Слабость

      Это происходит на закате, когда солнце, будучи разрезанным ровно надвое лезвием горизонта, будто переспелый обмякший фрукт, надрывно, слезливо кровавит, растворяясь-расползаясь по небу мутной облачной дымкой, так чертовски похожей на алое марево, вяло клубившееся вокруг лорда Эшли, неподвижно лежавшего на воде лицом вниз. Флетчеру отчего-то становится вдруг нестерпимо тошно, словно в груди запеклась вязким гнилостно-золотистым комком видавшая виды карамелька, тяжким бугром приподнимающаяся под ребрами вместе с каждым его вдохом-выдохом — распирающая, давящая на судорожно хлюпающие легкие.       — Ты хороший, — непререкаемо шепчет с поразительной, опасной беззвучностью неизвестно когда вставшая рядом Кэт.       В нем вообще-то бездна ненасытного лукавого обаяния и лживых елейных улыбок. Но покойный Мэйтленд тоже на деле был отнюдь не промах — копье между лопаток весьма трудно предугадать. И потому Нил, вскидывая плечи, точно заполошно топорща костяной гребень-воротник, отшатывается от нее, нелепо стоя боком и непонимающе тараща глаза.       — Что?!.. — сипло выплевывает он в лихорадочной полупанике, как если бы перед ним возникла не душечка Кэт, а сам Король Скота, ее деспотичный батюшка, с нежным любопытством осведомляющийся: «Так каким же образом, напомни, мальчик, погиб у Биллабонга мой конкурент?».       Она даже не смеется. Эта тоненькая улыбчивая девочка-лютик с умело уложенными завитками локонов переливчато-медного тихого цвета осторожно берет его за запястье и бережно тянет, возвращая на место с робкой опаской, точно самонадеянно прося зайти на рисковую глубину.       — Хороший. Ты. Нил. — твердо повторяет она, с каким-то неуместным пытливым упрямством всматриваясь в его загорелое, огрубевшее от ветра, кое-где и треснувшее шрамами, будто неплодородные бредящие дождями земли, пораженное застывшее лицо.       Флетчеру нравятся ее волосы. Запыленно тускловатые и покорно жидкие, они в распущенном состоянии неотвязно напоминают задумчивый и кроткий ручеек. Изредка наблюдая за их свободным прирученно мирным течением, он всякий раз ловил себя на мысли, что, путаясь взглядом в плавных линиях безвольных кудрей, начинает слышать ненавязчивое, на грани шелеста журчание, и горько досадовал, когда, по наущению крысопоподобной матушки, Кэтти покладисто заламывала шелковые струйки-пряди, привычно скручивая в замысловатую, «куда более подходящую даме ее круга» прическу.       Ему нравится ее кожа — от природы чахло, малахольно бледная, как и у всех рыжих, засиженная стайками галечно мелких рассыпчатых веснушек-брызг. Эти горсти золотых пылинок неизменно при всякой встрече кажутся ему расторопно шустрыми свистяще ласковыми крохотными пичужками, застенчиво затаившимися и на суховатой сливочной ладошке, которую даже удается порой под лживым предлогом приличия вкрадчиво поспешно поцеловать.       Кэт, кошечка Кэт… так бы назвать ее он ни за что не решился (спесивые родственнички не дремлют), да и не тянет мисс Карни на одну из этих вольготно надменных расчетливых одомашненных тварюшек. Те-то всегда ясно понимают, заранее распланировав и взвесив, кому об ножки потереться и на колени вспрыгнуть, а кому когтями щеку пропороть. Это он ягуар или пантера какая — способен и послушно ходить рядом, подставляя хребет и лобастую голову под протянутую ладонь, а, когда все надежно позабудут, что он не диванная мурчалка, а дикий хищник, и за горло взять — бережно, чтоб не подняли лишнего шума. А Кэтти как те же крылатые — перышки на грудке клювом разглаживает, вертлявую головку набок клонит и черным глазом всезнающе мягко рассматривает. Такие крохи даже не летают — перепархивают, ее и в ладони сжать при достаточной сноровке можно…       Нил бы хотел. И дело, пожалуй, как ни прискорбно, увы, не безусловно в том, что на хвосте эта пташка принесет ему несметные отцовские богатства и завидное положение в напыщенном закостеневшем обществе. Просто она так неотразимо верит любому слову… оказывается, чертовски приятно быть ослепляюще безгрешным в чьих-то неотрывно следящих глазах.       — В самом деле? — его самообладание — совершеннейшая из ящериц: хоть растопчи и в пюре перемолоти, а восстановится и саркастично высунет раздвоенный язык. — Может, еще станешь утверждать, что не встречала никого на свете лучше меня?       Хозяйская дочка внимательно разглядывает когтистые лапки-морщинки в уголках его глаз — вместо частого смеха в них вгрызся отпечаток какой-то желчной горечи. Флетчер чувствует, как мятежные пальцы нервно мнут и дергают его рукав, а малышка в противовес улыбается трепетливо и смущенно, будто смеясь над самой собой — уголки губ, то поднимаясь, то опускаясь, невнятно колышутся, словно гибкие тени прибрежных змеистых трав.       — Да, это так. — говорит она просто, храбро нащупывая его ладонь.       Ну вот и попалась… хорошая птичка.       Он великодушно стискивает предупредительную добычу и рассеянно, вскользь отмечает, какая же она убаюкивающе теплая. Его руки стерто шершавые и воспаленно, растравляюще жаркие, а Кэт вся надтреснуто хрупкая, податливая и слабая, словно затаенно сочащийся родничок или до отказа размокший кусок глины, из которого оттого виртуозно можно лепить что душе угодно. Вот и славно. Не высокомерной, свитой из колючей проволоки Сарой Эшли ей ведь быть — рассеченная до мяса щека до сих пор зудит и пощипывает, напоминая, как хотелось закатить ей затрещину или страстно сдавить горло чопорной ханжеской дряни, моментально оттаявшей от привычного подобострастного поклонения, не понимавшей красоты ЕГО землей, но брезгливо державшей их в руках!       Запоздало испугавшаяся внезапной обжигающей близости Кэт смятенно поджимает дрожащие губы и, отрывисто кивая на болезненный росчерк, обведенное малиновой каймой свидетельство гнева достопочтенной аристократки, сбивчиво интересуется:       — Где же ты так умудрился?..

      Треклятую царапину она обрабатывала самолично: стоило только Нилу появится в поле ее зрения с таким замечательным «знаком отличия», как он мгновенно без особого сопротивления под пристальным и омерзительно нечитаемым взглядом старика Карни был уволочен в гостиную, усажен в кресло (на это раз под неодобрительное поцокивание языка расфуфыренной мамаши) и залит всеми возможными заживляющими лечебными средствами, какие только можно было отыскать за две минуты ошпаренной беготни по ошарашенно оцепеневшему дому. Крошка очаровательно ахала и отдергивала руку, стоило ему лишь слегка напрячься или просто моргнуть. С бесконечной смиренной виноватостью вопрошала: «Больно?», еще ожесточеннее закусывала губу, будто выше закатывая рукава, и, в своем добросердечном порыве забывая стыдливо краснеть, наклонялась все ближе. Нил тогда прекрасно с колкой ясностью осознавал, что пахнет потом и раскаленной глиной, а Кэтти на лоб падали изнуренные беспощадным стягиванием кудряшки, будто водяная дорожка, измученно стремящаяся прочь от протекающего бочонка. В неразрывном переплетении со скромными беглецами струился, незримым ореолом окутывая ее взволнованное, искренне увлеченное, озабоченное лицо, наполняющий тело некой щекочущей солнечной легкостью, восхитительно уютный яблочный запах, неотъемлемо ассоциирующийся с необузданным золотистым раздольем не заарканенных, резвящихся себе в удовольствие, строптивых мустангов. Закончив, как, видимо, полагала, чудовищную нестерпимую экзекуцию, девочка-лютик, раздавленно пряча глаза, не замедлила предложить ему чай, всей своей смехотворной понурой убитостью неумышленно демонстрируя, что столь ничтожная компенсация, по ее мнению, явно не искупит перенесенных им страданий.       Ее простодушная, противоречащая всем инстинктам самосохранения беззащитность всегда была столь опрометчиво очевидна, что отделаться от желания целиком сожрать вскоре стало попросту невозможно. Безоговорочная слабость таила в себе дурманный соблазн. Однако Флетчер не раз и не два рассуждал с собственной тенью, привалившись спиной к разлинованной иззубренными полосами каньонной скале и встречая угрюмый сумеречный рассвет очередного походного дня, что надо еще посмотреть, насколько неуязвим и страшен хищник, зачарованно без оглядки плетущийся на тишайший зов своей обреченной благоуханной жертвы. Если на чистоту, он превосходно понимал, почему Король столь откровенно обожает свою дочь вместо того, чтобы резонно ворчать и сетовать на неприемлемое отсутствие наследников мужского пола (не принимая в расчет того факта, что Его Величество вообще никогда не имел крайне глупой и пагубной привычки пренебрегать уже находящимся в распоряжении имуществом). Кэтти, действительно, грела.

      — Пустяк, — ироничный смешок невозмутимо вычерчивает на чужих ломко тростниковых плечах зыбучую пустыню гремучих мурашек. — Один из ребят, размахивая кнутом, проскакал мимо, не рассчитал и зацепил самую малость. Я рявкнул, конечно, от неожиданности — это все-таки не травинкой пощекотать, да и не игрушки, в конце концов, еще по скотине в самый ответственный момент промажет, но взъедаться особо не стал, все же простительная оплошность…       Глядит с обожанием, как на святого.       Ложь, безошибочно впивающаяся в цель, способная застрять в складках черствейшего человеческого сердца, на любой вкус и цвет — не требующее титанических усилий хобби.       Ну не дура ли?       Безусловно.       Только тянет не растоптать жалкое создание, до удушья, окончательно прижать к ногтю, а с хирургической точностью вытащить из навороченного великолепия «опорные» шпильки и, с наслаждением разрушив до основания сей храм, покровительственно погладить по растрепанным перьям.       Право же, почему бы и не стать выдающимся альтруистом, защитником угнетенных и неподражаемым представителем высочайших моральных устоев, не тратясь даже на особо пышный красочно достоверный обман, если она неизменно готова поверить каждому сшитому в три стежка привиранью?       — Ты нехорошо себя чувствуешь, Кэтти? Вся трясешься, на ногах еле стоишь… — мягко бормочет он с такой ласкающей убежденностью, что приступ недомогания сразил бы и самого неуязвимого Дровера.*       Она, почувствовав, что и некогда свободная вторая рука оказалась в плену и уже ничто не может спасти от с текучей неуловимостью сокращающейся дистанции, как обычно уступчиво, не артачась, из последних пылинок благонравия отворачивает голову, все же оставляя в его безоговорочной власти бесхарактерно мягкий, оскверненный закатом, в котором ему все еще чудится пролитая кровь, оплывше белесый профиль со стоически закушенной щекой, и, конечно же, покорно шатается, ведь ее точно так же плево в чем-либо убедить.       — Нннет, ты не прав, я абсолютно…       — Ты боишься меня, Кэтти? Несмотря на то, что теперь точно знаешь: дикий зверь-я способен вполне себе мирно перенести длительное обмазывание боевых ран немилосердно щиплющими составами?       Положительно, он готов стать персональным наместником Бога.       Согласен неустанно подкармливать пожарище ее нерушимой веры регулярными доказательствами своего исключительного благородства.       Отнюдь не против повелевать и распоряжаться, не встречая и зачатков сопротивления, в опьяняющей безопасности дрейфуя по течению ее нежных хлопот, беспокойств и рвений.       Не откажется при любых обстоятельствах быть для нее средоточием мудрости, центром Вселенной, могущественнейшим существом, гораздым на любое чудо и подвиг.       Будет рад заполучить в нерасторжимое владение эту дивную квинтэссенцию уязвимости, беззаступной доверчивости, невинной сердечности и травянисто тихого повиновения.       Влекомая беспечно вскинутыми в призрачной полуулыбке уголками его губ юная мисс пока-еще-Карни тоже коверкает рот напускным весельем и, с настороженной неспешностью оборачиваясь, ребячески горделиво, с различимой отважной твердостью шепчет:       — Нет, Нил.       Это финал.       Лениво восхваляющие ее безропотность руки, возникнув, как давеча она, буквально из ниоткуда, вальяжно скользят по веретенной талии, и Флетчер, сощурив выгоревше бирюзовые глаза, немо смеется над дураками, кичливо не выносящими легких побед. Кэтти постепенно, мышца за мышцей, расслабляется в его ладонях — точно клавиши, изящным прочесом подминаемые под себя пальцами, одна за другой, подчиняясь чуткому поглаживанию, и ночь уже алчно вьет гнездо из расползающегося узла прядок у нее на затылке.       Принцессы по сказочным обычаям весьма часто выбирают себе женихов, неугодных отцу и матери, и уж он-то, вне всяких сомнений, не станет мешкать, добросовестно помогая Кэтрин поддержать эту поистине славную традицию.       — Тогда… посмотри на меня.       Последний осколок заката кислой давленой ягодой заманчиво тает у нее на губах.