Невозможный год

Оранжевый и тягучий, словно патока, осенний свет проходит сквозь утреннее окно, падая на край стола, с которого она убирает оставшиеся после завтрака тарелки — она всегда делает всё стремительно, и касается своими губами твоих так быстро, что ты почти не успеваешь почувствовать; мысль об этом приходит с опозданием, но ты всё ещё списываешь это на усталость, вызванную непривычностью такого раннего подъема (всё же бессонница порой напоминает о себе, и сегодняшняя ночь как раз ознаменовалась возвращением этой старой знакомой). Она что-то говорит и ты молчаливо соглашаешься, а потом уходит, что-то беззаботно насвистывая под нос, и ты смотришь, как этот тягучий оранжевый свет ползёт от края стола до середины, высвечивая оставшиеся на его поверхности крошки, которые ты накрываешь ладонью, собираешь в горсть. Крошки колют кожу, но это ощущение даже приятно. Свет попадает на прозрачный стакан из-под апельсинового сока, превращая эту заурядную вещь во что-то прекрасное, пришедшее из другого мира, словно это и вовсе не стекло, а какая-нибудь солнечная эссенция, и ты встряхиваешь головой, прогоняя наваждение. Всё хорошо уже четыре месяца и десять дней. Даже в малых вещах ты находишь радость. Каждый вздох подтверждает твоё существование, каждый поцелуй — то, что кому-то это существование нужно. Она сказала, что сегодня польет цветы сама, вот что ты вдруг вспоминаешь; значит, нужно помочь с курами, проверить, как они, и выпустить из курятника прежде, чем идти на работу в супермаркет. Фирменная толстовка не слишком-то хорошо защищает от утренней прохлады, но тебе не привыкать; ты быстро проходишь к ограде курятника, выпуская во влажную траву недовольно квохчущих кур, но недосчитываешься одной, своей любимой. Из её яиц вывелись первые представители голубой породы, которая стала так популярна, что всем непременно хотелось завести такую — даже Хейли приходила, чтобы поумиляться на маленьких цыплят. В глубине сарая Чарли нахохлилась в груде сена. Ты хочешь взять её в руки, но ей это явно не по нраву — а ведь раньше Чарли всегда любила сидеть на руках. Ты немного раздосадован и в то же время обеспокоен, и теперь в курятник заходит она, полная сил и энергии. В отличие от тебя, она всегда знает, что делать, но сейчас это странным образом только вызывает раздражение. Ты ловишь себя на этом чувстве и сам же себя одёргиваешь. — А наша старушка почему не выходит? — Не знаю. — Она не заболела? Тогда надо её убрать от остальных, чтобы они не заразились, иначе… — Она не заболела, просто уже старая. Не хочет выходить на улицу. — Ну, я бы не была в этом так уверена, вид у неё не очень… Слушай, я сегодня всё равно иду на пляж рыбачить, давай занесу её к Харви по дороге. — Я и сам могу занести, не надо всё делать за меня. Это начинает раздражать. Это получается резче, чем задумывалось, и ты понуро опускаешь плечи. Прости, я не хотел. Ты даже не успеваешь этого проговорить, но она уже сидит рядом на корточках, понимающе гладит тебя по щеке, обдавая едва уловимым запахом подсолнечника. — Я не имела в виду, что ты ничего не можешь сделать сам… Просто мне в самом деле не сложно. Она в самом деле не имела этого в виду, и ты это знаешь, и лучше тебе от этого не становится. Ты ведь и в самом деле мало на что способен, и толку на ферме от тебя немного. Ты выдавливаешь «я понял, прости», стараясь сделать лицо как можно более жизнерадостным. Получается плохо, потому что даже курица вдруг больно клюёт тебя за ладонь. Но для человеческого зрения здесь недостаточно света, и она не видит твоего лица. — Ладно, ты прощен, — торжественно заключает она, а потом снова целует, немного неуклюже из-за неудобной позы. Запах подсолнечника становится почти нестерпимым, накладываясь на застоявшийся воздух курятника — прелой соломы и перьев, влажноватой глинистой земли, нагревающегося на солнце дерева крыши. Этот поцелуй так же влажен, как эта земля под ногами, и под твоими руками она такая же податливая, как эта земля, и в другой раз ты бы воспользовался этим, но сегодня — слишком устал, хоть и непонятно, отчего, ведь только недавно проснулся и единственное, с чем за сегодня управился — это плотный фермерский завтрак. Старая курица вдруг принимается кудахтать так устало, словно она тоже настоящий человек, которому всё и так осточертело, а тут ещё и целуются всякие под носом, то есть под клювом. Поцелуй прекращается. Тебе кажется, что прошла целая вечность. Уже через мгновение ты думаешь, что не был бы против провести вечность вот так, но она уже выскальзывает из твоих рук, как хищный угорь — от незадачливого рыбака. — Кстати, ты сегодня побриться забыл. Колючий, как ёж, — бросает она с улыбкой, выходя из сарая; ты машинально проводишь ладонью по щеке и вдруг осознаешь, что последний раз, когда не удосужился с утра совершить эту процедуру, был четыре месяца и десять дней назад. Она — это Бри. — Меня зовут Брэмли. Но это дурацкое имя, поэтому — Бри, — говорит она, когда подходит к тебе в баре с двумя стаканами холодного пенящегося пива в руках. Тебе наплевать, даже если бы её звали Дональдом Даком, и ты только пожимаешь плечами, пока не понимаешь, что второй стакан пива — для тебя. Даже оглядываешься по сторонам, недоумевая — может быть, рядом стоит кто-то ещё, — но нет, она вполне недвусмысленно протягивает пиво именно тебе, и ты берёшь его, автоматически бурча положенные слова благодарности и с унынием думая о том, что теперь придется поддерживать беседу. Но вот в твоей руке оказывается холодный запотевший стакан, и она, кажется, решает, что её миссия выполнена — второй стакан она отдает Пэм, — ты снова слышишь это — привет, я Бри, я здесь новенькая, — она выматывается за дверь. Всего через пару недель тебе перестает быть наплевать. Ты повсюду видишь Бри, спешащую: — в магазин к Пьеру (попадается по дороге, когда ты с утра идешь на работу), — на пляж (ты околачивался поблизости в свой выходной, отыскивая место, где можно побыть одному), — в пещеры (она — с решительным видом и рюкзаком за спиной, ты — выпускающий сигаретный дым изо рта, делающий вид, что никого не заметил), — в гости к своим многочисленным друзьям (ты не удивился, узнав, что дружбу она водит даже с беднягой Линусом). Иногда в спешащем силуэте узнается не Бри, а кто-то другой, вроде Пенни с её вечно виноватым видом. От твоего мрачного взгляда она шарахается, как будто боится, что заразится от тебя похмельным унынием. Ты больше не оглядываешься по сторонам, когда Бри подходит к тебе в баре в пятницу вечером, и отмечаешь, что вид у неё усталый, и думаешь — вот она, должно быть, с ног сбивается, придавая своей жизни смысл, и так много у неё этого смысла — надо со всеми подружиться, и работать в огороде, и искать что-то в тёмных пещерах, куда ты сам бы ни за что не сунулся. Ты бы почувствовал зависть, если бы мог что-то чувствовать. Ты теперь уже не против того, чтобы поговорить, но Бри молчит и потягивает свое пиво. — Спасибо, — говоришь ты, и она скупо кивает. Ты думаешь, что вы похожи. Может быть, даже сильнее, чем ты думаешь. От этого мурашки по коже бегут. На Фестиваль Цветов ты приходишь даже не ради выпивки, а главным образом для того, чтобы посмотреть на Бри в платье, но она приходит в джинсах и сама приглашает тебя на танец. Ты провожаешь её домой, и весна заканчивается. Летом всё тянется так долго, словно кто-то прилепил часовую стрелку к циферблату. Воскресенье. Она рассказывает о себе, валяясь под прохладной сенью деревьев посреди длинного, жаркого летнего дня. Ты сидишь, прислонившись спиной к стволу клёна, лениво щурясь в слепящее глаза соцветье трав и цветов, и, хоть и пытаешься это скрыть, но всё равно уже взмок, истекаешь потом под своей синей футболкой, и тебя колотит от того, что ты давно ничего не пил, хоть и выпил сегодня литра два минералки. В такой день минералке никак не укротить эту жажду. — Шейн, а ты веришь в судьбу? — В судьбу? — Ну да. — Ну и вопросы у тебя… не из лёгких. — Должны же мы хоть иногда разговаривать, почему бы и не об этом? Тебе кажется, что разговаривать совсем необязательно. Ответ предваряется тяжелым вздохом. — Пожалуй, нет. Тебе не кажется, что верить в судьбу — довольно глупое занятие? — А какие занятия не глупые? Вот я, к примеру, кукурузу выращиваю. А я ведь терпеть не могу кукурузу. А ты, например, работаешь в ДжоДжа, и ты его терпеть не можешь. Разве это не глупо? Ты чуть не принимаешься защищать свою работу. Почти смешно. — Если подойти с такого ракурса, то всё на свете будет глупым. Само существование. — Вот именно! Так почему бы и не интересоваться всякими глупыми вещами, раз всё так глупо. Разве я не права? И вот мне, например, было просто предначертано стать фермером. Когда моя мама готовилась меня родить, она вдруг накинулась на яблоки, ела их тоннами… А потом назвала меня в честь сорта яблок, которые больше всего любила. Ужасно, что она любила именно этот сорт.  — А «бри» — это сорт сыра, — вдруг добавляешь ты. Ты знаешь, потому что видел такой сыр на полке в супермаркете и даже ненадолго застыл над ним, вглядываясь в написанное на этикетке. — О, ты первый, кто обратил внимание. Вот видишь, всё сходится. Я и фермерство. Я и ты. Ты жмуришь глаза. Всё вокруг слишком яркое. Бри с её волосами, солнце, зелень деревьев и немного пожухшая, желтая на верхушках трава. — А что ты сама хочешь? — спрашиваешь ты, подразумевая, конечно, действительно ли она хочет сейчас быть здесь, с тобой. — Да ничего, — отвечает она и, подумав, добавляет: — Всего. Чтобы все были счастливы. Такое, знаешь ли, эгоистическое чувство. Не все же хотят, чтобы их делали счастливыми. Вы молчите так долго, что почти слышно, как растёт трава. Но это не может тянуться бесконечно, поэтому ты торопишься испортить всё как можно скорее, оборвать все концы в надежде, что Бри одумается: — Почему ты со мной? — почти сердито вопрошаешь ты, даже не рассчитывая получить внятный ответ, и уж точно боясь его услышать. Она снова долго молчит. Поглаживает тебя по руке. Сорняки упрямо пробиватся из-под земли, как будто тут, снаружи, есть что-то хорошее. — Потому что ты самый грустный, — совершенно серьезно отвечает Бри, развернувшись к тебе. — Знаешь, я тут ракушки на берегу собирала. Они мне тебя напоминают. Лежат себе, ждут, пока их откроют. — Может быть, там ничего и нет внутри, — с надеждой говоришь ты. — Внутри всегда что-то есть, — поучительно отвечает Бри. — Если бы ты чаще ходил на пляж, то ты бы об этом знал. Ты начинаешь ходить на пляж, когда лето заканчивается. Осенью на пляже часто дует холодный ветер, а море наливается тёмным свинцом и покрывается пузырями, когда по нему барабанят капли дождя. Осенью Себастьян постоянно курит на дальнем пирсе, и ты находишь с ним общий язык, избегая всяческих разговоров. Ты знаешь, что другой завсегдатай пляжа, Хейли, с первым же возникшим на горизонте облачком забрала своё полотенце и больше на пляже не появлялась, но тебе кажется, что ты можешь увидеть её силуэт на том месте, где она всегда лежала. Эллиот часто расхаживает вокруг своего дома, что-то проговаривая себе под нос; смотрит через тебя, а если замечает — то иронично приподнимает брови, как будто знает про тебя какой-то секрет. Хорошо, хоть сегодня его здесь нет. Даже несмотря на отсутствие ироничного Эллиота, на этом пляже ты кажешься себе пришельцем, словно тебе здесь не место. Словно что-то идёт не так в давно сложившейся картине мира. От этого делается жутковато, как в сказках, где нарушивших волшебные правила ожидала расплата. Ты невольно задумываешься, что сказала бы об этом Бри, которая повсюду видит какую-то мистическую хрень. Бри не знает (или делает вид, что не знает), что иногда ты приходишь на этот пляж, и тебе не хочется об этом говорить. По пятницам рабочий день короче, и ты приходишь сюда после работы вместо того, чтобы, как раньше, идти в бар. Бри никогда не спрашивает, где ты был, если ты приходишь домой позже ожидаемого. Это одна из её многочисленных прекрасных черт. За последние месяцы ты узнал её так хорошо, что становилось почти тошно. Стараясь не думать о невидимых и опасных существах из рассказов Бри, засунув руки в карманы и подняв плечи, ты идёшь на один из пирсов. Там сидит на раскладном стульчике молчаливый Вилли, который смотрит на тебя с таким же интересом, что и на расхаживающую по берегу чайку. Тебе нравится, что для старика Вилли ты — предмет окружающей обстановки. Вот море. Вот удочка. Вот Шейн, алкаш в завязке. Тебе здесь не нужно делать вид, что ты счастлив — Вилли похрену. Он даже не говорит ничего, просто кивает; ты устраиваешься неподалеку, щелкаешь зажигалкой. Сигаретный дым обволакивает лёгкие, и в голове становится восхитительно пусто. — А анчоусы тебе, случаем, не нужны? — вдруг подает голос Вилли. — Я целое ведро сегодня наловил. Возьми домой, а? — Если возьму, Бри её на удобрения пустит. — Ну и зря, — расстраивается Вилли. — Пропадёт рыба. Мне-то самому не надо. — Зачем ты её тогда ловишь? — Да так, — Вилли неопределенно пожимает плечами. — А что ещё делать? Пить, чуть было не говоришь ты. Вилли будто слышит твой внутренний голос; он вытаскивает из кармана фляжку и прикладывается к ней. Ты отворачиваешься, словно увидев нечто непристойное. — Отличный сегодня был день для ловли анчоусов, — говорит он. — А для самих анчоусов — не очень. Вилли хохочет, как будто ты отмочил что-то невероятно остроумное. Знаешь, Вилли, думаешь ты, так сложно каждый день выдерживать бесконечные вариации одних и тех же идиотских, бессмысленных диалогов; никто никогда не говорит о чем-то по-настоящему важном, а если и начинает, то от этого не бывает ничего хорошего, кроме ощущения неловкости, если ты трезв; а трезв ты постоянно; хорошо, наверное, быть этой проклятой рыбой в твоем ведре, потому что рыбы по крайней мере молчат, а вид у них такой, как будто они знают побольше, чем мы. Ты поднимаешься на ноги, собираясь уходить. По пляжу быстро идёт Бри. Закатное солнце устраивает пожар в её волосах. Ты с досадой думаешь: если она на вечернюю рыбалку, то разминуться с ней никак не получится. Она, конечно, ничего не скажет, не спросит, что ты здесь делаешь, и это её всепонимание и всепрощение так бесит, тем более что не распространяется на твоё священное право чувствовать себя мешком с говном. Бри не доходит до пирса, поворачивает и идёт по берегу. Она очень торопится. Бри заходит в хижину Эллиота. Уже слишком поздно для того, чтобы идти домой. Свет в хижине Эллиота гаснет. Ты садишься на прежнее место и достаёшь новую сигарету. — Становится холодно, — говорит Вилли, не заметивший Бри и того, что она сделала. Ты уходишь и надираешься сливовым вином из запасов на продажу с таким упоением, как в первый раз в жизни. Бри находит тебя утром в курятнике в стопке сена, с пустой бутылкой в обнимку, и её лицо каменеет, а тебе в первый раз за последние месяцы становится по-настоящему смешно; ты запускаешь этот смех в её каменное лицо, как фейерверки в праздничную ночь, и она отворачивается и наконец-то уходит, оставляет тебя в покое, как и эта осенняя хандра. Уходит и осень. Через пару дней выпадет снег, и твоя тоска сменит тональность, станет прозрачно-холодной и невозвратимой. Ты возвращаешься к прежней жизни. О жизни с Бри почему-то уже ничего не напоминает, время как будто отмоталось назад. Сейчас, зимой, прошедший год кажется каким-то невероятным, словно это случилось не с тобой, а с персонажем из романа Эллиота, на которого ты совершенно не сердишься, хотя, казалось бы, имеешь все основания. На самом деле ты ему даже немного благодарен. Однажды найденный смысл постепенно растворяется в каждом зимнем дне, как сахар в воде, рассасывается, как медицинский шов на подживающей ране, но ты всё ещё видишь случайные отблески этого смысла в каждом жесте, в каждой фразе, когда она случайно попадается по дороге, когда ведёт себя как ни в чём не бывало; иногда тебе кажется, что в один из обычных твоих вечеров в баре она подойдёт к тебе с двумя ледяными стаканами пива, улыбнётся и скажет: привет, меня зовут Бри, — а тебе будет снова наплевать, как её зовут. И, может быть, тогда эта зима закончится.