дожить бы, дотянуть до светлых дней, расписанных в небесной партитуре. там, где ковчег становится на рейд, затишье наступает перед бурей, а ноты отражают на листе, отринувшем бемоли и диезы, как рушится квадрат квартирных стен и солнце поднимается над бездной.
Об Эмили Джонсон не слышат, ее не видят, о ней не говорят. Эмили просыпается и видит перед собой тонкие полоски пыли на металлических жалюзи, такие же серые, как и небо за окном, разве что от пыли можно избавиться, а лондонскую сырость не протрешь тряпкой. Она поворачивает голову — взгляд упирается в поцарапанный шкаф, исписанный со спинки неприличными словами и автографами людей, проживавших здесь до нее. Чуть выше головы красуется надпись: Aliis inserviendo consumor. Сгорая сам, свети другим. Красивый почерк: ровный, четкий, уверенный; так пишут дорогими ручками с гравировкой, но никак не перманентным маркером, въевшимся в почти совсем иссохшее дерево. Кто жил здесь до нее?.. Кто вообще мог существовать в этом воплощении рационального использования пространства? Кажется, что здесь нет места даже для нее самой: в углу, спрятанная шкафом ото всех, кое-как помещается небольшая кровать с полкой над изголовьем; тумба, служащая для всего и сразу, и несколько крючков с висящими на них чехлами для одежды — на другом конце комнаты, там, где по идее должно быть ее рабочее место. Но за год пребывания здесь она так и не купила чертовы стул и стол, поэтому местом для составления бесконечных отчетов служит все та же тумба. Тоже, кстати, исписанная. Организм Эмили работает надежнее любого будильника, каждый день поднимая ее ровно в пять пятнадцать утра. До скрежета зубов типичное утро, похожее на сотню других: старый блокнот в синем рюкзаке, черная футболка, узкие джинсы, истертые кеды, холодное пальто. Чехол с белым халатом в одной руке, термос — в другой; оживленная Трити-стрит и никаких намеков на солнце. Она не знает, что бывает по-другому. В ее голове мир всегда одинаковый: по выходным — работа с утра до ночи, по будням — свободное время до ужина, а после опять бежать в больницу, на ночную смену. От постоянного недосыпа вырабатывается иммунитет ко всему, что происходит вокруг: Эмили — ходячее автоматизированное движение. Неудачный экземпляр разумного робота. Да, абсолютно точно, Эмили пластиковая: словно недоделанная, бесшарнирная кукла, пылящаяся на магазинной полке; будто бы забыли добавить завершающие детали — густоту волос, алость губ или длину ресниц; ходячая неправильность и тусклость, издевка: узкие плечи, широкие бедра и полное отсутствие груди. Пятнадцать остановок в битком забитом автобусе (кто-то сказал, что Лондон модернизирован? Он врал) через самую густонаселенную часть города бодрят Эмили сильнее, чем кофе. Наземный транспорт намного лучше метро, это она усвоила с самого детства; знаменитая лондонская подземка по утрам напоминает ад. В автобусе можно хотя бы открыть окна и, прислонившись к прохладному стеклу, разглядывать то, что за ними. У галереи Уайтчепел они задерживаются чуть дольше обычного: от остановки не успел отъехать предыдущий автобус — и Эмили на миг вырывает свое отражение у затемненного стекла: нескладная и невысокая, она жмется в угол, вцепившись в заветный прозрачный чехол. Будто он делает ее кем-то. До нужной ей остановки они доезжают за пятьдесят пять минут вместо привычных тридцати: на огромной A11 не менее огромные пробки. Она проходит почту, бар и банк, кивает пожилому бариста в только-только открывающейся кофейне, перебегает Кавелл-стрит, стараясь не смотреть на несбывшуюся мечту — восьмиэтажный колледж Черчилл, — и попадает в мир стекла и стали: шесть корпусов Ройал Лондон Хоспитал возвышаются над ее головой, словно великаны, готовые в любой момент обрушиться на нее всей мощью. Обычно Эмили заходит со служебного входа, но сегодня перед ним стоят десятки машин только что закончивших ночные смены парамедиков — и наверняка в небольшом внутреннем пространстве множество народа; поэтому она обходит больницу через центральный вход. Здесь пока еще тихо: большинство врачей начинают свои приемы с семи, а Оливия с ресепшена слишком занята папками поступивших в ночь, чтобы обращать на кого-то внимание, и Эмили, поздоровавшись в пустоту, проскальзывает мимо нее. Лестница, широкий коридор — и до комнаты медсестер остаются считаные метры. — Я говорю тебе, он нужен мне сегодня, се-го-дня, — слышит Эмили за спиной. — И нет, я не прошу тебя сделать тест на отцовство, это не в нашей компетенции… Черт! БАМ! Он даже не извиняется; только поправляет голубой бейджик, хлопает Эмили по плечу и, не отвлекаясь от телефона, бросает что-то вроде «Не путайтесь под ногами». Обязательно, думает Эмили, подбирая с пола халат. Мир всегда против нее. Она знает это и без напоминаний. В помещении с табличкой «Служебное» не менее серо, чем на улице, — бесконечные вереницы жестяных шкафчиков, хлопающие двери, гуляющие по полу сквозняки и висящие в воздухе сплетни, свежие и горькие, как кофе на столах у начальства. Эмили неловко машет Ребекке, смывающей яркий макияж с лица: сорок минут утром у зеркала ради получаса езды в автобусе, а потом — полное уничтожение всех трудов. Начисто, добавила бы Эмили, если бы Ребекка хоть раз с ней поздоровалась. Но та всегда делает вид, что ничего не увидела. Ну, или действительно не замечает. Позади нее крутится-вертится Дэйна — не по форме короткий халат, уложенные в косу волосы, большие невинные глаза. Маленькая и юркая, она всегда приносит в карманах формы свежие новости: Дэйна всюду следует за своим мистером Пауэллом — врачом общей практики. Иногда Эмили кажется, что у них есть какая-то связь: уж слишком глубокий вырез у мисс Уэбб, уж слишком двусмысленный взгляд у Эрика. Около большого шкафа поправляет воротничок Мелисса — старшая медсестра, их куратор. Вместо белого халата поверх одежды на ней строгая форма: прямые брюки и рубашка с короткими рукавами; черной нитью на груди вышита фамилия. Уолтерс под сорок; у нее прямой, цепкий взгляд и тяжелое золотое кольцо на безымянном пальце. Эмили быстро снимает серое пальто, кое-как запихивает его в узкий шкафчик; путаясь в штанинах, скидывает джинсы и влезает в безразмерные штаны. Футболку им разрешают оставить свою — стоит только прятать ее под халатом. Хотя некоторые, например, Ребекка, предпочитают носить хлопок на голое тело. Для младших медсестер форма одинаковая: белые штаны и халат с вышитым логотипом Ройал Лондон Хоспитал; бейджик, крепящийся на нагрудный карман, и удобная обувь — традиционные лоферы или мокасины. Она влезает в неизменные черные «кроксы», ловит странный взгляд Дэйны, фырканье Ребекки и привычно выбрасывает их из головы — что-то остается вечным. Делая глоток кофе из термоса и пристегивая бейджик, Эмили слышит, как потихоньку подтягиваются и остальные: ночная смена заканчивается, плавно перетекая в утреннюю, постоянно хлопает входная дверь; холодный уличный воздух окутывает ноги. — А, Джонсон, уже готова? — Мелисса возникает у ее плеча и забирает аккуратно сложенные папки. — Ты в неврологии сегодня — Джеймс просил прислать ему парочку помощников. Захвати бедолагу Эвиса из приемки, и марш к нему. — В неврологии так в неврологии. — Эмили собирает каштановые волосы в высокий хвост и закрепляет шпильками. Непослушные пряди с трудом принимают форму, то здесь, то там выбиваются закручивающиеся кончики. — Да чтоб тебя, — беззлобно говорит она зеркалу, одергивая халат. — Что, все никак не дадут врача? — Ребекка склоняет голову набок; на тонких губах отчетливо выделяется не до конца смытая помада. — Не печалься, когда-нибудь повезет. — Она посылает ей воздушный поцелуй. — Отнеси это Гилмору в хирургию и смой с себя эту гадость. — Мелисса вручает Ребекке тяжелый пластиковый ящик с бумагами. — Пусть разберется, что с этим делать. Последнее, что слышит Эмили, прежде чем закрыть за собой дверь, — это возмущенный голос Ребекки.* * *
— Его привезли ночью. — Тонкая папка ложится на стол. — Хармон сказал, что тут все и без того ясно, но что-то во всем этом вводит меня в… — пауза, — сомнение. Темноволосый мужчина достает из нагрудного кармана очки в дорогой оправе и тянется к плотному картону. — Мистер Мосс, — продолжает принесший папку врач, — здесь налицо, то есть на голову, проведенная краниотомия.* — Что именно вас смущает? — Эндрю Мосс пробегается взглядом по исписанному листку. — Взгляните на снимок. Он недовольно поджимает губы: его смена официально еще даже не началась, — но все-таки подходит к висящему на стене огромному негатоскопу и, закрепив небольшую фотографию, включает лампы. — Вы видите? Вот здесь. — Мужчина, принесший папку, показывает на точку. — Как думаете, что это? — След от неудачного стереотаксиса? — Внутри? — Наш мозг не имеет нервных окончаний, — пожимает плечами Мосс. — Он не может болеть, профессор. Вы и сами это прекрасно знаете. Может быть, это очередная опухоль, которую не увидели, или новообразование, появившееся недавно. Ну, или нам стоит сменить аппарат. В любом случае… — Мистер Мосс, — на песчаного цвета пиджаке под белым халатом ярко блестит бейджик: Professor M. Higgins, GP, — я проверил его в трех разных аппаратах. Они все показали одно и то же — у пациента нет опухоли, есть только этот дефект. Серое пятно на снимке. Полость, которую словно забыли заполнить. Марк садится в кресло напротив стола Эндрю и потирает седую бороду. — Зачем вам мое мнение, если вы уже и так знаете ответ? — хмурится Мосс. — Вам понравится это. — Марк улыбается уголками губ. — Наш пациент имеет искусственно вырезанный Вернике. Вместо него там пустота. Более того, он остается анонимным до сих пор: у него полностью отсутствует память. Проще говоря, он имеет слишком много дефектов для одного человека. Но тем не менее это очень интересный случай: Брока остается не задетым. Мосс поправляет идеально отутюженный воротничок дорогой рубашки и выключает настенные лампы. В утреннем свете кабинета отчетливо виден золотой циферблат его «Hublot»: стрелки неумолимо приближаются к семи утра. — Интересно. — Эндрю складывает пальцы домиком. — Мистер анонимность с вырезанной речью. — Его карие глаза кажутся почти черными, когда он щурится. — Афферентная афазия, стало быть. Напомните, сколько ему лет? Под шестьдесят? — Ему едва ли двадцать, — качает головой Марк. — Нашли на улице без сознания, доставили сюда. На голове была кровь — заподозрили черепно-мозговую, сделали снимки… А дальше вы знаете. Кто-то сделал ему операцию и просто выбросил, словно ненужную вещь. — Нужно узнать, была ли у него эпилепсия, — Мосс возвращает папку, — или геморрагический инсульт. Еще нужны анализы на энцефалит, лейкоэнцефалит, тяжелые металлы, белок. Поймем причину — тут и главное следствие недалеко. И нужно показать эти снимки Грейс. Хиггинс встает с удобного кресла, забирает тонкий картон и, кивнув, выходит не попрощавшись: у него, как у врача общей практики, смен не бывает; вся жизнь — работа. После Мосс достает из шкафа идеально выглаженный белый халат, накидывает его на рубашку и, подойдя к столу, берет бейджик — на глянцевой поверхности пластика отчетливо выделяются слова: Andrew Moss, neurologist. Чертыхнувшись, он сует в карман пачку сигарет. Над Ройал Лондон Хоспитал постепенно встает солнце.