* * *
— Ты вообще разговаривать умеешь? — с ухмылкой поддевает Артём; тишина безжалостно изъедает уши, а монотонное тиканье настенных часов раздражает настолько, что он готов схлопотать тяжёлым кулаком в нос, лишь бы перебить этот противный звук, с чем прекрасно способен справиться хриплый голос с отвратительным акцентом. Пока они отсиживаются в гостиничном номере и настороженно прислушиваются к любому шороху в передатчике, — точнее, «прислушивается», потому что Акинфеев обеспокоенно хмурится, не выпуская коммуникатор из рук, а Артём методично опустошает бутылку на редкость паршивого виски и считает резные узоры на потолочных плитках, — Кристина пытается выведать информацию о местоположении базы террористов у своего дяди. Дзюба не представляет, каким макаром ЦРУ и КГБ удалось завербовать её и заставить работать под их началом, но та послушно следует указаниям и не пытается вворачивать язвительные комментарии на фразы кураторов во время инструктажа. Он ей искренне восхищается, — эстет же, ценитель прекрасного, — но ничего кроме, хотя взгляды, бросаемые девушкой из-под пушистых ресниц, говорят больше, чем следует. Красивая, сильная, независимая, — в ней сочетается всё, что Артёму нравится в женщинах, — но с некоторых пор его глазам полюбилась комичная фигура, неуклюжая в бытовых мелочах, и собранная — на каждом задании, где ничего не стоит словить шальную пулю привлекательно маячащим в идиотской кепке затылком даже издалека. Дзюба скользит жадным взглядом по жилистым рукам с выступающими дорожками вен и думает, что в какой-то момент его нестабильная жизнь окончательно сбилась с курса, раз он титаническим усилием воли запрещает себе их касаться. В мыслях маячит крикливое «в СССР секса нет!», и он проглатывает громкий смешок вместе с янтарной жидкостью, лениво рассчитывая количество дней, которое понадобится, чтобы перестать накладывать грим на лиловый синяк, оставленный Игорем за мимолётный поцелуй. «В СССР секса нет!», — а ещё там нет места легкодоступным женщинам, качественному алкоголю и однополой любви. Если честно, Артём не уверен, что советские люди вообще способны на глубокую привязанность и проявление нежных чувств, и от этого на душе скребут кошки — впервые за долгое время. — Я к тебе обращаюсь, большевик, — мурлычет Дзюба, мечтательно жмурится, перекатывая на языке шершавое «ш»; с годами его русский ржавеет, но общаться с Акинфеевым на его родном языке — дело принципа, очередная попытка позлить. Он наблюдает за тем, как Игорь стискивает губы тонкой линией, хмурит густые брови и сжимается весь подобно натянутой пружине: ещё одно неосторожное движение — и разорвётся. — Не можешь сдерживаться в моём присутствии? — неосторожная издёвка вылетает изо рта, подкрепляется похабной, пропахшей виски улыбкой; Артём идёт по острому лезвию, играет с огнём и вписывается в опасные повороты. Ему наплевать на последствия, хочется вытащить из неприступного русского хоть что-то, помимо выцеженного «заткнись, ковбой», пусть этим «чем-то» окажется выплеск накопленной ярости, — Дзюба читал досье, поэтому знает о приступах агрессии, проявившихся у Игоря после вынесения судом приговора его отцу, — только бы не впечатываться в стену отчуждения раз за разом, чувствуя себя конченным идиотом. Артём не знает, удастся ли ему прорваться за колючую проволоку, за которой отсутствуют толстые стены и начинается ненависть к стране, что отняла у него родителей, возможность на спокойную жизнь и посадила на цепь его самого. Там — беззащитный ребёнок, у которого спина покрыта переплетениями уродливых шрамов от бесконечных ударов, не дополучивший отцовского воспитания и материнской любви. Игорь тянется к огню, но понятия не имеет, как с ним обращаться: тот больно жжётся, бьёт по рукам, вынуждая отпрянуть назад — снова. — Неудивительно, что у тебя никого нет, — утверждает Дзюба со знанием дела; ступает на самый край, готовый сорваться с обрыва, потому что обратной дороги нет и попыток начать сначала — тоже. Он не сразу осознаёт, что именно сказал, но когда до него доходит, пронзительный карий уже плавит в нём аккуратную дыру; Артём дёргает головой, потому что взгляд напротив — пустой, как отстрелянная обойма, и это пугает ни на шутку — попал по жизненно-важным, тёплая кровь наверняка питает свитер, расползается уродливым пятном. — Замолчи, — задушено шипит Игорь, сдерживая клокочущую злость в грудной на коротком поводке; впервые за несколько часов отвлекается от задания, от Кристины и переживаний за её жизнь. Акинфеев — холодный и каменный почти, Дзюба режется о глыбы каждый раз, когда пытается подступиться и схватиться за выступ, но отчего-то сейчас ему кажется, что это он — чёртов айсберг, протаранивший обшивку «Титаника». Потому что Игорь не «неприступный», а «защищающийся». Он весь — сплошная рана, что не заживает под натиском чужих насмешек и издёвок. Артёма прошивает крупной дрожью вдоль позвоночника, справедливое «кретин» лижет воспалённое сознание огненными всполохами, а виноватый взгляд провожает напряжённую спину, обтянутую плотным свитером. Входная дверь громко хлопает, оставляя его наедине со своим фатальным проигрышем. Он облажался.* * *
Кристина возвращается через несколько часов, щедро делится полученными сведениями, касается плеча Игоря рукой и тепло улыбается Артёму, получая в ответ вымученный оскал, полный затаённого раздражения. — Так странно, что ты ещё жив, — шутит она, кивая на него, и устало валится на небольшой диванчик. Её веселят их словесные перепалки, переходящие в мордобой; девушка любит шоу, чуть ли в ладоши не хлопает от мазохистского удовольствия, обрабатывая очередные ссадины Дзюбы после. Игорь не позволяет ей, штопает себя сам и от этого под ребром непонятно теплеет, потому что Артём сразу вспоминает, как наскоро бинтовал чужое предплечье на совместной вылазке, когда пуля всё-таки прошла по касательной, а Акинфеев покорно молчал, старательно пряча взгляд куда-то в сторону. — У меня, как у кошки — девять жизней, — деликатно сообщает Дзюба, поправляя отвороты серого пиджака. Кристина звонко смеётся дежурной шутке, а Игорь за его спиной скептически хмыкает.* * *
Они пробираются на яхту Алендер, опираясь на наводки, добытые Кристиной, зачищают периметр и затрачивают минимум усилий на операцию, что вынуждает сомневаться в отсутствии какого-либо подвоха в проделанной работе. Девушка обещает отыскать диск с кодами ядерных бомб, просит прикрыть; Игорь недовольно поджимает губы, но соглашается лёгким кивком головы и снимает появившегося за спиной Артёма террориста точным выстрелом. — Спасибо, большевик, — с улыбкой благодарит Дзюба и складывает блестящие от слюны губы бантиком, намереваясь послать своему спасителю воздушный поцелуй, но замирает под раздражённым взглядом из-под бровей. Акинфеев тяжело дышит и моргает через раз, борется с удушающей яростью, которая, вероятно, закипает внутри от одного его появления в поле зрения. Артём неловко поводит плечом, пытается отыскать способ разрядить напряжённую обстановку, тянет на лицо насмешливое выражение, но все его попытки терпят тотальный крах. — Если ты не соберёшься, я тебя ударю, — хрипит Игорь, но с места не сдвигается; от грудного почти-рычания у Дзюбы подгибаются колени, а изо рта вылетает согласное «угу». — Я могу тебе помочь. Они синхронно отрываются от разглядывания друг друга; Акинфеев устремляет взгляд за спину Артёма, самому же Дзюбе приходится медленно обернуться, чтобы тут же сделать неосознанный шаг в направлении Алендер, приставившей дуло пистолета к виску до смерти напуганной Кристины. — Лучше не надо, — ласково предупреждает Соня, оставляя на влажном от пота виске своей пленницы невесомый поцелуй. — Или девчонка умрёт, мне всё равно терять нечего, — безразлично добавляет она, крепко сжимая чужое предплечье. Артём растерянно моргает и чуть было не поворачивается в сторону Игоря, но вовремя одёргивает себя, потому что одно неосторожное движение грозит опасностью Кристине, а уж её смерть они себе точно не простят — оба. — Ты мне все карты спутал, — лихорадочно блестящий взгляд Алендер впивается в Дзюбу. — Втёрся в доверие, понаставил жучков в комнате... неужто думал, что я не проверяю свои номера на их наличие, м? — в голосе скользит неприкрытая издёвка. — Такие ошибки непростительны, Артём, за них травят свинцом, если ты не знал. Кристина цепенеет от ужаса; Дзюба, признаться, тоже, только боится не за себя. — Я тебя убью, — обещает Соня с неприятной усмешкой и вскидывает руку с пистолетом перед собой. Всё происходит в считанные мгновения: жизнь не успевает пронестись перед глазами, словно в дешёвой киноленте: Алендер не медлит, жмёт на курок, а Артём зажмуривается, мысленно считает хлопки, что должны впечататься в тело через секунду, две; напоследок жалеет о том, что так и не успел попробовать губы Игоря на вкус — цвета спелой вишни, наверняка такие же сладкие и сочные, — но ничего не происходит, ожидаемой боли нет. Дзюба недоверчиво распахивает глаза, чтобы встретиться с перекосившимся и побледневшим лицом Акинфеева и побледнеть самому; на них — прочные бронежилеты, но тот всё равно принял удар на себя, став живым щитом. У него, как у кошки — девять жизней, а у Игоря — одна, и он рискнул ей, чтобы его счётчик не начал обратный отсчёт. Коридор наполняется громким: «Бросайте оружие!», солдаты успевают на завершение представления, но Артём смотрит прямо перед собой, никак не реагируя на потасовку вокруг; русский кривит пересохшие губы в жалком подобии усмешки, силится до последнего. На объяснения и издёвки желания не остаётся. — Заткнись, ковбой, — стонет он, прежде чем начать оседать на бетонный пол; адреналин сходит, позволяя боли ударить огненной вспышкой по всему телу. Дзюба никак не реагирует на сказанное, но его руки бережно подхватывают Акинфеева, уберегая от столкновения с твёрдой поверхностью. — Я же говорила, — истерично смеётся Алендер, вырываясь из крепкой хватки; беспорядочно вертит головой, замирая, когда её горящие глаза находят его собственные. — Я же обещала, что убью тебя. Приглушённые всхлипы Кристины прорываются сквозь громкий марш крови в ушах, и лишь тогда Артём осознаёт, что всё это время дуло пистолета упиралось не в его грудь. Вопреки этому, он чувствует, как пуля разрывает его сердце и остывает внутри. Вместе с ним.* * *
Он навещает Игоря в больнице спустя несколько дней, вваливаясь в стерильную палату с пакетом ярко-оранжевых апельсинов и каким-то хиленьким букетиком голубых цветов, наскоро купленным за пару кварталов у сморщенной старушки-продавщицы, наперевес. Акинфеев выглядит лучше, чем обычно: в карих глазах не сквозит животным желанием вырывать чужие глотки голыми руками, громко выкрикивая лозунги Советского Союза, болезненная бледность сменяет едва заметный румянец, а губы очерчивает слабая улыбка при взгляде на неловко перетаптывающегося в дверях Дзюбу. Артём ловит себя на мысли, что всегда хочет видеть Игоря таким, опуская скупое «нравится», потому что это распространяется на любого Акинфеева — злого или спокойного, не важно. — Я рад, что тебя не убили, — признаётся Дзюба, проходя вглубь палаты; опускает цветы в небольшую вазу на прикроватной тумбочке, рядом ставит пакет с апельсинами. — В конце концов, это же — моя прерогатива. Он безбожно и неумело врёт, — даже не шутит, — и Игорь, кажется, об этом догадывается, судя по его снисходительной улыбке и склонённой по-кошачьи голове. Вопреки ожиданиям, это не чувствуется проявлением слабости. Артём по-настоящему счастлив, потому что Акинфеев — жив, и плевать, что для этого, возможно, пришлось заставить свой счётчик уйти в минус: он все девять жизней готов отдать, лишь бы Игорь продолжал делить с ним воздух напополам. — Васильки, — ни к месту поясняет Игорь, указывая на цветы лёгким кивком головы. Констатирует нелепый факт, прежде чем сгрести в кулаке чёрный галстук ничего не понимающего Артёма, притягивая за него к себе, и накрывает удивлённо приоткрытые губы своими, соединяя их рты в долгожданном поцелуе.* * *
— Если понадобится, убей русского, но выполни задание. Артём смотрит в глаза напротив с тяжёлым сердцем — в груди и снятым с предохранителя пистолетом — за поясом фирменных брюк. Помнится, хранил на дне чемодана на особый случай, именованный «Возвращение домой», но не вяжется никак, ибо вот он — «дом», — на каком языке не скажи, теплом опаляет, — стоит перед ним, сводит брови на переносице и непонимающе хлопает пушистыми ресницами. Хвалёная ткань противно колется и не вызывает ровным счётом ничего, за исключением чесотки по всему телу — подделка, другого объяснения нет. Он не может вспомнить, с каких пор «дом» — это не кирпичные стены и бетонный фундамент, а вполне себе живой человек из плоти и крови — к тому же, его главный враг, с которым у него, вроде как, личная «Холодная война» длиною во всю оставшуюся жизнь и не важно, что там решат Соединённые Штаты и Советский Союз в конечном итоге. «Глупости», — противореча сам себе, думает Артём, закусывая внутреннюю сторону щеки до металлического привкуса на языке, — «враги так не целуют; враги не выжигают алые звёзды на шеях не-друзей влажными губами; враги не лезут под пулю ради того, в кого им самим приказом предначертано её пустить». Кристина говорила, мол, «не привязывайся, ты же знаешь, что вас ждёт после, и он — тоже, эта миссия заранее обречена на провал»; её ломаный акцент резал слух, но Дзюба слушал так внимательно, как не слушал инструкции Уэверли перед каждым заданием, и понимал, что истина — не в вине, а в её словах. Игорь пугающе молчит и понимающе смотрит, словно знает уже всё невысказанное наперёд, — а может так оно и есть, для русских вообще нет ничего невозможного, Артём убедился на собственном опыте, что Акинфеев не просто идеальный разведчик — лучший в своём деле среди своих и чужих, у которых осел скупым «профи» в материалах с грифом «совершенно секретно», оставив в вехах истории неизгладимый анонимный след. У него потрескавшиеся губы заметно подрагивают в такт напряжённым рукам, — минусы контролируемой агрессии, что опаляет внутренности жаром и пьянит рассудок похлеще палёной водки, — и Артём почти делает шаг вперёд, желая обхватить холодные ладони своими тёплыми, согревая и успокаивая; Игорь не любит, когда к нему прикасаются, за редчайшим исключением в лице конкретного агента ЦРУ, у которого за спиной притаилась его погибель. «Ты же первый среди прочих; выстрели — и беги», — напоминает внутренний профессионал своего дела, — «поигрался, хватит, за Железным занавесом таких одноразовых — по три на каждый метр, ну же, спусти курок». Всё имеет логический конец: Вселенная, границы государств, — стираемые войной, слиянием по обоюдному согласию, добровольной сдачей на милость победителя, — исторические эпохи, фильмы и, конечно же, их пути, которым удалось пересечься первый и последний раз без возможности повторить пройденное. — Я не смогу, — беспомощный шёпот режет горло колючей проволокой; крик Уэверли в голове вычитывает статьи трибунала смертным приговором, но Артём лучше добровольно словит сотню пуль, чем выпустит одну сейчас. — Только не тебя. Он капитулирует, проигрывая по собственному желанию, вынимает пистолет из-за пояса и с готовностью разжимает пальцы, отсчитывая секунды до столкновения оружия с полом; три, два, — броня сыпется к чужим ногам, — глухой стук металла сродни выстрелу в затылок, за которым следует беспросветная пустота. Дзюба не вздрагивает, когда Игорь тянется за спину: помнится, ещё во вторую встречу выжег на подкорке твёрдое «это временно», чтобы никогда не путать полюса; сам же сплоховал, переступив через собственный принцип «не мешать личное с работой», и ведь знал же, что он станет первым, отодвигая всё остальное на задний план. Пальцы уверенно сжимают рукоять, Акинфеев опускает взгляд: готовится, видимо, продумывает, как не привлечь внимание постояльцев последующим выстрелом и грохотом падающего на пол тела; у него ствол неожиданно — без глушителя. Артём думает, что его девять жизней обнулятся одной пулей, и что готовность заплатить такую цену — максимальная, но Игорь копирует его недавнее действие, посылая к чертям Советский Союз и весь мир — заодно. Они стоят друг напротив друга, и никто из них не поднимает пистолет, чтобы сделать контрольный выстрел.