В пламени твоем

И наступил такой день, когда ничего, кроме гордости, у него уже не осталось. Но даже гордость молчала, когда Визерис принимал дары магистра Иллирио, молчала, когда он подавал сестре шелковое платье, в котором должна была она показаться кхалу Дрого. И Визерис не видел иного пути, но отдать сестру свою дотракийскому дикарю казалось кощунством... Впрочем, едва ли более преступным, чем продать украшения матери, что так любила примерять Дени: тяжелые серьги и витые браслеты, кольца и венцы красного золота. И, как высшая точка падения, — корону Таргариенов, корону его матери, Рейелы, украшеную рубинами и жемчугами, маленькую, будто на ребенка, самую бесценную его драгоценность... Конечно, не считая сестры. Этим и успокаивал сердце — грел озябшие пальцы невесомым серебром ее волос, любовался мраморно-белой кожей, тонкой и нежной, как миеринские кружева, рассказывал ей небылицы — про драконов, что вышиты на шелке знамен, упрятанных до поры до времени, про песни, что слагает покоренный узурпатором Баратеоном народ, и в песнях этих поется, как драконы вернутся домой и вернут свое. «Драконы вернутся», шептал он в крохотное розовое ухо сестры. Вернутся, вернутся, вернутся... Его же, Визериса, звали — Последний дракон; его же звали — король-попрошайка. Но разве в том его вина, что у него ничего не осталось? Одна лишь сестра, да и ту назавтра придется отдать чужаку, а ведь он с самого детства знал — сестра ему обещана, его женой сосватана, его детей будет носить и рожать. Но и здесь судьба обманула, посмеялась над ним — станет его Дени, тихая и кроткая, королевой, но не станет он королем. Будет она править, но не Семью Королевствами, а сбродом дикарей, и все дети ее будут смуглыми и темноглазыми, ничего от крови старой Валирии не взяв, и седлать они будут не смертоносных драконов, но тонконогих кобылиц. Да и нет давно тех драконов, выродились, истаяли дымом. Если бы только... Но к чему пустые мечты, когда у Визериса теперь одна забота — чтобы кхал Дрого его сестру приметил, себе в жены пожелал. И Визерис шел в покои Иллирио, просил совета, а потом увидел у кровати резной сундук — и будто что-то потянуло, отозвалось внутри, точь-в-точь, как когда он смотрел на сестру. — Что это там? — спросил небрежно. — Подарок на свадьбу, — ответил магистр. — Ты дракон, но и сестра твоя — дракон, ей такой дар приятен будет. — Нет еще свадьбы, — отмахнулся Визерис. — И может, не будет. А я, как ты верно заметил, дракон, стало быть, подарок и мне годится. — Нет, тебе ни к чему, — засмеялся Иллирио. — А свадьбу я устрою, Визерис, не будь маловерным. Разве подводил я тебя прежде? — Нет, — неохотно признал Визерис, стиснул упрямо зубы. — Не подводил. Ушел ни с чем. Только с этого мига сердце его словно бы разделилось — один удар за себя, второй — за Дени, третий — за секрет в сундуке. Влекло к нему невыносимо, и Визерис дождался, пока магистр, тяжело переваливаясь, спустится к ужину, а сам, отговорившись, направился в его комнаты, распахнул сундук и обомлел. Три драконьих яйца, три удара сердца, а дальше — тишина и мрак. Очнулся лишь в комнате сестры, уставился на свои руки, на то, что делали они тайно, и вздрогнул. Сразу все понял — да и не было средства вернее, ведь не было, не было, быть не могло. Летний замок, думал Визерис, сдвигая кровать сестры на место, пряча под ней сосуды с горючим маслом, а в самом центре — три драконьих яйца, серебряно-золотое, как волосы их королевы-матери, изумрудно-зеленое, как ущелье Трезубца, где пал его брат, рубиновый принц, и черно-багряное, в цвет их общего дома, который снова станет великим. И тогда перестанут Визериса звать королем-попрошайкой, нарекут Драконовластным, как Эйегона, первого своего имени; но звать Последним драконом не прекратят — последним он и будет, один останется. Но разве иначе — не один? Разве ждет его другая судьба? Все одно — отдавать свое, последнее, что осталось — сестру, что обещана была ему с рождения; ее юность, ее невинность отдать назавтра угрюмому кхалу. Не это теснило ему грудь — обмен был верным, сестру на десять тысяч воинов, но другое — что стоят десять тысяч воинов против одного, хотя бы одного дракона? Все они — пепел перед этим шансом, единственно верным выбором. Он сам возьмет все то, что причитается ему по праву рождения — и сестру, и девичество ее, и драконов. Так он решил и принялся ждать. Сумрак сгущался за окнами, и чем темнее становились небеса, тем вернее крепла его решимость. Не в силах сохранять спокойствие, принялся он расхаживать по комнате, а когда совсем стемнело, Визерис зажег три свечи, одну поставил в изножье кровати, вторую к окну, а третью — подле изголовья, чтобы лучше видеть ее лицо. Выпустил из штанов рубаху, оторвал две полосы, привязал к изголовью кровати, затянул потуже. Оглядел свою работу и остался ею доволен. Наконец скрипнула тяжелая узкая дверь и вошла его сестра. Увидела Визериса и замерла на пороге, и это промедление рассердило его — будто она все поняла уже и станет протестовать. Будто она имела на это какое-то право. — Подойди ко мне, — велел он. — Ближе... еще ближе... Хорошо. — Я думала, ты нездоров, — тихо проговорила она, опустив глаза. — Ты сказал за ужином, что пойдешь к себе... — Я и так у себя, — вспыхнул Визерис. — Все, что есть у тебя — мое, или ты забыла, сестра? Или ждешь, когда тебя отдадут кхалу, чтобы избавиться от меня скорее? — Нет, я вовсе... Не отдавай меня кхалу, — вдруг попросила она и взглянула на него — влажными, умоляющими глазами, ясными и чистыми. — Я не хотел, — смягчился Визерис, — но поздно теперь, я уже обещал. Король должен держать слово, да или нет? — Да, — ответила Дени. — Ты мне была обещана, сестра, да или нет? — Да, — согласилась Дени. — Тогда сними свое платье. — Но кхал... — Снимай, — выплюнул Визерис, — я хочу взглянуть, хороша ли ты. Дени послушно подняла маленькие округлые руки, расстегнула булавки в виде двух драконьих голов, и тонкое платье скользнуло к ее ногам пенной волной. Она стояла перед ним, словно ее нагота ничего не значила, не пыталась прикрыться, лишь отвернула вспыхнувшее лицо. Визерис обошел ее, как благородные лорды обходят свои владения — неторопливо и с затаенной гордостью, отбросил волнистые волосы ей за спину, окинул взглядом тонкую фигуру, покатые бедра, маленькую белоснежную грудь, не скрытую больше ни шелком платья, ни серебром волос. Он остался доволен увиденным, но этого было мало. Ему нужна была непокорность, протест, который сможет он подавить — по праву сильного, по праву короля, по праву старшего брата. И тогда Визерис смял пелену ее волос в кулак, запрокинул ее голову, и взглянул в ее лицо — мимолетно и почти нежно, — а потом приник к влажному рту безжалостным поцелуем, голодным и темным, увенчал ее нежную грудь болезненным щипком и губами вобрал ее измученный стон. Когда он отстранился, то губы его горели огнем, а в глазах Дени блестели слезы. — Плачь, если тебе так хочется, — равнодушно произнес он и отер губы, будто поцеловал не сестру, но самую грязную и продажную женщину во всем Пентосе. Но сестра его не стала проливать слез, лишь вздернула подбородок и повела плечами. Губы у нее дрожали, и Визерис нежно провел рукой по ее лицу, а потом ударил ее, резко, наотмашь. Дени вскрикнула, прижала к заалевшей щеке ладонь, посмотрела на него удивленно, с недоумением — чем разгневала на этот раз? — Думаешь, я жесток к тебе? — спросил ее Визерис и покачал головой. — Жесток я с тобой, да или нет? — Н-нет... — пробормотала она и опустила руку. На белой щеке ее краснел след его удара, и на миг Визерис испугался, что от перстней на его пальцах назавтра проступят синяки, а потом вспомнил — теперь уже все равно. — Верно, — согласился он наконец, — верно... У кхала рука тяжелее, Дени, удар горше, а если вздумаешь перечить ему — для строптивых кобылиц есть у него жестокий хлыст. Я же с тобой всегда добр, если и ты ко мне добра... Но и тогда, услышав о гневе кхала, не стала она плакать. И Визерис сказал: — Ляг на постель, сестра. Она послушалась, и он склонился над ней, притянул к изголовью нежную руку, пленил полосой крепкой ткани тонкое запястье. Вторую руку она подала ему с испугом, Визерис привязал и ее. — Зачем это?.. — спросила наконец Дени дрогнувшим голосом. — Не желаю, чтобы острыми ногтями ты расцарапала мне спину, — солгал он. — Я не дотракийский дикарь, Дени, и возьму тебя, как полагает — лицом к лицу. Визерис медленно снял дублет, стянул через голову льняную рубаху, отбросил их на пол. Дени следила за ним расширенными от страха глазами, почти черными на бледном ее лице, и на мгновение острая нежность охватила его — вот она, его сестра, тихая и покорная, мягкая и послушная... Пожалуй, он не будет с ней слишком груб — если, конечно, она будет вести себя, как подобает. Ему нравилось ее непротивление, но лучше всего было в нем то, что оно оттенялось страхом. Он улыбнулся сестре, куда более хищно, чем сам того желал, нетерпеливо расшнуровал штаны, спустил их к щиколоткам, вышагнул из их плена, чтобы окунуться в новый, манящий плен ее белого тонкого тела, охваченного дрожью. Когда Визерис навис на ней, Дени попыталась отстраниться, отползти к изголовью, но он впечатал ладони в ее мягкие бедра, потянул на себя, развел округлые, как речной жемчуг, колени — с усилием, обеими руками. И это было правильным — ничто не должно даваться без напряжения, — но все же пробудило в нем раздражение, и он шепнул в серебряную паутину ее волос, трепетно и жарко: — Впусти меня, Дени... Ты же не хочешь разбудить дракона? «А я хочу. И я могу». И тогда она замерла под ним, застыла, как изваяние, а потом поникла, и когда он втиснулся в нее, болезненно-узкую, то ощутил торжество — он, Визерис, вернул утраченное, обрел обещанное, и она покорилась ему, как покорятся Семь Королевств, терзаемые драконьим огнем... Жаль, его сестра, нежная и хрупкая, этого уже не увидит. Он двигался в ней судорожно и поспешно, вминал пальцы в белизну ее связанных рук, жадно и голодно смотрел в лицо — оно было недвижным, окаменевшим, точно статуя Девы, только в глазах блестели непролитые слезы. Визерису хотелось, чтобы она плакала — от любви или от боли, неважно, — хотелось, чтобы она ожила, но его темную жестокую страсть венчало лишь ее равнодушие, пустое и гулкое, как траурный колокольный звон. Визерис смотрел на нее, серебряную и золотую, на облако легких волос, напряженную белую шею, беззащитные нежные груди, и старался запомнить, вобрать все, что было в ее облике желанного, чтобы потом рассказывать — себе и тем, кто пойдет вслед за ним, Последним драконом. Рассказывать, какой была его сестра, какой могла бы быть его жена, мать его детей, если бы... Но нужна была жертва, и нужна была кровь — и он пролил ее кровь, и пожертвовал ее жизнью, отдал любимую, младшую сестру, кровь от крови его королевы-матери и безумного короля-отца, древней Валирии, ее, свою последнюю драгоценность, отдал, чтобы... «Ты же не хочешь разбудить дракона?» Наконец он излился в нее, жалея, что она не сможет понести — не потому, что он желал от Дени детей теперь, но потому, что это было единственным, с чем мог бы он оставить ее, единственным, что он мог дать ей — помимо страшной судьбы и страшного же пламени. Но сестра его, женщина, какой он сделал ее, могла дать ему несравненно больше — страсть его облачить в любовь, жестокость его смягчить смирением, семя — обратить в детей, жертвой — пробудить драконов. Визерис поднялся на руках, оставаясь внутри ее лона, желая продлить миг триумфа, своего торжества над ней; отбросил со лба налипшие волосы, потом наклонился к сестре и поцеловал ее в холодный и влажный лоб, как делал перед сном каждый вечер. Отблеск какого-то чувства проскользнул наконец в ее потемневшем взгляде, и она запрокинула лицо к нему, ищуще, беззащитно, и Визерис не сдержался, поцеловал мягкие, прохладные губы. Он не сводил взгляда с ее лица, но она прикрыла глаза, как в истоме, и тень ресниц дрожала на порозовевших щеках. Визерис протянул руку и схватил свечу, оплывшую и нагретую, и медленно, будто во сне, опустил под кровать. Мгновения ничего не происходило, а потом руки его коснулось пламя — горела его рубаха, и Визерис отдернул от пламени руку, как от бродячего пса, и поцеловал свою сестру снова — в последний раз, чтобы запомнить влажную покорность ее рта, так напоминавшую жар ее лона. И тогда она обхватила его ногами, оплела, как лианами, как притягивают веревками к позорному столбу, к месту казни, и столько силы было в ее захвате, что не мог он выпутаться, как зверь из силков. Несколько протяжных, тяжелых мгновений, полных молчаливой борьбы, пока не пришел огонь — и когда он пришел, Визерис закричал, обманутый и разгневанный, бил Дени по лицу, по губам, без разбора, и когда ему показалось, будто он почти сумел освободиться, жар стал нестерпим. Тлела ткань его рубахи, и руки сестры, освободившись, обхватили его за шею, притянули ближе, еще ближе, пока он не уткнулся лицом в серебряные пряди ее волос, пока они не затрещали огнем, как тысяча ломаемых ветвей, пока легкие его не заполнились удушливым черным дымом. Дени держала крепко, лицо заливал соленый горячий пот, глаза щипало, ело дымом и жаром, а кожа горела, раскаленная и тугая, и Визерис кричал от белой ослепляющей боли, что охватила его. В один миг он услышал — сестра его молчит, он увидел — она не исходит жаром, не терзается им и не мучается, он почувствовал — руки ее, обхватившие его, бедра ее, пленившие его, были холоднее озерных вод. В один миг он понял — он жертвует ее девичью кровь, она жертвует саму его жизнь, потому что она всегда обратит меньшее — большим, потому что она не боялась разбудить дракона, никогда не боялась... лишь его, Визериса, страшилась, но теперь и этому настанет конец. Огонь своенравно сожмет его смертное тело в раскаленном, безжалостном кулаке, но пощадит Дейенерис. Он заглянул в ее лицо, все такое же тихое, как и прежде, и Дени положила прохладную маленькую ладонь на его горящий лоб, и сказала ему с той любовью, что не ждал он больше услышать: — Прости мне, брат... но огонь не может убить дракона. Раздался страшный удар, потом еще один, и еще — три биения сердца его, — будто скала, на которой выстроен Пентос, треснула до основания мира, но Визерис, охваченный предсмертным последним криком, голодным и жадным пламенем, их уже не услышал.