Камо грядеши

На темном небе расцветают проблески лиловой зари. Пелена полнящегося влагой тумана окутывает стоящие стеной панельный дома. Громко стуча каблуками по разбитому тротуару, ярким пятном в утренней мгле резко контрастирует с фасадами зданий молодая девушка. Идет она быстро, то и дело тихо матерясь, когда в очередной раз спотыкается о колдобину. За ее хрупкими плечами остается частный сектор небольшого провинциального городка. Трухлявый забор, кренящийся к земле, совсем не прикрывает заставленный обветшалым хламом стандартный участок в шесть соток. Покосившиеся дома с облезающей краской, с пустой чернотой окон с деревянными рамами смотрят в след незнакомке. Скоро там зажгут свет просыпающиеся на работу люди. Впотьмах девушка чуть не сворачивает в чужой, но точно такой же, как и ее двор. Чертыхнувшись, она крепко сжимает в зубах сигарету и продолжает свой путь, проходя мимо белых лебедей из шин и затерявшихся меж незабудками старых мягких игрушек. Словно горы, стоят темные панельки, скрывая за собой испещренное звездами ночное небо и зарево цвета киновари. Громкий хлопок подъездной двери не производит никакого впечатления на мирно спящего на скамейке человека. На него уже давно ничего не производит впечатления. Узкий подъезд с бело-зелеными стенами освещается через этаж, но девушку это не заботит. Ее тело помнит каждую ступеньку, поэтому почти в полной темноте на высоких каблуках она благополучно доходит до своей квартиры на пятом этаже. Отвратительная вонь остается внизу, тут стоит запах всего-навсего сырости. Куски кем-то отодранной краски валяются то тут, то там и хрустят под ногами. Туша окурок о стену, девушка в очередной раз натыкается на открытую дверцу электрического щитка. Провода из него лезут, словно щупальца заморских медуз. Не обращая на это внимание, она вынимает ключи и отпирает дверь. В нос бьет терпкий запах, напоминающий о возрасте квартиры, но жильцы его не замечают. Девушка не зажигает в прихожей свет - хватает того, что льется из комнаты в конце коридора. Занавешенный тяжелыми красными шторами проем скрывает в темноте небольшую гостиную и две белые, посередине украшенные матовым стеклом двери, ведущие в крохотные спальни. - Опять всю ночь шлялась? Ты на время то смотрела? – устало говорит, сидя за столом, не по годам седая женщина. - Да уже всё, это было в последний раз - девушка вошла на кухню и сразу припала к воде. Двум взрослым людям в тесной комнате было не повернуться, но женщины двигались машинально, будто вовсе не замечая давящих стен. На полу кое-где линолеум вздымался, отрываясь лоскутом. Мутные крохотные окна, сохранявшие полумрак даже в разгар дня, отказывались пропускать первые лучи солнца. Из кухни был виден холодильник, что стоял в коридоре и был усыпан многочисленными магнитами из разных стран, в которых обитатели квартиры никогда не бывали. - И что изменится завтра? С какого перепугу ты перестанешь по своим хахалям шастать, а, Марин? – женщина встала с расшатанного табурета, делая два шага в сторону одиноко стоящей плиты, на которой кипел эмалированный чайник. - Я же говорила, что денег на Москву собираю. Вот сегодня Виталик дал мне еще десять тысяч, и теперь точно хватит, - она самодовольно улыбнулась, поправляя светлую копну волос. - Опять ты с этой Москвой, - мать в сердцах ударила рукой себе по ноге, - ну что тебе там делать? Оставайся дома, освоишь нормальную профессию, выйдешь замуж, и будет у тебя все, как у людей. - А ты опять за свое, мама! – Марина метнула гневный взгляд, - сколько раз тебе говорить, что не хочу я жить в этом говне! Это серое болото, а не город. Мы тут, как животные, существуем, а там люди живут. Вот кем я тут стану? Медсестрой или учителем. Буду всю жизнь пахать за гроши, так зачем мне это? Уеду в Москву, и будет все по-другому. Стану моделью. - Какая из тебя модель? О чем ты думаешь? Да и что это за работа такая? Чего церемониться – оставайся тут и иди в проститутки, - повисло молчание, прерываемое лишь звуками машин с улицы, - чтобы человеком стать и чего-то добиться, учиться нужно, - добавила мать, тяжело вздыхая. - Да? Поэтому мы живем в хрущевке, в зассаном подъезде. Многого ты добилась со своими двумя высшими, работая продавщицей? - Марина посмотрела матери в глаза, - я не такой человек, понимаешь? Я не для этого Мухосранска, мой город – Москва, яркая и живая. Там у меня точно все получится, - продолжала она говорить с упоением, будто рассказывая о земле обетованной. - Боюсь я за тебя, доченька, - женщина покачала головой, - Москва большая, столько людей всяких - вдруг кто обидит? А у тебя ни отца, ни брата, да и я уже не молодая. - Ой, мама, - девушка махнула рукой, - я сама кого хочешь обижу. - Ну а подружки ведь тоже обмануть могут. - Ты не понимаешь. Я людей насквозь вижу, мне сразу все понятно, - Марина откинулась на спинку стула, попивая чай. - А жить где будешь? У тебя же денег только на самолет хватит, - все не отставала с расспросами мать. - У девочки одной. Она тоже модель. Первое время перекантуюсь там. Потом она сказала, что познакомит с нужными людьми, и я сразу выйду на работу. - Все равно у меня сердце не на месте. - Мам, не переживай ты. Я звонить буду каждый день, деньги присылать, все хорошо будет, - подходя к женщине и приобнимая за плечи, говорила девушка. Женщина в ответ лишь тяжело вздохнула, обращая взгляд к выцветшей иконе, что стояла на подоконнике. - Я спать, билеты уже купила, в десять улечу, - Марина покинула кухню, двигаясь в гостиную. В комнате на секунду зажегся свет. От чужих шагов пол заскрипел, и родительский хрусталь, стоявший за стеклом в старой стенке, задрожал. Потертая черно-белая фотография, на которой двое людей держали ребенка, в очередной раз упала. На раскладном диване, что был застелен безвкусным клетчатым пледом, сидел потрепанный медведь. Над ним же висел облезший ковер с оленями на водопое. Его бы давно сняли, но голая стена без обоев смотрелась еще хуже. Марина иногда думала, что лучше обклеить комнату газетами, чем смотреть каждый день на отвратные желтушные обои в коричневый цветочек.

***

Поспав часов пять, Марина наспех собирается перед зеркалом в крохотной ванной. С давно не беленого потолка свисает лампочка на одиноком проводе. Помутневшее от времени небольшое оконце над ванной не пропускает света вовсе. На полу напоминающая кирпич плитка ходит ходуном, но все же находится в лучшем состоянии, чем та, что на стенах. Старая советская ванна постоянно занавешена, потому что даже привычным к такой жизни обитателям хрущевки отвратно смотреть на не отмывающиеся желтые разводы и черные швы бортика. На полке почерневшего от влаги зеркала, словно самоцветы, рассыпаны различные баночки, футляры и косметические средства. Их хозяйка, выкрасив губы в багряный, кричит «позвоню, как в Москве буду» и на всех парах вылетает за дверь. Не чувствуя тяжесть чемодана цвета фуксии, она, высоко подняв голову, идет к автобусной остановке. За спиной знакомые с завистью шепчутся о Маринином отъезде в столицу. Это еще больше укрепляет ее веру в правильность своего выбора. «На первую зарплату сразу накуплю всяких шмоток дорогих» - мечтает она, наблюдая за проплывающими одинаковыми домами. Кажется, будто окно – экран с одним и тем же зацикленным кадром. «Больше никакой нищеты и этого захолустья» - сидя в аэропорту, думает Марина и снова уходит в фантазии. По правую руку идут люди, сошедшие с рейса из Москвы. В руках у многих билеты туда-обратно, в паспортах - прописки в столичных районах, а в реестре имущества - двухкомнатная квартира в сорок квадратов, так почему на их лицах нет счастья, а в глазах не видно страсти к жизни? Марина не знает, потому что просто не видит их. «Москвичи такими быть не могут» - уверена девушка. Объявляется посадка на рейс до Москвы, и она радостно вскакивает, распихивая никак не рассасывающуюся толпу прилетевших. «Несчастные провинциалы» - заключает Марина, окидывая мимолетным взглядом мужчину, и, громко цокая каблуками, удаляется, готовая продать душу не за вселенские знания и не за вечную молодость, а хотя бы за не смежную квартиру где-нибудь в Люблино. Отражаясь последний раз серебряным бликом в кислотных разводах бензина на мокром асфальте, самолет скрывается за тяжелой пеленой пасмурного неба.