Песни тоже пахнут

Какая она по-вашему темнота? Та, которая скапливается в подвалах или та, которая появляется, когда солнышко садится? А может для вас самая черная темнота бывает, только когда вы плотно смыкаете веки и засыпаете? А сможете ли вы отличить оттенки темноты? Которая из них самая густая, а которая наоборот разряженная? Которую темноту можно посчитать самой беспросветной, а какую, самой прозрачной? Вы вряд ли найдетесь, что мне ответить сейчас. Но я давно уже знаю ответы на все эти вопросы, потому что, все что я вижу – темнота. Я, думала, что это нормально, что мир и должен быть таким, таким неясным и странным. Но потом я стала замечать, что мама много говорит о каких-то непонятных вещах. А вскоре мне объяснили, что я не вижу. Я – слепая. Мне никогда не нравилось это слово. Слепая? Что значит слепая? Звучит, словно я лишена чего-то важного, а не всего-то зрения. Мои чувства все те же – человеческие. Я вполне себе могу замерзнуть зимой, выйдя на прогулку без вязанного бабушкой шарфа, фиолетового, как мне говорили, мягкого, покалывающего щеки и согревающего вечно немеющий нос. Могу почувствовать, как кровь застывает в кончиках пальцев, если руки подержать в колючем снегу, а потом резко вытащить, подставить ветру. Мне говорили, что зима белая. Когда я спрашивала, что значит белая, мне уклончиво отвечали: – Ну, это значит... Как бы обьяснить. Белая значит совсем не такая, как ты видишь. Понимаешь, белый – абсолютная противоположность черного. С чего все вдруг решили, что темнота черная, я тоже не знала. Видимо разглядеть ее зрячему не дано так же, как и мне не дано понять, что же такое белый. Я ненавидела, когда меня поддразнивали слепой мальчишки во дворе. А зря. Я и правда оказалась слепой, так и не увидев твои чувства. Я помню тот жаркий денек в июле. Меня вывели на прогулку, посадили на лавочку в тени у дома и дали ведерко с ягодами земляники, чтобы не вздумала уходить куда-то без помощи. Это называлось прогулка с папой. И вот, в очередной раз оставшись одна, я от скуки уплетала ягоды. Сладкие и душистые. Они пахнут солнцем и лесом, ветром и журчанием холодного ключа. Бархатистым жужжанием медовых пчел. Но несмотря на всю прелесть, есть не хотелось и я попросту начала давить ягоды пальцем, как бывало давила жуков, если заставала бедолагу ползущим по ноге или руке. – Эй, ты чего это балду гоняешь? Если есть не хочешь, отдай мне, я съем с радостью! – А ты кто такой, я тебя не слышала раньше? – Не слышала? Я поняла, ты – неместный. Весь здешний район знает о моем ужасном недостатке и непременно при встречи с моей матерью и мной, ведомой ее мягкой рукой, вздыхает и наговаривает слова соболезнования, дичайшего сочувствия и звериного сожаления нашему горю. Я, правда, никогда не считала себя горем. – Я не могу видеть, такой родилась, – объясняю с неохотой. Конечно, кому будет весело говорить одно и то же, как попугай, каждому новому знакомцу. – Понятно. Ты замолчал, но не ушел. Неужели неудволетворил любопытства? Начнешь расспрашивать у меня, какого цвета темнота и хорошо ли у меня развит слух, раз уж я ничего не вижу? – Слушай, а ягоды-то? Можно? Ну, раз ты все равно их давишь? – На, забирай обжора, – усмехаюсь я, немного удивившись твоей прямоте и грубости. Ведь это считается грубым у зрячих, не выразить своего сожаления и не напомнить тебе, что ты – слепой, и никогда не сможешь увидеть пестрого лугового ковра с множеством прекрасных цветов, тянущих свои головы в голубое небо, к желтому солнышку. – Я не обжора, я не ел ничего уже два дня! И вообще, терпеть не могу таких наглых пигалиц, вроде тебя, давящих ягоды от нечего делать! Я рассердилась и закричала, вынуждая отца выйти ко мне и наполнить двор пивом и копченной селедкою – два его характерных запаха. Ты, конечно, уже слинял к тому времени. Я и не думала, что с такой неприятной сценки и начнется наша история. Жаль, что она так же быстро и внезапно оборвалась. Тобой. – Лиза, ты же понимаешь, что эта дворня тебе не пара, да? – ворчит мать. Она сейчас сидит за столом, подбоченившись, и разбирает рыбу. – Олег, скажи уже ей! – Да, я не разрешаю тебе с ним больше водиться, Лиза. Мой отец был и есть настоящий каблук. Так я ему и сказала тогда и, расплакавшись от злости, закрылась в своей комнате. Ты и правда был мне не ровней. Оборванец, без родных и крыши над головой, грубый и упрямый, как баран. Но у меня не было ухажеров кроме тебя, а хотелось, хотелось, чтобы меня все любили. Я чувствовала, ты любишь, крепко любишь. Но продолжала оставаться ледышкой. С родителями ругалась рьяно, только потому, что боялась остаться одна. Я плакала, щедро смачивая подушку горючими слезами и все думала. Думала о Коле со второго подъезда. Высоком, добром, всегда со мной здоровающемся. Я млела от его мужественного твердого голоса каждый раз, как доводилось подслушать его разговоры с противными девками-бездельницами, вздыхавшими целыми днями на лавке под моим окошком. На самом деле просто помирала от зависти, потому что не могла сесть рядом с ними, боялась, что прогонят, прознают о моих мыслях, осмеют и оплюют шелтухой от семечек. Конечно, Коля ведь был таким красивым. А я такой дурой. Услышала сквозь всхлипы, как ты тихо стучишься в окно. И так мне опостылел этот стук! Тихий, скрытный, крадущийся, но в то же время нетерпеливый, сродни горячки влюбленного! Я утерла слезы кулаком и распахнула ставни. – Уходи! Мне противно говорить с тобой! – Лиза, Лизанька, успокойся, – шепчешь и осторожно берешь за руку. Невесомо касаешься горячими губами, выцеловываешь каждый мой пальчик. – Предки, да? Опять ругали тебя из-за меня, негодника? Ну же, успокойся, я с хорошими новостями. Удалось на работу устроиться, я сразу заберу тебя к себе на квартиру после первой получки. – Квартиру? Какую квартиру, Вова! – выдергиваю с омерзением свою руку из нежных объятий. Он казался мне жалким мямлей, собаченкой, готовой лизать грязные ноги хозяйки за кусок жратвы. – Никуда я с тобой не пойду, слышишь? Убирайся и дорогу эту забудь! Я грохаю ставнями, но мне не дают их закрыть, ставят руку в зазор. Бешусь, и со всей силы бью дверцей. Ты вскрикиваешь от боли, но руки не отнимаешь. – Убирайся, я не люблю тебя, слышишь? Оставь меня в покое уже, видеть тебя не могу! – Видеть значит не можешь? – шипишь ты, но не от злобы, а от боли и отчаяния. – Что же, и не увидишь. Никогда не увидишь больше. Ты ушел. Я успокоилась и с облегченным сердцем, решившим наконец все свои тяжбы, заснула. Мне снилось, как меня сносит под венец в тесных объятиях Коля и целует на виду у всех противных девок на этой земле. Я и не подумала тогда, что ты ушел навсегда. Однажды юная красотка решила в море погулять, Но острый киль подводной лодки ее разрезал на куски, Куски сожрал какой-то гад, и тут же выплюнул назад. И на утро она уж улыбалась под окошком своим, как всегда. И ручка ее нежно изгибалась, и из леечки ее текла вода. Вы знаете, песни тоже пахнут. Эти безумные строчки были его любимыми. Они пахнут теплом ладоней, соленым потом и душным мороком вечернего двора. Пахнут сплетнями бабулек-подружек о нас. Пахнут маминой нераздельной рыбой и папиным пивом. Пахнут душным одеколоном Кольки и вздохами переебанных им девиц. Пахнут слезами, когда я наконец-то, наконец-то! Оказалась в их числе. Пахнут моей горемычной тупостью. Я ненавидела это слово – слепая. Звучит, словно я лишена чего-то важного, а не всего-то навсего зрения. Но в итоге оказалась не только слепой, но и дурой. Ветер поднялся и сорвал с меня шляпу. Я выпускаю из рук перила мостовой. При встрече, простишь ли ты меня, Володя?