катанием, сплевывают им вслед, кривят губы, спеша вернуться к своей несомненно правильной семье, и плевать, если они бьют жену, не знают, в каком классе их дети или если домой они доносят только часть зарплаты, пропивая остальное в компании таких же, как они — настоящих мужчин — не то, что Виктор. Потому что все это не имеет значения, они все еще живут по каким-то своим, но, конечно же, божьим законам, в которые не вписывается жизнь Никифорова с Кацуки. «Мы любим друг друга», — хочет сказать Виктор, замечая очередного осуждающего. «Нам все равно», — отвечают за них их скривленные лица, нахмуренные брови и толчки детям — не смотри, сынок, вдруг это заразно. Виктор не болен, но половина России решила иначе. На улицу выходить хочется все реже, и как назло август неожиданно солнечен. В квартире — все еще как будто чужой, не до конца обжитой — чересчур душно, ветер из открытого настежь окна едва треплет тюль, солнце настойчиво разливается по комнатам — а они все равно, по какой-то негласной договоренности, ходят лишь до катка и обратно, да выгуливают Маккачина недалеко от дома. К счастью, с решением Виктора вернуться в спорт и остаться тренером Юри находится очень много дел — не до рефлексии, не до чтения дурацких никому не нужных мнений, не до разговоров. Благо, федерации не пришло в голову запретить ему кататься из-за ориентации — не дураки все-таки упускать пятикратного чемпиона, даже если он гей. Виктор все время посвящает катку, отрабатывает прыжки, повторяет элементы снова и снова, дорожки, вращения — год отсутствия и сытой жизни не прошел даром. У него едва хватает времени на Юри, хотя он никогда в этом не признается, хорошо хоть, Яков помогает — а то бы совсем загнулся. Теперь Виктор всегда хочет спать, под глазами обосновались темные круги, точно не добавляющие ему очарования — и все равно порой, чтобы заснуть, он пьет снотворное. Юри выглядит не лучше — даже когда тренировки кончаются, он остается на катке и отрабатывает программы до изнеможения. Они оба похожи на два ходячих трупа — Юра крутит у виска, Яков тоном, не терпящим возражений, заявляет, что все — пусть они идут куда подальше от катка — в отпуск. Это не срабатывает так, как надо — Виктор и Юри идут домой в молчании, не желая разговаривать. Когда они наконец заходят в квартиру, Юри решает все-таки поговорить — правда, лучше бы он молчал: — Виктор, может, не поздно сделать вид, что мы просто друзья? Виктор так и застывает с наполовину снятым шарфом в руке. Он представляет, как они с Юри с серьезными лицами объявляют, что все их отношения — затянувшийся фарс, никто никого не любит, кольца — всего лишь талисманы, поцелуи на публике — это так, по-братски. Это шутки у них такие, ха-ха, разве не уморительно? Виктор смеется от нелепости этого предложения — и смех его не похож на человеческий — жуткий, полуживой. Юри смотрит на него с отчаянием, и Виктору становится не до смеха. — Юри, — говорит он, сбросив наконец на пол шарф и взяв Кацуки за руку, — нам не должно быть стыдно за нашу любовь. То, что людям что-то не нравится — это их проблемы, а не наши. Договорив, Виктор вдруг понимает — он врет. Юри не все равно, Юри больно, а значит, не все равно Виктору — поэтому они и оказались в той ситуации, где оказались — сами себя заточили в квартире, сами назначили домашний арест, сами отбывали какой-то неясный срок. «Господи, какие все это глупости», — понимает Виктор. — Пошли они все к черту, — шепчет он Юри на ухо, прижавшись к нему всем телом, — я люблю тебя. Юри ничего не отвечает, только тянется за долгожданным поцелуем. Они торопливо стягивают одежду, проходят в спальню, не включая свет и игнорируя Маккачина, исследуют друг друга, как будто впервые — словно за эти недели они забыли, кто они такие, кем они являются. Секс выходит горьким, страхи и сомнения витают в комнате, смешиваются с их дыханием, чувствуются при каждом прикосновении, но каким-то образом это все равно помогает, лечит, облегчает скопившуюся боль. За эти минуты стоит бороться. На следующий день они идут гулять и бродят по улицам Петербурга до вечера, делают сотни фоток и возвращаются домой довольные, наконец-то бодрые, не боясь и больше не тревожась.***
К середине осени они научились не обращать внимание ни на статьи, ни на обидные комментарии, ни на недовольных людей, ни на передачи по телевизору. Комментарии снова открыты, и Виктор иногда по вечерам читает Юри слова поддержки от фанатов из разных стран, из России в особенности — таких оказывается немало, и это помогает им обоим — они снова оттаивают, ходят по ресторанам, Виктор показывает Юри все достопримечательности Питера, водит и по совсем нетуристическим местам, желая, чтобы он прочувствовал настоящий дух России, знакомит с родной культурой. Юри с восторгом слушает стихи о любви, старательно учит язык, готовит вместе с Виктором борщи, голубцы, ватрушки, сырники по вечерам, позволяя иногда себе расслабиться от диеты — под внимательным взглядом тренера, безусловно. На катке никто не является гомофобом, наоборот — даже консерватор Яков успокаивается, видя, что они наконец расслабляются и не гоняют себя до смерти, Юра, конечно, отпускает всякие шуточки — но не желая обидеть, по-доброму, Мила вообще признается, что хочет когда-нибудь почувствовать такую же любовь, как у них, Гоша оказывается с ней солидарен, особенно после расставания с очередной своей возлюбленной. После тренировок они время от времени собираются все вместе и идут, куда в голову взбредет: под предлогом показать Юри русские традиции заваливаются и в караоке, и в бары, и просто на чью-нибудь квартиру. Яков смотрит на это сквозь пальцы — даже на участие в пьянках Юрки. Дома появляются их совместные фотографии, матрешки, подаренные ради прикола Юрой, мягкие игрушки, привезенные с соревнований, томики книг — как русских с английскими, так и японских. Все чаще Виктор ловит себя на мысли, что хочет сыграть свадьбу — и плевать на золото, плевать на гомофобов — он хочет наприглашать гостей, заказать лимузин, танцевать под дурацкие русские песни про любовь и чтобы гости — и иностранцы, и свои — кричали «горько!» и чтобы никто ничего на это не сказал. И все представляется настолько легко, что Виктор задумывается об этом всерьез — не видя причины, почему нет — правда понимает, что расписаться придется за границей. Хотя ажиотаж вокруг них поутих, он никуда не исчез, и сколько не делай вид, что все замечательно — за молнией всегда следуют раскаты грома. Юри с Виктором просто надеются, что их гроза обойдет, но — посмотрим правде в глаза — она никого не обходит. В один из холодных питерских вечеров, когда осень пылает всеми оттенками желтого, оранжевого и красного, они возвращаются домой с тренировки в отличном расположении духа, болтают о новом сезоне — пока Юри не останавливает Виктора, дергая его за рукав бежевого плаща, и кивает в сторону небольшой церкви — они проходили мимо нее сотни раз, но никогда не заходили внутрь — Виктор даже не знает ее названия, все соборы, храмы, церкви Питера перепутались и слились в одно. Юри интересно, и они заходят внутрь. Там не так восхитительно-прекрасно, как в Спасе на крови, но все еще нечеловечески красиво: высокие своды, белые стены, окна под самим потолком — сквозь них видны темно-сиреневые тучи, готовые в любой момент залить вечно мокрые асфальты очередным тяжелым ливнем. На секунду пробивается луч солнца, разбавляет холодную мглу золотом, потом снова исчезает за тучами — Виктор с Юри едва успевают добежать до дома до начала ливня. Когда они поднимаются на седьмой этаж, дождь уже начинает с остервенением стучаться к ним в окна — они занавешивают окна и включают везде свет, чтобы забыть о бушующей буре. На следующий день фотография Юри и Виктора внутри церкви появляется в сети. Юри на ней до сих пор держит Виктора за рукав. И насколько бы они не были хороши в игнорировании проблем — они все равно замечают, какой резонанс подняли верующие или, правильнее, наверное, сказать — фанатики. Сначала это даже забавно — особенно когда Юра скидывает им видео, где мужчина рассуждает, как они будут гореть в аду, но — нечего врать самим себе — им становится очень неприятно. Многие люди смеются над такими вот вбросами — но когда говорят о тебе, становится как-то совсем не смешно. — Скоро об этом забудут, Юри, — уверенно говорит Виктор. И так бы и случилось — если бы одним вечером, когда Юри приболел, и Виктор отправил его домой пораньше, четверо мужчин не напали на Никифорова по пути домой. Все случается так быстро, что события смазываются в кучу: вот он видит группу долговязых курящих мужчин перед собой, вот они все разом бросают сигареты на асфальт и что-то кричат Виктору — кажется, про то, что он педик и должен сдохнуть, вот они окружают его, уличного освещения недостаточно, чтобы он разглядел их лица — тем более они все в капюшонах, — а вот он уже на земле. Его колотят с какой-то непонятной яростью, словно он лично испортил жизнь каждому — у Виктора нет сил даже кричать, а силы вырываться заканчиваются при первом же ударе чем-то, похожим на биту. В какой-то момент все останавливается — мужчины отходят, тяжело дыша, бросают что-то ему на грудь, щелкает зажигалка — и они скрываются в темноте, дым сигарет запоздало ползет за ними. У Виктора едва выходит поднять брошенную на него вещь — это оказывается огромный выпуклый золотой крест на серебристой цепочке — он крутится и трясется в руке Никифорова, крохотный распятый Иисус то появляется, то исчезает в полумраке узкой улочки. Его находит Юри, вышедший его искать, потому что он не брал трубку. Когда его привозят в больницу, креста больше нет — он остается лежать на тротуаре, надписью «Спаси и сохрани» вверх, прямо под лучами восходящего солнца. И речи не идет о том, чтобы он выступал. Программы, над которыми он так долго работал, носящие гордую тему — Возвращение, так никогда и не будут откатаны на Гран-при. Эта мысль застревает в его мозгу, пока он лежит на больничной койке и наблюдает, как березки рядом с госпиталем сбрасывают последнюю листву, пока от них не остается ничего, кроме ствола и тонких черных веточек. Его опрашивают полицейские, Юри стоит, подперев стену, и слушает — лицо у него бледное, губы искусаны, глаза красные. Он не отходит от него ни на секунду, пока сам Виктор не заставляет его сходить домой и поспать. Яков заглядывает так часто, как это позволяет расписание — стоит у подножья кровати, буравя взглядом костыли, по-отечески треплет Виктора по голове. Юра приходит с горой фруктов и кричит, как он ненавидит фанатиков. Следом выходит статья, заголовок — слова Плисецкого «Почему людей так беспокоит, кто с кем спит?», которые на самом деле звучали как «Почему всем не похуй, кто кого ебет?», но это так, семантика. Виктор не плачет. За него это делает Юри, Мила, даже Гоша — а Виктор только чувствует себя так, будто все внутри него располосовано и вынуто — слез не достаточно, чтобы выразить это. Никакого больше четверного флипа, никаких букетов, летящих со всех сторон, как только затихает музыка. Никаких больше медалей, пьедесталов, нетерпения перед получением оценок. Никаких восторженных взглядов, когда, закончив прокат, ты знаешь, что смотрели только на тебя, что невозможно было отвести взгляд, что тебя все равно любят несмотря ни на что. Он хотел испытать это в последний раз, но — не судьба. Они с Юри не обсуждают это после выписки, но Виктору приходится заставлять его поехать на соревнования, хоть и пока без него. Виктор остается дома один и начинает потихоньку сходить с ума. Он все чаще смотрит на себя в зеркало и думает: а что, если все так и есть? Что, если он и правда неправильный, бракованный, испорченный? Ошибка природы? Что, если все его пять золотых медалей не имеют значения? Хоть бы кто дал ответ. Становится легче, когда возвращается Юри. Вскоре он снова должен лететь на следующий этап, но его объятий, поцелуев и любви хватает, чтобы всякие дурные мысли отошли куда-то на второй план. И, лежа в руках жениха, Виктору плевать, даже если после смерти они оба попадут в ад. — Виктор, давай уедем? И это кажется правильным. А куда — это не так важно. Главное, вместе и подальше. Виктор настаивает на том, чтобы все-таки сопровождать Юри, в качестве тренера. Они едут в аэропорт, прижавшись друг к другу и не беспокоясь ни о чем. Завидев купола очередного храма, Виктор представляет, что в одном из таких прямо сейчас стоят и напавшие на него мужчины, смотрят на святых и даже не задумываются, что то, что они совершили — тоже считается грехом. Сейчас об этом думать не хочется. Хочется держать Юри за руку, хочется поцеловать его золотую медаль, хочется увидеть его программы вживую еще разок. Потом будут нервы, выборы идеальной для них страны, чтобы там наконец исполнилась мечта Виктора о пышной свадьбе, потом — бумажная волокита, чтобы получить визу, официальные заявления о переезде и смена гражданства. Прощание с катком и всеми его обитателями — не будет больше ни посиделок в гостях у Якова, ни походов вместе с их маленькой компанией в кино, ни походов в бар, ни встреч с Юрой в выходные, чтобы бесцельно погулять по болезненно-хмурому Питеру. Такси останавливается у здания аэропорта, и Виктор будит задремавшего на его плече Юри. Они проходят контроль и садятся в зале ожидания с чашками крепкого кофе. Их ждет долгий перелет в Японию. И пусть даже все осуждающие правы — у них все равно есть эти мгновения, когда сидишь совсем близко, наблюдая за солнечными лучами, наконец-то пробивающимися сквозь тающие тучи, а сердце готово разорваться от любви. Буря прошла. Скоро все будет хорошо. Просто не здесь.