Пианино

Едва слышный ночной ветер гладит дуновениями бежевые прозрачные занавески, прикрывающие свободно открытый на ночь балкон, а луна светит почти как солнце, оставляя на прохладном ламинате серебряную пыль. Оставленная на столе книга, открытая на почти последней странице эпилога, кружка недопитого кофе, открытое пианино и оставленная мягкая салфетка, которой должно быть протирали клавиши — как живая картина замершего людского сознания. Казалось бы, жизнь над этими предметами должна крутиться в самом разгаре, эпилог должен быть дочитан взахлеб, кофе выпит, а пианино закрыто. Но. Это большое, хоть и маленькое «но» посапывает, аккуратно обнимая себя за талию длинными, по-паучьи тонкими пальцами. И, наверное, Намджун никогда не отличался особым желанием бросать дела незаконченными, если бы не Юнги, едва спящий с той самой тряпочкой над клавишами дорого инструмента. Ради этого не жаль и не допить кофе, и не дочитать десяток страниц такого длинного романа. Не жаль подхватывать на руки легкое, уже обмякающее в родных руках, тельце и нести в излюбленную спальню. Не жаль тихо шептать, что дела можно закончить и завтра. Намджуну не жаль. Намджуну не жаль, когда нечто теплое и родное, как Юнги, прижимается сквозь сон к боку, кладя теплую ладошку на плечо. И он, пожалуй, серьёзно задумывается посвятить Юнги книгу-две или целый роман, написанный по главам, от макушки до самых пят Мина. Мир полон незаконченных дел, и даже не начатых. Но, откровенно говоря, Намджуну не жаль. *** Юнги просыпается среди ночи. Просто невыносимо хочется играть. Он встаёт, по привычке тыкается губами Намджуну куда-то в щеку, недовольно морщится — дёрнуло же его проснуться среди ночи, — и топает в гостиную. Пол отдается приятным холодом в босых ступнях, почти не скрипит — знает, что сейчас не время. Юнги садится за пианино, любовно оглаживает пальцами пожелтевшие от времени клавиши и начинает играть. Педальные лапки обжигают ноги холодом, но юного пианиста это не волнует и, кажется, даже вдохновляет на создание тихой прекрасной музыки, мягким бархатом обволакивающей весь дом. Музыка эта словно бы рассказывает историю, грустную и одновременно с тем невыносимо прекрасную. Юнги совсем забывается и не сразу соображает, когда возле него оказывается ещё один человек, в лунном свете выглядящий неестественно бледным, словно призрак. Казалось бы, протяни руку и она легко пройдет сквозь него. Но Юнги этого не делает, знает — если Намджун пришел и начал играть с ним, значит, мелодия действительно получилась, но ещё он знает, что он может в любой момент уйти. Поэтому Юнги лишь отворачивается к пианино и тихо заканчивает мелодию. Чувствует, как младший встаёт, вскакивает следом, цепляется за руку, аккуратно жмется между лопатками и впервые за долгое время просит: — Останься со мной, пожалуйста. — Не прогадал. Намджун зависает на секунду, а затем разворачивается и топит Юнги в мягких и нежных объятиях. На самом деле так думает только Намджун — Юнги кажется, как будто его решили вдавить в младшего, но ничего не говорит — кто знает, когда ещё получиться так постоять. Они вместе уже столько времени — знают друг друга наизусть, каждую впадинку на теле, каждую морщинку. Умел бы кто из них рисовать — спокойно нарисовал бы другого без натурщика. Но руки заточены под старое пианино о одно на двоих. *** Юнги порядком подзаебался думать о том, что его жизнь идет под откос со скоростью, возрастающей в геометрической прогрессии, если бы не очередное утро, которое показало ему, что его жизнь соревнуется сама с собой в номинации «Кто хреновее кого». Привычное место, на котором стояло хоть что-то стабильное в его жизни оказалось пустым. А чем-то стабильным было его пианино. Сейчас стена встречала сиротливой полосой от прижимавшегося в прошлом к ней инструмента и сам его обладатель готов поклясться, что прямо сейчас его идиотское априори об отношениях дает трещину. К хуям это. Все. Юнги уже не помнит, как буквально вытряс из своей уже бывшей девушки номер покупателя его пианино, как кричал на неё, пока она лишь хлопала глазами с километровыми нарощенными ресницами и лепетала что-то вроде «ну оппа, ну не ругайся, ты же сам говорил, что оно старое, давай купим другое?». Он не знал, как будет возвращать инструмент обратно, но сейчас его переполняла какая-то странная сила, какой-то душевный подъем, который он давно уже не ощущал. Юнги даже не совсем понял, как оказался на другом конце города и барабанил в дверь так сильно, что, казалось, она просто сорвется с петель и упадет прямо на него. *** У Намджуна выдался выходной, единственный в этом году, когда вполне законно можно посидеть в кресле, протянув ноги и потягивая любимый кофе. Последнее, чего он мог ожидать от этого дня — это запыхавшееся бледное нечто на своем пороге. — Мое пианино, -кратко, лаконично, бог объяснений. — Что, простите? — вполне логичный ответ. Юнги видит перед собой лишь открытые красивые мужские ключицы, а еще длинные пальцы и выразительный взгляд, пока Намджун в недоумении смотрит на розовую макушку запыхавшегося и что-то несвязно говорящего парня. «Что? Пианино? Купил?», — так и вертится у Намджуна в голове, пока он не решается прекратить тираду своего только-только начинавшего отдыхать мозга: — Эй, эй, парень, помедленнее, — он машет рукой перед лицом Юнги, пытаясь привлечь его внимание. — Давай еще раз, но подробнее. — Произошла ошибка, это пианино не продается, а я его истинный владелец. — Незнакомец с высоты намджуновского роста выглядит как злой уставший пацан-старшеклассник. И если относительно первых двух определений Намджун прав, то насчет возраста возмущаегося объекта можно еще поспорить. — Ну, как видишь, мне его вполне себе спокойно продали, — Намджун, наконец, опускает книгу и с интересом осматривает «истинного владельца» с высоты их разницы в росте. Чуть спадающая на глаза челка, подрагивающие от частого дыхания хрупкие, как бы сказал Намджун, плечи, а еще тонкие бледные пальцы, явно являющиеся подтверждением опыта игры. — Как можно было не заметить то, что продаешь? — Его продавал не я… да и какого хрена я перед тобой оправдываюсь тут? Гони пианино обратно. — Намджун готов поспорить, что под таким взглядом лед плавится и здания рушатся в мелкую пыль, но на работе он сталкивается и с кадрами похлеще, так что насмешливо поднимает бровь и тянет: — Ну бери. Поднимешь — твое, не поднимешь…ну, что-нибудь придумаем. Юнги смотрит. До-о-олго, взглядом, который больше не убивает, но калечит точно. Изучает каждую морщинку на лице, скользит взглядом по не по-мужски полным губам, растрепанным белым волосам, зависает на глазах, так же бессовестно разглядывающих парня. — Я буду приходить сюда и играть, — получается хрипло и со второго раза, но ни один почему-то этого не заметил. — Можешь дать ключи или сказать, когда находишься дома. *** — Зачем ты продолжаешь приходить? — Намджун сидит в кресле в тысячную, кажется, их встречу и даже не пытается делать вид, что читает. — Чтобы поиграть на МОЕМ пианино, без меня оно давно покрылось бы пылью, — Юнги упорно смотрит только только на клавиши и игнорирует любопытные взгляды Намджуна. — Зачем было его покупать, если ты даже играть не умеешь? — Оно красивое, — Намджун смелый, Намджун волевой, он же мужиковый мужик, он же…- А ещё ты мне нравишься. В мыслях старшего набатом гремит целый список неприличных мечт, которые хочется воплощать только с этим мелким и упертым, но таким прекрасным человеком. Намджун поднимает глаза и смотрит на охреневшего Юнги. Кажется, он вообще не ожидал такого исхода, потому что на лице написано «error 404», а ноги сами поднимаются и садятся возле Намджуна. Такого не может быть. Не бывает взаимной симпатии, как в сказках. Юнги садится и просто смотрит. Искренне хочет верить, но не может, ищет обман в глубине намджуновских глаз, двигается ближе и, кажется, тонет полностью. Намджун невесомо прикасается губами к чужим, а потом обнимает и больше не отпускает. *** — Намджун! Намджун, твою мать, не засыпай! Одна из медсестер аккуратно, но настойчиво удерживает Юнги перед дверью в операционную.Тот волосы на себе не рвет лишь чудом, понимает, что это не поможет. Не может их вечность закончиться вот так, из-за обычной ссоры, которых в их жизни было тысячи. У Юнги перед глазами пьяный Намджун, который выпил слишком много и не смог устоять на краю. Вот он падает, вот его забирают врачи на белой карете и говорят, что шансов выжить мало, но они есть. Вот Юнги бежит рядом с каталкой, кричит, что есть сил и совсем не замечает жгучих слез, скатывающихся по щекам. Он ждет час, ждет два, приходит к Намджуну в палату каждый день. Юнги рассказывает про новую музыку, про то, что происходит в мире, читает сказки Андерсена и братьев Гримм, распрашивает доктора о намджуновой коме. Приносит розы, которые он так ненавидит, просит устало «приди в себя и выкинь их к чертям, мудак», а потом все-таки целует Намджуна в лоб и засыпает, сидя на стуле. *** Намджун непривычно красивый в гробу: он не дурачится, не орет несмешные шутки, не смотрит насмешливо с высоты собственного роста. Юнги хочет думать, что Намджун заснул. Просто заснул в гробу и спит. Его будут хоронить лишь четыре кладбищенских и сам Юнги — родственников у обоих можно пересчитать по пальцам одной руки. Юнги целует его в лоб на прощание и отходит, давая опустить его в землю. Солнце жарит плечи в черном пиджаке совершенно не в тему. Юнги хочет думать, что так Намджун говорит, что все хорошо. *** Намджун говорит: «я люблю тебя» Юнги просыпается в холодном поту в намджуновой квартире и судорожно шарит руками по простыням. Он прикрывает глаза, на секунду возвращаясь в воспоминания — сны. Юнги соскребает себя с кровати, одевается, не смотрит на большое коричневое пианино, которое так и не хватило смелости выбросить, умывается, завтракает, не смотрит на пианино, собирается, ходит по дому в поисках телефона, н е с м о т р и т, наконец выходит и вздыхает. Каждое утро одно и то же. — Ты снова снился мне. На кладбище очень холодно — конец осени, в конце концов. Юнги останавливается у надгробия, смотрит на фотографию, годы жизни — разница между годом рождения и годом смерти непозволительно маленькая. Он тихо разглядывает в сотый, тысячный раз намджунову фотографию — на ней он улыбается, светит ямочками, такими красивыми, такими родными. — Мне снова снилась наша встреча, и…и как ты впервые поцеловал меня, — в горле встает ком, а на глаза наворачиваются слезы. Опять. — И как ты упал…в ту ночь. Юнги рассказывает обо всем, как прежде в больнице и постепенно решается. — Знаешь… я, наверное, пойду. Скоро увидимся, Джуни. *** Едва слышный ночной ветер гладит дуновениями бежевые прозрачные занавески, прикрывающие свободно открытый на ночь балкон, а луна светит почти как солнце, оставляя на прохладном ламинате серебряную пыль. Юнги сидит среди ночи за пианино и играет тихую ненавязчивую мелодию, которая словно рассказывает грустную историю. В квартире кристально чисто; он уже принял такое количество таблеток, что уже не выжить — да, скучно, да, банально, но болезненно умирать не хотелось. Доктор говорил, Намджун ничего не почувствовал. Кажется, в темноте промелькнула чья-то фигура, прозрачная, словно призрак. Юнги опускает крышку на пожелтевшие от возраста клавиши, ложится на них головой и шепчет: — Я иду к тебе. Жди меня.