записки в букетах

Лампы, освещающие большую сцену, красивая музыка, кажется, льющаяся мирным потоком отовсюду, огромное количество нарядных людей, сидящих на своих местах. Атмосфера чего-то неприкосновенного, вакуумного, отдалённого от скучной, заунывной, надоедающей всем обыденности. Она словно царила, порхала, заполоняла весь прохладный воздух, исходящий от бежевых стен и кондиционеров. В такие моменты, вероятно, все чутко ощущают объединение, будто сетью связывающее каждого, затягивающее в необыкновенно-прекрасный мир искусства, которого мы душой стремимся достичь. Оно мягко трогает все потаенные уголки нашей сути, проводит ласковыми пальцами и стирает, стирает все грани наших когда-то совершенных грехов, открывает большое, безграничное, залитое белым светом пространство для того, чтобы мы могли творить, создавать что-то новое, неординарное, доброе и, что самое главное, красивое. Вся красота — это искусство, а все искусство — это красота. Красота в незамысловатых красочных мазках, изящных движениях тела, хорошо подобранных словах и во всем остальном, что может восхищать. И то, что происходило сейчас на сцене, куда были направлены сотни внимательных взглядов, — тоже, несомненно, красиво. Зрители, каждый до единого, затаили дыхание, глядя с неприкрытым восторгом на очаровательного, до боли привлекательного черноволосого юношу, который с каждым своим утонченным движением, грациозным пластичным прыжком, маленьким изящным шагом заставлял сердца судорожно биться, словно в припадке, приступе, который возникает, когда что-то берет за душу так сильно и крепко. Да, это случилось именно тогда. Именно тогда унылая жизнь обычного человека, Наруто Узумаки, безжалостно перевернулась с ног на голову. Именно тогда сердце трепыхалось в груди, как дикая птица, загнанная в маленькую клетку. Именно тогда руки сжимали подлокотники, обшитые красным роскошным бархатом. Именно тогда он перестал задумываться о чём-либо неинтересном и повседневном. Вся его сущность была направлена лишь на одно, лишь на одно был так прикован его любопытный, заинтересованный, восхищенный взгляд. Гибкий юноша, одетый в балетный костюм, завораживал. Его нежно-розовая воздушная пачка, такого же цвета пуанты, обтягивающие ноги лосины и тоненькая маечка так удачно сидели на подтянутом теле. Он казался таким хрупким и легким, как самый дорогой хрусталь, и вместе с тем каким-то далеким, недосягаемым. Невероятное телосложение, противоречащее его воздушным движениям: такие тонкие бёдра, но такие крепкие, такой высокий, но невесомый. Бледная, гладкая, чистая кожа, темные матовые глаза, чёрные волосы, падающие по бокам миловидного лица и очерчивающие острый подбородок, ёжик на затылке. Нежная поступь, прямая величавая осанка, изящные ступни, острые лопатки, стройные лодыжки, взмахи длинных ног, прыжки, настолько гибкие, что тело, высеченное из мрамора, на пару секунд застывало в воздухе и летело, как пушинка. Такой непозволительно женственный, бесшумный, великолепный в каждом отточенном тысячами усердных тренировок движении, ловкий, чуть ли не эластичный. Прекрасный. Невероятный. Желанный. Наруто, сидя в своём строгом костюме, взмок от суматошно бьющегося сердца. Его синие в этом освещении глаза ни на секунду не отрывались от юноши, старше которого он был, наверное, максимум на пять лет. Классическая музыка подстегивала его воодушевление, и он чувствовал, будто находится не на этой планете. Как будто ничего вокруг никогда не существовало, как будто никогда не было начала и не будет конца. Все расплылось, размазалось и растворилось, сосредоточилось только на одном единственном человеке, чья розовая пачка вздрагивала при каждом шаге на носочках. Естественный, утончённый, — так хотелось, чтобы он никогда не останавливался. Сцена была как будто создана для него, а он для неё. Как будто его жизнь должна принадлежать только пуантам и полу, на котором можно творить. Как будто он родился, чтобы быть частью музыки, сопровождающей его в каждом взмахе тонких скульптурных рук. Изящный. Единственное слово, идеально его описывающее. И Наруто, сколько бы не перебирал других слов в голове, не найдёт более подходящее, чем это. Танец подходил к концу, Наруто это чувствовал. Тот пик самых необычайных, высоких ощущений, медленно догорал, как спичка. Пальцы неприятно обожгло, когда юноша, сделав последние плавные движения, остановился и поклонился зрителям. Зал взорвался оглушительными аплодисментами, криками «браво», и все тут же встали со своих мест. Кто-то нёс юноше букеты, кто-то пожимал ему руку, к слову, женственно-узкую. А Наруто, словно не от мира сего, застыл, будто в ноги налили бетона. Во рту пересохло, и он никак не мог сглотнуть: только глупо хлопать ресницами и тяжело дышать. Юноша низко поклонился ещё раз и мягко, благодарно улыбнулся залу. Его прохладный от темноты зрачков взгляд быстро проскользил по зрителям, и он его спрятал, словно не ожидал, что аплодисменты и отдача будут настолько бурными. Не прошло и минуты, как величаво-строгой походкой артист направился за кулисы, что заставило Наруто тут же встать на ноги. Слов у Наруто не было. Язык прилип к небу, хотелось выпить холодной воды и принять душ, чтобы прийти в себя. Это же он и сделал, когда приехал домой. Юноша не выходил все это время у него из головы, и он с ужасом понял, что хотел его. Наверное, во всех смыслах, но в самом жутком из них: он хотел им обладать. Такой прекрасной фарфоровой куколкой, сделанной самым талантливым мастером, таким неповторимым искусством, берущим на сердце. Хотелось его всего и без остатка, хотелось вновь видеть его плавные изгибы, острые черты… ведь он казался совершенным. Таким же совершенным, как переливающийся разными цветами рассвет, предвещающий новый день и таким же неизменно-идеальным, как скульптура. Внеземная красота, неописуемая и недостижимая, — все, чем Наруто сейчас дышал и жил. Артистом балета, внимания которого просто так никогда не добиться. Руку к которому протянуть понадобится только с силой, но осторожной, чтобы не разбить. И Наруто тянулся. Он приходил снова и снова лицезреть божественного совершенства юношу, хотел все больше и больше увидеть его поближе. Прикоснуться кончиками пальцев и провести, скользнуть взглядом, детально изучить и по возможности никогда не отпускать. Все потому что его балет завораживал. Оставлял вечное клеймо. Все началось с букетов. Он нёс их каждый спектакль, и бережно отдавал в чужие руки. Темные глаза отчего-то запомнили его сразу же, и каждый раз незаметно заинтересованно блестели, как только находили знакомую фигуру. Странное необычное чувство поселилось в груди у артиста, но он старался его подавлять. Наруто ликовал. От одной только мысли, что он стоит совсем рядом с предметом безграничного, даже слегка нездорового обожания. Трепетал от одного только касания к его прохладным пальцам. Так хотелось. Хотелось его. Хотелось быть с ним постоянно и не отходить ни на шаг. Каким же болезненным было это желание, каким надоедливым, настойчивым, слишком сильным, чтобы можно было с ним легко совладать. Чуть ли не сжимая руки в кулаки и кусая губы до крови, он пытался держаться. Словно по какому-то рычагу весь разум его и стойкость исчезали под напором, на удивление, такого легкого в движениях тела. Балет. А ведь Наруто в нем ничего не смыслил. Как, собственно, не смыслили и многие, когда видели на сцене прекрасную балерину, восхищались ею и боготворили, не зная, что в балете раньше были только мужчины. Наруто же смотрел на балерину скучающе. Да, красивая, пластичная, но не такая, как он. Разворачивающаяся перед ним драматичность актрисы нисколько не цепляла. Она казалось искусственной, пластилиновой, ненастоящей. Отточенные уверенные движения, но никакой души. Но тут же все взорвалось красками и вспышками, когда на сцену вбежал именно он. Тогда всё в миг зажило, сердце принялось быстро биться и сжиматься. Артисты разыграли какую-то сценку, смысл которой Наруто не особо понимал, ибо отчётливо следил только за одним: за пантомимой своего совершенства. Как играли его черты лица, показывая трагичные эмоции и как преобразовывалось вместе с этим все происходящее. Словно это он был ведущим, словно он прима-балерина, настроение всего представления, его сердца и душа. Несмотря на то, что Наруто смотрел только на юношу, он чувствовал что-то вроде зависти. Балерина касалась его, он поднимал ее вверх — как только это его не сломало? — и кружилась вокруг, почти не отступая далеко. На нем был чёрный обтягивающий костюм, сочетающийся с цветом глаз и волос, что необыкновенно притягивало, а на ней большая пышная белая пачка и длинные перчатки. Двигались парно, чувственно, но от того для Наруто — мерзко. Намного красивее было тогда, когда юноша порхал на сцене один, уединённо с самим собой и еле дышащим залом, сопровождающим каждое его движение. Та ревность плохо на нем сыграла, дала толчок для необдуманных, импульсивных и неосторожных действий. Когда спектакль гармонично завершился, Наруто вновь подарил юноше пышный букет. Тот за все время не говорил ни слова, но в этот раз поблагодарил. И Наруто удивился. Удивился тому, насколько на самом деле мелодичным и низким являлся его голос. Юноша не обратил на реакцию стоящего рядом парня и продолжил принимать букеты. Даже голос у него был идеальный. Юноша без единого изъяна и недостатка — безупречный. Живет ли в нем хоть один порок, грешен ли он в своих делах, чист ли настолько, насколько кажется? Так не хочется признавать, что он всего лишь человек, родившийся, выросший, познавший когда-либо боль. И все потому, что мы подсознательно ищем свой идеал, а если и не находим, то в упор создаём его сами. Для Наруто засевший глубоко в мыслях артист стал именно идеалом. Именно тем, к чему так стремится душа, тем, на что хочется равняться, тем, что хочется присвоить себе, как бы собственнически это ни звучало. Тем глубоким вечером Наруто стоял у чёрного входа театра и поджидал юношу. Чувства чересчур захлестнули его, как ударной волной. Хотелось его увидеть, — до следующего балета он не дотянет — хотелось поговорить, услышать ещё раз чудесный, очаровательный голос, даже совсем немного не похожий на женский. Столько противоречий в одном человеке так удачно с ним уживаются и делают его таким, какой он есть — потрясающе. Только спустя час томительного ожидания, сопровождающегося встречей других артистов — всех, но не его, он увидел, что из двери выходит парень в чёрной водолазке, тонкой курточке и брюках с высокой талией. Выглядел он превосходно, как и всегда. Наруто, обращая внимание на себя, тут же разразился эмоциональной тирадой о том, что его балет восхитителен, что восхитителен и бесподобен он сам, что он не может перестать думать о нем хотя бы на жалкую секунду. Юноша непонимающе и растерянно проморгался. Он казался каким-то отстраненным, сдержанным, даже слегка холодным. Такой откровенно-открытый на сцене, принимающий каждый восторженный вздох и такой невозмутимый, флегматичный в жизни. Вежливо и сухо улыбнувшись, юноша поблагодарил Наруто, хотя сам чувствовал, как заметно от волнения увлажнились ладони, покоившиеся в тёплых карманах куртки. Отметил про себя, как отреагировал на выпад незнакомца, как воспринял его искренность, пылкость и энтузиазм. Отметил, что у него действительно невообразимо голубые глаза, пшеничные волосы, стройное тело, на котором так хорошо сидят строгие брюки и белая, закатанная до локтей, рубашка. Наруто тем временем выжидающе смотрел на симпатичного юношу и понимал, что увидев его на улице, вряд ли бы подумал, что он занимается таким душевным танцем, как балет. Они не расходились, а просто смотрели друг на друга. Наруто нутром ощущал, что если бы артист, стоящий перед ним, хотел бы уйти, он давно бы ушёл. И одними благодарностями не хотел бы отделаться. Что-то подсказывало ему, что все не так плохо, как он ранее думал. — Простите, но мне нужно идти, — все же с маленькой ноткой сожаления и отстранения сказал прохладный низкий приятный голос, и юноша развернулся, чтобы уйти. Наруто замер на месте, глядя в равнодушно удаляющуюся высокую строгую фигуру. Хотелось окрикнуть юношу, лишь бы узнать хотя бы его имя, чтобы распробовать на языке и иногда перекатывать во рту, как сладкую конфету. Но вместо этого Наруто впал в ступор, словно переклинило. Наруто не решался упускать свой шанс. Он не из тех, кто сдаётся. Темные глаза, увидевшие знакомые светлые волосы на следующем спектакле, блеснувшие на знакомом месте по окончании, заставили сердце странно дрогнуть. А может быть, показалось? Потому что каждый раз после выступления сердце бьется как бешеное от радости, от чувства переполненного вдохновения, от любви к своему искусству. Он пытается отдышаться и небольшая улыбка сама по себе напрашивается на губы, потому что он видит, какие чудеса творит с залом, когда духовно обнажается перед ним. Да, всё же, вариации он любил намного больше: так ты выкладываешься один, словно ведёшь безмолвный разговор с сотнями людей. Хоть его и нельзя было назвать интимным, но именно таким он юноше и чувствовался. И снова букеты. Честно говоря, он не любил их, ведь они кажутся и чувствуются чересчур неживыми и формальными. Но также он знал, что смысл букетов кроется в следующем: это была благодарность зрителя, его немое восхищение, переданное в незамысловатых структурах цветков. «Красота заслуживает красоты», — снова говорят незнакомые люди, протягивая их, «Вы заслуживаете куда больше», — говорят знакомые голубые глаза. Мало кто знал, но розовые камелии артист любил больше всех. Его всегда удивляли именно эти цветы: они словно оригами, такие бумажные, ломкие, вот-вот неаккуратно возьмёшь в руки, и они помнутся. Но на ощупь мягкие, гладкие, шелковистые, так и тянет провести по ним кончиком носа, чтобы вдохнуть чудный сладкий аромат. Юноша берет протягиваемый букет и спрашивает про себя: как незнакомец догадался, что это его любимые цветы? Старается не смотреть в голубые глаза, словно те заискивающе и по очереди начнут отгадывать все его тайны, слишком глубоко залезут в душу, обнажат скрывающиеся чувства. Но всё же перед уходом Наруто успевает заметить, что юноше цветы понравились: слишком уж любовно блеснули его глаза. А артист успевает заметить, что действительно чувствует странную связь с рядом стоящим молодым человеком. И это ему не совсем нравится: кажется небезопасным, странным, непривычным. Его начинают смущать записки в цветах, которые незнакомец ему оставляет. Всё от извинений за свою излишнюю эмоциональность и настойчивость, до нескольких откровенных слов о том, как красиво и гармонично кремовые ленты обвивают его изящные тонкие лодыжки. Это уже стало традицией, длящейся несколько месяцев. «Неудивительно, что Вы любите камелии. Эти цветы настолько же нежны и красивы, как и Вы». Юноша же всячески делал вид, что не замечает светлые вихры, которые по-особенному выделялись среди большого темного театрального зала, не замечает случайные прикосновения к пальцам и не чувствует от того мелкую дрожь пробегающего по нервам тока. «Интересно, о чем Вы думаете, когда танцуете? На сцене Вы преображаетесь так, что я теряю дар речи». Наруто тем временем уже не видит смысла без этого музыкального театра, без этого сложного, никого не оставляющего равнодушным, многогранного и чувственного жанра, который полюбил благодаря особенному артисту и его безграничной отдаче. «Вчера я не мог уснуть, потому что снова и снова прокручивал в голове, как Вы делаете пируэты и жете. Не удивляйтесь, благодаря Вам я узнал многое о балете». Юноша отчего-то поддавался нелегкому соблазну читать эти записки, и с интересом их ждал. Каждый раз в них было что-то новое и безнадёжно цепляющее. «Я даже не знаю, читаете ли Вы мои записки, но надеюсь, что да. Хочу сказать, что отдал бы все, лишь бы видеть Вас каждый день своей жизни». Наруто смотрел на юношу, как через клетку. Выразительный, яркий, и неисправимо недосягаемый для чьих-либо рук. Столько решёток, и не прикоснуться к прекрасной вольной птице. Только наблюдать без возможности коснуться мягких перьев, помогающих взлететь высоко. «Если Вы хотите, я больше никогда не попадусь вам на глаза. Только скажите мне это в лицо, потому что я не могу жить без звука Вашего голоса», — предпоследняя прочитанная юношей записка. Никто ещё в течение столь длительного времени не добивался внимания юноши. В какой-то момент он подумал, на удивление самому себе, что хотел бы вновь встретиться с тем незнакомцем. Мысли, подобные этой, он отбрасывал, но в этот раз одна из них слишком уж глубоко забралась под корку. Отделаться от неё казалось практически невозможным. Может, в конце концов, так всё прояснится, он убедится, что ему всего лишь вскружили голову и его чувства ошибочны. В тот особенный раз он снова выложился на сцене на полную. Ждал с нетерпением окончания танца впервые в своей жизни, хоть и наслаждался им каждой секундой. И всё из-за незнакомца, так резко и без разрешения ворвавшегося в его жизнь, из-за глупых записок и непонятного, ниоткуда взявшегося непривычного и трудно объяснимого влечения. Он с небольшим колебанием вложил в его руку, когда взял букет, записку о том, чтобы он ждал его у чёрного входа, как в тот раз. Наруто был шокирован, и его чуть ли не подтрясывало от осознания случившегося. Сейчас решится его судьба. Тяжело сглатывая, ёжась от холодного весеннего ветра, он ждал. В какой-то момент ему даже показалось, что его просто-напросто обманули, но в следующий все сомнения тут же отбросились. Чёрные брюки, чёрная водолазка. Наруто впервые не знал, что сказать, поэтому просто открывал и закрывал рот в надежде, что подходящие к ситуации слова сами собой вылетят и помогут ему. Неужели он скажет, чтобы Наруто больше не появлялся в поле его зрения? Чтобы не писал больше те записки? Отнюдь, он сказал совсем о другом. Сначала неуверенно и натянуто улыбнулся, жалея, что затеял всё это, но взглянув в голубые, ожидающие приговора, глаза, удивленно понял, что, скорее всего, поступил правильно. — Меня зовут Саске, — произнёс он сдержано, ровным голосом, прося, умоляя, лишь бы не дрогнул. «Я постоянно перебираю в голове, какое у Вас может быть имя, и иногда это сводит меня с ума. Если бы Вы хотя бы намекнули, на какую букву оно начинается, я был бы безмерно счастлив». Наруто засиял. Саске, как бы сильно и отчаянно он не хотел признавать, это понравилось, ведь лицо незнакомца разгладилось и его озарила широкая белоснежная улыбка. Так началась красивая история любви. Хотя она началась ещё давно: именно с того момента, когда жизнь Узумаки Наруто перевернулась с ног на голову, когда руки сжимали подлокотники, обшитые красным роскошным бархатом, когда взгляд был устремлён только на одного человека — артиста балета Учиху Саске. Поначалу их встречи были короткими, состоящими из незатейливых бесед, походов в парк, распития зеленого чая: Наруто мелкими шагами приближался к Саске, как к закрытому ото всех бесценному экспонату. Он и не думал никуда торопиться, наслаждаясь обществом самого прекрасного человека из всех, кого он когда-либо встречал. Хоть Саске и флегматичен, собран и спокоен, Наруто узнает его все больше, читает его по глазам, наблюдает за ним и видит, как он открывается. Пускай нерасторопно, медлительно, но открывается. До той степени, что наконец позволяет себя целовать. Мягко, ласково, неторопливо. Саске податливый, нежный, словно лепесток, который легко зажимаешь между пальцами, — и сердце болезненно бьется, отдавая глухими ударами в ушах. Эйфория, фейерверки, бабочки в животе — наверное, именно так описывают влюблённость. Когда Наруто отстраняется первым, он глядит на полуприкрытые, подернутые дымкой, темные и все ещё загадочные матовые глаза, обрамлённые угольными ресницами, и ему кажется, что он упадёт в обморок, потому что затем замечает, что чужие расцелованные губы стали розовыми, немного блестящими и соблазнительно припухлыми. И Наруто желал ещё. Бог знает, что бы случилось, если бы Саске все же не подался первым вперёд, движимый отчаянным внутренним ощущением и мучительным порывом. Второй поцелуй вёл уже он, и это было немного неловко, неуверенно, но чувственно и так искренне. У Саске кружилась голова, и он понять не мог, отчего. Для него было ясно только одно: если поцелуй становится более страстным, он все быстрее теряет рассудок и самообладание. Айсберги его безжалостно трескаются, подтаивают, распадаются на более мелкие глыбы и обогреваются тёплыми лучами. Через какое-то время он отметил про себя, что целовать Наруто, догадавшегося об этом первым, было приятнее всего. Его опыт в этом деле был не богат, но он несомненно никогда не испытывал настолько большой шквал чувств и мимолётных ослепительных ощущений всего лишь прижимаясь губами к чужим. Далее все происходило размеренно, гладко. Целовались они все чаще, и все чаще переходили границу, намекающую на нечто большее. И в какой-то момент Саске с замешательством понял, что этого не боится. Он сам давал Наруто понять через тёплые недвусмысленные касания, что не против перейти через грань. Наруто несколько раз спросил, точно ли он хочет этого, и Саске каждый раз кивал головой, краснея от внезапно и неожиданно нахлынувшего предвкушения и возбуждения, а затем постанывал, когда тёплая ладонь ритмично оттягивала крайнюю плоть, проезжалась по стволу и пальцы поддевали влажную головку. А Наруто из-за всего этого сходил с ума, тяжело сглатывал и дышал, пока запретное ощущение не отпустит и слабость не появится в ногах. Между тем Наруто постоянно приходил на спектакли, не пропуская ни одного. И каждый раз, как новый: грация, изящность, легкость, трепещущие чувства в животе. Прыжок — кажется, Саске вот-вот полетит. Высокий взмах ногой, кольцо из тонких рук, изогнутые ступни — кажется, Наруто перестал дышать. Смотря на это совершенство, он понимал, что таким нельзя обладать. Нельзя иметь его под рукой, использовать, как вещь, а нужно заботиться, заботиться, ещё раз заботиться и оберегать, как самое драгоценное. Саске словно самый красивый бутон, словно та кульминация перед цветением, распусканием нежных лепестков, и он почти готов благоухать, раскрыться окончательно, показать себя во всей красе. И он делает это каждый раз, когда выходит на сцену. Каждый раз распускается заново, и от него веет свежей весной, капелью, молодыми побегами. И даже если он будет на грани засохнуть и погибнуть — он сделает это, чтобы дать новым молодым бутонам расцвести. Блестки на его костюме сияют и переливаются не ярче, чем он. Он заполоняет собой весь зал, такой маленький и ломкий на большой сцене, украшает его своей выразительной игрой и приковывает внимание сотни взглядов. Ничто не способно от него ускользнуть, он поймает за душу каждого и не отпустит, пока не убедится, что танец сделал своё дело. Каждый раз Наруто ждал его у чёрного входа. И каждый раз тянулся, тянулся к ошеломлённому артисту за поцелуем, даря тепло, даря все чувства, накопившиеся у него за время представления. Саске на изумление себе беспомощно млел под его руками, крупными, по сравнению с его ладонями, и таял, как восковая свеча, давая пламени его растопить. Он крайне чувствительный, и несмотря на то, что недотрога, от него много отдачи, потому что он знает, он ощущает то, что испытывает к нему Наруто. Никто никогда не касался его так бережно и мягко, не целовал с таким страстным, жаждущим упоением, не был так осторожен и ласков. Саске чувствовал, как чётко и беспорядочно стучит сердце от таких действий, и ощущал под пальцами, как пылко и рвано бьется чужое. Словно распивая воздух на двоих и отнимая его друг у друга, они все целовались и целовались, пока снова не начнёт кружиться голова. И каждый раз Наруто, отстраняясь, чувствовал себя так, словно поднялся на самую высокую точку в своём городе и смотрит на раскинувшийся под ним необычайно-красивый, богатый красками, пейзаж. Дух захватывает, сказать нечего, просто смотрит на то, как на его ладони лежит нечто большое, дышащее, чувствующее. И ощущение такое, словно хочет объять все это огромное пространство, защитить каждого в нём жителя и не дать никого в обиду. И каждый раз Саске изумленно хлопал чёрными ресницами, снова и снова тонул в насыщенно-голубых глазах, терялся, не мог найти выход до тех пор, пока его лица не коснутся для того, чтобы он пришёл в чувства и вынырнул из водных морских глубин. Светлые соломенные волосы, которые всегда хотелось перебирать, взъерошивать, чувствовать под ладонями, напоминали большое солнце, высоко висящее в чистом голубом полотне, словно говоря, что только что наступил полдень, и у него есть ещё уйма времени, чтобы осуществить все свои планы. Неудивительно, что бутоны расцветают только под тёплым солнечным диском и живут благодаря ему. И все же в редкие моменты он казался немного безразличным, упрямым, отрешенным и безучастным, словно все ещё не доверял Наруто полностью, что неудивительно, ведь для него все происходящее в новинку и он не всегда знает, как нужно себя вести. Но всегда это перекрывалось так резко и настолько неузнаваемо, что Узумаки оставалось только удивляться и радоваться своим маленьким победам, сломав ту корку льда, которой Саске себя защищает. Наруто показывал всегда свои чувства через каждое предусмотрительное слово и действие. Показывал, что может быть вовремя ненавязчивым или же страстным, и тем самым давал понять, что ни в коем случае не сделает так, чтобы Саске было некомфортно. В конце концов, он открывался именно для Наруто. И именно Наруто были посвящены его танцы. Потому что тот, как никто другой, был самым искренним, чутким и отзывчивым. Таких он никогда не встречал, так что никогда не жалел, что сунул ему в руку свернутую записку. Вся их жизнь закружилась вокруг театра, а любовь переросла в настоящее искусство. Разговоры о самом важном: о собственных мыслях, мечтах, понимании, пережитой когда-то боли, прошлом, настоящем, будущем, обсуждения когда-то прочитанных книг и рассказов, — они и думать не могли, что все придёт именно к этому. К этой необычайной связи, что так крепко их сцепила вместе, к этой необыкновенной гармонии и стойкому равновесию. Саске и предполагать не мог, что зайдёт так далеко, что так замертво вцепится в доброго, теплого, задорного, мягкого Наруто, привычная сущность которого, оказывается, перекрывалась, когда он, горячо и страстно дыша в шею, оставляя лёгкие заигрывающие укусы, клал его в постель полураздетого, зацелованного. Саске чувствовал себя распластавшимся под большим солнцем, так обжигающим его лучами. И хотелось это солнце до неузнаваемости, до дрожи в коленях. Наруто казался голодным, жаждущим, как будто белая скульптурная кожа — единственный источник напиться вкусной освежающей воды. Как будто только это помогло бы ему перестать гореть и сгорать. И он припадал губами ещё и ещё к тонкому стеклу стакана, чтобы остыть, но, кажется, это наоборот ещё больше его распаляло: чем больше пил, тем больше хотелось. Саске, изгибаясь, подставлялся, давал Наруто напиться настолько, насколько ему нужно, потому что сам жаждал не меньше, и зарывался пальцами в солнечные волосы, не давая отстраниться ни на секунду. Если Наруто отдалится сейчас хотя бы чуть-чуть, он снова покроется привычной паутинной ледяной коркой, — ему, честно говоря, так не хотелось, чтобы это случилось вновь. И слава Богу, ладони Наруто были везде так же, как и губы. Сухими и горячими проезжались по белой груди, дразняще задевая пальцами чувствительные розовые соски, затем вниз по бокам, пересчитывая рёбра. Саске поддавался вперёд и, наконец, предательски стонал, когда его орган взял в плен горячий мокрый рот. Пальцы сжимали золотистые вихры, а чужие ладони держали крепкие светлые бёдра, поглаживали их, гладко скользили вперёд к выступающим тазовым косточкам. Наруто двигался неторопливо, наблюдая за реакцией открытого Саске: то, как он жмурится, отдаётся, постанывает. Неизменно хотелось его всего до кончиков пальцев. Наруто пытался брать неглубоко, чтобы не дать Саске кончить раньше времени, но как же тяжело это было. Остановиться, чтобы прекратить наслаждаться низкими стонами, казалось непозволительным. Они так ласкали слух, так будоражили, сладко проезжались по тяжелому комку удовольствия, собирающегося внизу живота, отдавались в ноющем твёрдом органе и тяжёлых яичках. Щеки Саске чудесно розовели, на темных глазах застилалась дымка, веки полуприкрыты. А синий взгляд смотрит с упоением, двигаясь вверх и вниз с влажными губами по стволу. Причмокивания сводили обоих с ума, как и язык, уделяющий внимание сочащейся истомой головке. — Наруто, — стонал низкий голос Саске, пытающегося податься вперёд. Как же на самом деле это сводило с ума. Обнажало все сокровенные желания, стирало все терпение и разум. Хотелось больше, больше, всего и сразу. Узумаки нехотя отстранился и снова приблизился к губам. Возбуждающая горечь играла на их языках, перекатываясь с одного на другой. Наруто осторожно поддел Саске за колено и с диким нежеланием оторвался от вкусных губ. Он осторожно устроился между широко разведённых ног и смотрел на лежащего под ним человека, весь вид которого ассоциировался сейчас чем-то запретным, греховным и порочным. Если и гореть за это в аду, то только вдвоём. Он взял недалеко лежащую малиновую смазку и смочил ею пальцы. — Ты готов? — спросил Наруто хриплым голосом, мысленно трясясь от возбуждения. Саске несколько раз кивнул для убедительности и закрыл глаза, зная, что он действительно готов. Наруто ловко орудовал пальцами и старался действовать наиболее безболезненно. Чутко следил за чужой реакцией, неторопливо растягивая стенки сморщенной тугой дырочки, к которой, честно говоря, хотел припасть губами. Но у него будет ещё уйма времени, чтобы сделать это с Саске. Входя тремя скользкими пальцами и задевая чувствительный комок нервов, он понимал, что его партнёр уже не может терпеть мучительные ласки. Устроившись поближе, он приставил член к растянутому отверстию, но не входил. — Эй, Саске, — позвал его Наруто, чтобы тот открыл глаза. Учиха, покрывшийся испариной, сжимал напряженными пальцами хлопковые простыни, его глаза возбужденно блестели в полумраке и умоляли о продолжении. — Ты чертовски красив сейчас, — не удержался от честного комментария он, смотря прямо в матовые глаза, а затем добавил, — как и всегда, впрочем. Саске слабо усмехнулся и притянул Наруто за шею для глубокого поцелуя, лишь бы тот перестал болтать. Расценив это за готовность, Узумаки начал медленно проталкиваться внутрь. Лежащий немного напрягся от неожиданности, но чужие губы в миг его успокоили. Наконец отстраняясь и подхватывая Саске под коленями, он вошёл до конца и подождал, пока тот привыкнет. Обоих окатило жаром, когда Наруто сделал пару толчков на пробу. Чёрные, разметавшиеся по светлой подушке в сексуальном беспорядке, волосы, выразительные ключицы, красивая обнаженная грудь, торчащие розовые соски, подтянутый живот, острые рёбра, полуоткрытые губы, молящие стоны, зажмуренные глаза. Совершенный. И бесконечно, бесконечно гибкий. Наруто мог буквально чувствовать как его растянутые разогретые балетом мышцы поддаются каждому движению руки, подстраиваются под позу и даже дают большое поле для ее изменения. Когда Наруто целовал его острые колени, в миг голову посетила одна мысль. Он глянул на ступни Саске и ужаснулся. Саске был идеален во всём. И даже с виду побитые, перебинтованные, изуродованные прекрасным мастерством пальцы казались совершенными. В нём все также не было изъянов. И Наруто не удержался. Он приостановился и прильнул губами к настоящему искусству. Грубые красные узловатые пальцы, всё время горящие танцем, сухие ступни, желтоватые ногти — это всё не оставалось без внимания. Саске удивился, уставился на Наруто шокированным взглядом и поблагодарил Свет за то, что у него есть глаза, потому что кожей в тех местах таких невесомых поцелуев он почти не чувствовал. — Совершенный во всём, — тихо и восхищённо выдохнул Узумаки и оставил последний мягкий поцелуй на внутренний части уголка стопы. Это касание Саске ощутил ясно. И всё пошло по кругу. Жар двух тел, насыщенные стоны, жадные поцелуи. Учиха хватался за Наруто как утопающий, притягивая к себе, обхватывая ногами, принимая в себя каждый толчок и истекая истомой. В ответ Наруто дышал горячо, чувствовал головокружение от запаха Саске и чуть ли не падал на его грудь от эмоций. Стойко держась, он подхватывал его, угадывал его настроение, ударял по той самой точке, гладил влажный член, целовал в приоткрытые губы. Всё случилось внезапно. Наруто чувствовал, что оба уже на пределе, поэтому стал вбиваться резко, отрывисто, и вдруг Саске, спустя пару движений рукой, спустя несколько судорог излился на свой живот и грудь с рваным стоном и счастливо ощутил, что будто лежит на облаке. Наруто всё это видел, поэтому вскоре тоже беспомощно размяк, бурно кончая прямо внутрь. Он вышел и упал без сил рядом с Саске, глупо блаженно улыбаясь и тихо жизнерадостно смеясь. Оба дышали тяжело, перед глазами все вертелось, размазывалось пятнами. Жутко хотелось спать, собственно, оба это скоро и сделали. Прямо так, рядом, мокрые, грязные, липкие, но чертовски удовлетворённые, ведь только что случился их незабываемый первый раз друг с другом. Теперь они любили не только душой, но и всем телом. Тем тёплым утром Наруто проснулся пораньше и долго смотрел на умиротворённо спящего Саске, красивого, обнаженного, вытянутого, прикрытого только краем одеяла, и прокручивал в памяти его балет на сцене, своё первое ощущение при первой встрече, их общее прошлое и все, что они пережили ночью. И с благоговейной улыбкой вспоминал, как известный в их городе артист льнул к нему во сне, явно неосознанно, потому что Саске далеко не неженка и не любитель объятий. Наруто никогда бы не подумал, что все перетечет в это. Он даже не смел мечтать, что сумеет прийти к подобному рука об руку с ним. Кто знает, как все сложилось бы, если бы не записки, которые он оставлял в своих букетах. Кто знает, что было бы, если бы он сдался, опустил руки и даже не пытался добиться внимания этого сложного, противоречащего во всем, существа. Об этом думать, честно говоря, не хотелось. Наруто, наконец, встал, сходил в душ и приготовил им обоим завтрак, а когда вернулся, четко ощутил, что в спальне стоит спертый запах секса, отдающий малиной. Учиха поморщился и, когда окончательно проснулся, ясно ощутил присутствие Наруто из-за знакомых ударов сердца. — Доброе утро, — сказал Наруто хриплым ото сна голосом, мягко улыбаясь и наблюдая, как Саске сладко потягивается на смятых простынях и как уголок его тонких губ после произнесённых им слов поднимается вверх. Наруто чувствовал себя самым счастливым человеком. И ещё более счастливым, когда увидел, что подаренные им когда-то веточки камелии стояли у Саске на подоконнике. Перед глазами быстро проплыли картинки о том подаренном букете, записку из которого он трусливо решил убрать и спрятать в кармане в последний момент. «Мне кажется, я люблю Вас». Самое волшебное было то, что Наруто теперь знал: его чувства взаимны.

Избегающий любви Не дает согреться своему простуженному сердцу