Лес

Пэйту хочется верить, что он научился растворяться в лесе, быть его неприметной частью, тенью, неотделимой от окружения. Но как он ни старался, Крейтон слышал. Даже сейчас Пэйт не успевает его увидеть, но улавливает хриплый смешок. — Опять ты, мясцо. Запах прелого сена и навоза от руин коровника здесь сменяется гнилью. Сладковатой, впитавшейся в старые стены. От такой запросто вывернет наизнанку, благо, Пэйт привык к запахам и похуже. Разлагающийся лес на болотах с застоявшейся, подернутой ряской водой смердит в разы хлеще, уж не подпорченные тела с ними равнять. Пэйт толкает приоткрытую дверь. Слабая лампа мигает, освещая комнату холодным, болезненным светом. У стола в углу керосиновый фонарь выхватывает теплый круг, и кажется, что все живое сосредоточилось рядом с ним, а остальное заледенело в мертвом покое. Крейтон опирается на столешницу и поднимает голову, до смешного изящно держа скальпель над освежеванным человеком. Вспоротый живот зияет черной раной. Ее провал отражается в блестящей стали. Сваленная кожа рядом похожа на пустой смятый мешок — мерзкая и непривычная без плоти. Крейтон щурит льдисто-голубые глаза с неизменно узким зрачком и паршиво щерит пасть. — Что такое, дорогуша? — издевательски тянет он. — Сегодня решил избавить меня от своего пиздежа? Пэйт подходит ближе и развязывает натянутый до глаз платок. Они здесь давно уже — порознь, но в одной крепкой связке. Пэйту не выжить без оружия и мелкой помощи, Крейтону в одиночку не уследить за лесом и расползающейся дрянью. Первый вхож везде, пролезет хоть на брюхе, марая новым слоем грязи плащ, второй знает старые заросшие тропы и собирает за сутки добротный кустарный карабин. Крейтон притягивает его за ворот куртки, перегибая через стол и труп. Душный запах теплой крови бьет в нос. Льдистый взгляд лениво скользит по обезображенному лицу. По выступам на шее и щеке, пугающе похожим на корни, по вздувшимся мутным волдырям и влажным струпьям, по покрасневшему веку, сочащемуся желтым гноем. Он знает, что Пэйт погиб снова. Рассыпался хлопьями праха и поднялся у теплящейся печи с обломками белых костей — единственной защиты от ужаса ночи и проклятия. Лес сжирает его сильнее с каждой смертью: несколько наростов, сухих и шершавых на ощупь, точно мягкая древесная кора, потянулись через губы — даже рта не раскрыть, а вместо слов выходит несвязное мычание. Крейтон понимающе хмыкает и отталкивает Пэйта. Отшатываясь, тот задевает сапогом ведро с блестящей жижей кишок. Лес забирает всех: и местных, и таких, как он, оказавшихся здесь по ошибке — ошибке ли? Живой, растущий до того быстро, что через пару-тройку дней можно не узнать старые тропы, выедающий память кислым ядовитым паром, оставляющий взамен непонимание и страх. Кто-то так и оставался в нем, кутался как в кокон, не имея ничего, кроме боязни. Пэйт пытался бороться, но чем дальше шел, чем больше ночей проводил у разожженной печи, тем лучше понимал — он становится чем-то совершенно иным. Сперва было трудно нанести первый удар. Даже дикой собаке, что чуть не перекусила ногу Пэйту, кинувшись из бурелома. Он, вроде бы, извинялся перед ее трупом. Но — ночь, другая, третья. Разбитое окно и дверь, снесенная с петель ополоумевшей дикой тварью, еще похожей на человека — и вот Пэйт усмехается, поднимая обрез, а в голове маячит: «Подходи, сука». Крейтон переставляет фонарь ближе, вновь принимаясь за работу. Он принят лесом, его исхоленный любимец. Старожил, измененный, но не проклятый. Когда-то человек, да что от этой человечности осталось? Светлые патлы сальных волос, чистые, будто отшлифованный лед, глаза да скверный характер вкупе с неусыпной кровожадностью. Резать глотки Крейтону нравилось всегда, делать чучела полюбилось с тех пор, как прикончил своего последнего преследователя — точным выстрелом прямо в сердце. «Надоело бегать из-под конвоя», — рассказал он однажды, беспечно пожимая плечами. Да и любовь к убойной мощи оружия не смогли перебить ни узкая длинная морда, ни дергающееся на отдаленное тарахтение генератора рваное ухо, ни метущий по ногам хвост. Поехавшее чудовище, но даже так Крейтон оставался живым, не наполовину отдавшимся лесу, как Пэйт. Крейтон подрезает мясо, отделяя его мягкими, отработанными движениями. У Пэйта от их плавности каждый раз скручивает изнутри. Он тянет оставшуюся на руке кожу нелепым чулком и срывает с ладони, обнажая плоть и сухожилия. Пэйт отворачивает голову, но все равно хочет отпустить колкую шутку, даром, что не может. Широкий охотничий нож распарывает мышцы, ложась острием под кость. Два удара вполсилы сверху, тихий треск, и предплечье повисает на осколках. — Не в службу, дорогуша, — скалится Крейтон. — Отнеси собакам. *** Крейтон наливает спирт в граненый стакан ровно наполовину, как по линейке, и разбавляет водой. Пэйт глядит на его синюю толстовку с белой головой оленя, в который раз отмечая, что смотрится она крайне иронично. От отмытого скальпеля и его рук с сырой слипшейся шерстью тащит тем же спиртом. Они еще пахнут бензином, прелым мясом и псиной, но Пэйт не брезгует, позволяя сжать свой подбородок. Крейтон режет, и по потревоженным наростам катится острая боль, словно в каждый проволоку вонзили. Чужие пальцы раскрывают губы, сияющее лезвие быстро отсекает проклятую плоть. Во рту горчит короткий мех и вяжет кисловатая, неправильная кровь. Не брезгует Пэйт и когда шершавый плоский язык обводит свежие раны. Крейтон зализывает их по-собачьи, снова и снова, пачкая слюной, которую Пэйт то и дело сглатывает вместе с бурыми сгустками. А после залпом пьет из граненого стакана паленую — почти — водку, вытирая невольно слезящиеся от обжигающей горечи глаза. Волдыри лопаются под скальпелем, теплая сукровица катится за воротник, скипидар с ткани жжет мягкие струпья на шее, бинт поверх душит. Глядя на волчью пасть у лица, Пэйт развлечения ради думает, как снес бы ему голову, будь под рукой обрез. Но сначала точно б устало ткнулся носом в потемневшую грязную шерсть. — Ты обещал отвести меня к дому доктора, — говорит Пэйт, откидываясь на спинку дивана. К дому безумца, пытавшегося, говорят, бороться с проклятьем. — С чего бы? — хмыкает Крейтон, затягивая узел на тряпке. — Моей последней просьбе ты отказал. Мерцающий белый свет действует на нервы сильнее ночных стонов леса. — Сначала мне нужно оружие. — А хуй за воротник тебе не нужно? — широкие ладони сжимают голову; Пэйт глядит в потолок и думает, что Крейтону вполне хватит сил проломить ему череп прямо так. Почерневший ноготь давит гной у века. — Обрезанное ружье мне слишком коротко, — Пэйт старается не кривиться. — Хочу держать этих тварей на расстоянии. Думаю, ты понимаешь. Еще б не понимал — сам ведь таскает за плечом Калашников. — И что мне теперь, рельсу тебе открутить? — спирт на приложенной тряпке едко жжет, и снова щеку очерчивает невольная слеза. — Открути, — нагло улыбается Пэйт, ничуть не волнуясь, что ему могут попросту вырвать глаз. Он знает — Крейтону нравится его дерзость. Потому, когда тот убирает руки, Пэйт тянется ближе. Паскудная его волчья рожа, но что ж она стала такой... «своей»? Пэйт почти касается губами черной окантовки пасти. — Мы с тобой всегда умели договариваться. Крейтон усмехается и рокочет в ответ над ухом. — Принесешь мне три мотка проволоки. Откуда хочешь. И будет тебе твоя рельса, мясцо. А сейчас... — от горячего дыхания тянет гнилью, — пиздуй вон. *** Пэйт не может вспомнить, когда в последний раз кипятил шприц и кипятил ли вообще. Вываренная горячая эссенция обжигает дрожащие пальцы, перед глазами двоится, янтарная колба расплывается в стороны. Он вгоняет иглу в бедро не глядя, прямо поверх штанов, и со стоном цепляется за стену. Сил закусить рукав не хватает, слепящая боль от задетого нерва парализует, и лишь палец давит на поршень. Пэйт не помнит, какая это по счету доза, и не уверен, не перебрал ли в этот раз. Лишь успевает отшвырнуть шприц и тяжело осесть, вглядываясь в рыжую пульсацию вен, пронизывающих все вокруг. — Ты все еще колешь себе эту дрянь, мясцо? — хрипит голос рядом. — Как ее?.. «Эстус» — отвечает Пэйт, едва ворочая головой. — Завязывал бы, — смешок чувствуется физически. Пэйт хочет завязать. Бинт на ладони, крепящий рукоять топора. Платок на шее. И с эстусом. Пусть знает, что тело потребует его снова и ничего больше: ни сна, ни пищи — уродливого склизкого эмбриона и мертвую крысу, вырванное из вспоротого живота собаки мясо и рыхлые грибы, сворачивающиеся в кипятке. Вены пульсируют вместе с кровью у виска. В последний раз он видел храм. Или собор? Пэйт не особо разбирался, да и не всматривался. Собор и черная тварь. Храм? Она бросалась быстро — слишком разумно для зверя, слишком напористо для человека. Он видел животный оскал и блеск на зубах-треугольниках, он различал точеную пластику древнего боя, точно выдернутую из прошлого. Тварь растворялась во тьме, Пэйт не ощущал ничего дальше вытянутой руки. Пэйт кружил инстинктивно, но эти инстинкты слепли, и когда он забыл значение направления, плечо пронзило навылет, а следом грудь и шею. Пэйт падал, не чувствуя крови — под ним мутная, белесая мазь, липкая словно клей. Но это тогда — теперь все иначе. Одна тысяча шестьсот миллилитров эссенции по мелким, мучительно мелким дозам в мышцу. Вена все еще болит, Пэйт не хочет бередить ее, хоть бедро и так, наверное, уже похоже на один большой синяк. Лес вокруг тих и пуст, только листва да пожухлая трава шуршат под ногами. Пэйт старается не спотыкаться о выступающие корни. Мерзло как в склепе. Пэйт кутается в плащ, хоть не видит, чтобы ветер тревожил ветви деревьев, и думает, что лучше вернуться в дом. Потеряет время, но согреется — сейчас это кажется жизненно необходимым. Он оборачивается, но вместо заросшей дороги видит свежую могилу, а рядом человека. Посиневшего, должно быть, от холода. Пэйт шарит по карманам, ища армейский фонарик. «Не стоит, — звенит в голове. — Лучше ляг, прижмись к земле, свет здесь ни к чему». Пэйт чувствует страх, не находя под рукой даже отмычки. Он пятится прочь, зная, что если послушает, то не поднимется с земли никогда. Только куда ни глянь, другого пути нет, все заросло скрипящей стеной стволов. Сердце колотится и пропускает удар, когда раздается вопль, оплетающий все вокруг. Пэйт едва успевает увернуться от выскочившего из темноты пожирателя — огромная тень с бездонной пастью, что сметает чудовищным напором. Теснит, давит, и Пэйт не сразу понимает, что падает в могилу, отброшенный разверстой мордой, лишь судорожно сжимает колющую ладони холодную землю. Рык и зловонное дыхание накрывают, зубы впиваются, сминая шею и плечи. Пэйт... ...распахивает глаза, тяжело дыша. Из забитых окон льется серый дневной свет, слабый и тусклый. Рядом на коленях сидит Торговец и тормошит Пэйта, пытаясь привести в чувство. Пэйт резко встряхивает головой, едва не съезжая на пол, но чужие руки держат, не дают упасть. Он цепляется за узкие запястья как за последнее спасение. Пэйт до конца не уверен, Торговец ли. Может, Торговка? За свободным балахоном, посеревшим от грязи, и не понять — но Пэйт готов спорить, что это тряпье когда-то было светло-бежевым. Лицо за пыльным противогазом едва ли различимо. Торговец ободряюще хлопает его по плечу и вкладывает в руку хрустящую пластинку таблеток. По доброте душевной, просто так. Он (она?) ведь сказал когда-то Пэйту, что им стоит держаться вместе, точнее, написал углем на слишком тонком, белом предплечье, задрав до локтя рукав. Она (он?) называла его братом, и Пэйт действительно чувствовал с ней странной родство. Точно когда-то они были вместе. Уходя, Торговец оставляет у двери ржавую канистру с бензином. Пэйт, к собственной неловкости, вспоминает, что на генератор вчера использовал остатки топлива, не подумав о запасе — без света ночами здесь не выжить. Что-то так и тянет кинуться следом, окликнуть и сказать, чтобы тот оставался на ночь — в проклятом лесу, вдали от костяной печи слишком опасно. Но Торговца уже нет — он исчезает быстро и тихо. Пэйт каждый раз до дрожи в руках боится, что он(а) не придет новым утром. Возвращаясь к печи и открывая заслонку, Пэйт замечает, что у него до крови исколота ладонь. Когда брошенные травы и деревяшки занимаются огнем, он видит на полу блестящее шипами кольцо и мелкие комья земли. Пэйт со странным холодком смотрит на ту же землю под ногтями и вспоминает, как наколол руку, свалившись в яму. *** Крейтон как с ума сходит, гортанно рыча и обнажая десны. — Откуда ты это взял?! — Нашел, — Пэйт примирительно поднимает ладони и дает сорвать с шеи веревку с шипастым кольцом. Он и сам не очень понимает, что произошло, но спорить не желает — все еще помнит, что этот в запале может прихватить зубами за лицо. И не факт, что сумасшествие не возьмет верх над животными инстинктами. Зверь в нем не изранит — припугнет, поставит на место, как делают дикие сородичи, а вот человек может запросто раздробить Пэйту челюсть. — Это не твое, — сощуренные глаза горят холодным льдом; Пэйт медленно качает головой, мол, никаких претензий. Он старается не смотреть, с каким азартом Крейтон обнюхивает кольцо, виляя серым хвостом, лишь думает, что знай раньше, так вытребовал бы оружие за эту безделицу, а не нарезал круги несколько дней вокруг свалок. Впрочем, гнев Крейтона быстро сходит на нет, и кольцо он прячет в карман армейских штанов. Что в нем действительно ценно даже при поехавшей крыше — это крепкое слово на хорошую сделку. Три мотка проволоки ложатся на стол, рядом с пахнущим кипятком черепом. Когда Пэйт вломился, Крейтон вычищал ножом глазницу — остатки вареного мяса так и лежали рядом. Крейтон кивает, веля идти следом. Трехлинейку он собирает быстро и плавно. Пэйт помнит: Крейтон рассказывал как-то под хорошее настроение, что в армии запаздывал на секунду для «отличного» результата на полуразборке и сборке автомата. А где он научился кустарно клепать оружие, Пэйт так из него не выбил, как и то, где Крейтон выторговал оптику и прицельную планку. Зато ложу вырезал сам. Иронично, с деревом у него никогда не было проблем. Пэйт пару раз видел, как Крейтон скрупулезно, даже любовно строгал из тонких брусков пальцы для чучела, а после часть лица, чтобы закрыть дыру в разбитом черепе. Пугает. И завораживает. Иногда Пэйт думает, с каким чувством Крейтон бы вырезал детали под его спущенную кожу. Пэйт не считает время и идет следом, когда Крейтон накидывает поверх толстовки куртку с дырой от пули у сердца. За пределами жилых помещений все еще пахнет коровником, и ни гниль, ни псина не могут его перебить. Крейтон вскидывает винтовку на подставку, щелкает затвором, стреляет не целясь, и на выстрел огромные собаки за сеткой загона срываются в истеричный лай. Пэйт принимает оружие с затаенным благоговением — бить с расстояния всегда приятно. Смеркается. Он надеется, что печь в доме не успела остыть, а иначе ужас ночи настигнет его и в этот раз. Огонь на костях должен гореть всегда. — Ко второму убежищу, — Крейтон указывает в сторону леса, провожая Пэйта до поваленного старого забора, — и на запад есть деревушка. Часа за два дотащишься. Живет там один мужик: борода окладистая, усы, — он пропускает смешок и кивает на свою толстовку, — одежда еще похожая. Есть у него в закрытой комнате вещица, которая мне нужна. — На кой? — интересуется Пэйт, хоть и знает ответ. — Не твое дело, — фыркает Крейтон. — Принесешь ключ от двери — отведу к докторишке. И лучше тебе самому ее не открывать и не наебывать меня, мясцо, — вкрадчиво добавляет он. — А если рискну? — дерзит Пэйт. Крейтон поворачивает к нему морду. — Тогда я тебя до такого крика отделаю... — Не такой у тебя и длинный хер, чтобы отделывать до крика, — Пэйт поворачивается к нему в ответ с наглой улыбкой. — Зато нож — вполне, — Крейтон тянет рукоятку, и Пэйт даже через плащ чувствует острие, приставленное к боку. *** Привязанности стоят многого, но у Пэйта нет времени рассуждать о таких высоких материях. Как бы ни была отлажена жизнь за почти-месяц, он вынужден бежать. Проклятье гложет и гонит вперед, и с ним не выходит договориться мирно. Пэйт тушит печь, и от шипения углей становится жутко. Огонь для него надежда, и сейчас он добровольно убивает ее. Доктор, несчастное создание из плоти и проросшего дерева, ничем не может помочь, лишь говорит, что там, дальше, за болотами, может быть спасение. Пэйт не желает отступать. Дорогу к нему он купил красивой ложью. Крейтон получил свой ключ, а Пэйт удачно обезопасил себя. Мужчина в деревне легко утолил чужое любопытство, рассказав — за закрытой дверью влачит существование его боевой товарищ, обезображенный проклятием и лесом, покрывшийся голубоватыми прожилками. У мужчины было странное имя, Пэйт не запоминал, Бэн, кажется, и он говорил, мол, все еще надеется помочь старому другу. Пэйт посоветовал ему держать оружие наготове — к ночи или утром сюда наведается волк. Бэн, кивнув на двустволку, ответил, что снесет голову любой твари, и пусть посмеет сунуться. Печь в доме затухает, поднявшиеся клубы дыма и пепла скрывают осколки костей серым облаком. У Пэйта не осталось здесь ничего. Налеты ночных тварей переживать все тяжелее, и вчера одна из таких разнесла последнюю баррикаду у двери. Пэйт одалживает пару вещей у покойного уже, должно быть, Крейтона. Бензин, спирт, патроны, лопату, гвозди, дробовик и медикаменты. Пэйт все равно больше не вернется в рощу, так чего скромничать? Он с усмешкой поправляет лямку плотного мешка и удобнее перехватывает трехлинейку. *** На третий день Пэйт с рыком мечется по комнате убежища, снова, снова, снова со злостью бьет в стену. Он рвано дышит, смотрит на кровящие костяшки, а после яростно швыряет прочь старый замызганный журнал, на обложке которого расплывчатым пятном маячит чье-то лицо с выколотыми глазами и ртом. И тянутся до тошноты мелкие буквы:

Ты обманул меня, Мясцо. Ты проигнорировал мою просьбу, и это тебе дорого обойдется. Если хочешь вернуть свои вещи, приходи на старую лесопилку. Она расположена на окраинах болот. И не думай, что можешь делать все, что тебе вздумается. Это, блять, МОЙ лес!

За окном смеркается, темнота подбирается ближе. Так ублюдок выжил? Еще и последние канистры, фонарь да пару обойм с собой прихватил. Знает ведь, без света от генератора ночь здесь не протянуть. Пэйт щелкает затвором винтовки. Если он выживет — а он, блять, на одном ебучем упорстве выживет! — с последними четырьмя патронами в кармане, то эта тварь пожалеет, что ей не вышибли мозги на полнедели раньше.