то, о чём я мечтаю, перед тем как закрыть глаза, мне никогда не снится (сбывается — ещё реже). раз — ты берёшь меня за руку. два — прикасаешься к волосам. я помню всё даже слишком: шрамы должны быть свежими.
Эмили просыпается первая — ночь на дворе, холод собачий, сквозняки по всему дому. Ворочается, пытается понять, почему с одного бока жарко, с другого — морозно; натыкается на кого-то горячего, переворачивается, распахивает глаза. Кларк спит, подложив локоть под голову, закутавшись в одеяло Эмили, и четвертинка луны оставляет на ее щеке акварельный всполох. Так вот почему ей так холодно. Хорошо, что догадалась не раздеваться толком — так, штаны домашние натянула, футболку сменила на растянутый свитер, только носки забыла, оттого ноги заледенели, того и глядишь отвалятся. Кое-как, стараясь не разбудить Лорейн, она сползает с узкой донельзя кровати, шмыгает в соседнюю комнату и поскорее влезает в теплые тапки. А Кларк вставала, думает Эмили: кухонное окно распахнуто, на подоконнике импровизированная пепельница, рядом чашка с недопитым кофе; значит, просыпалась и стояла, смотрела на скучную Трити-стрит, курила, пила кофе, а потом вернулась. На стуле развешана одежда: не по погоде легкий плащ, цветастый шарф, джинсы с прорезями на коленях; стоит рюкзак — крошечный прямоугольник кожи; зачем такой вообще нужен, удивляется Эмили, туда даже не положишь ничего. Тускло светится телефон, оставленный на столе, — конечно же, черное «яблоко», с чем еще может ходить такая, как Кларк, — мигает непрочитанными СМС, пришедшими уведомлениями, пропущенными звонками. На весь экран всплывает «Чарли» и фотография: белые халаты, зеленые шапочки, нарисованные маркером усы и улыбки до ушей. Эмили прикусывает губы, стараясь не рассмеяться — она и не думала, что доктор Кларк умеет так улыбаться. Та самая доктор Кларк, которая нагло развалилась в ее кровати, забрала себе единственное одеяло и наверняка захватила бы подушку, если бы их не было две. Эмили на цыпочках возвращается в комнату, прислоняется к двери, любуется: Кларк спит, обвивая одеяло одной ногой, а вторую вытянув в струнку; лихая, тонкая, с едва заметными мышцами на икрах; дышит размеренно, спокойно, едва слышно, чуть улыбается, иногда будто бы сама себе кивая; белоснежные волосы стоят торчком. Сколько же они спали, если сейчас ночь? Эмили еще с четверть часа слоняется по квартире, не зная, куда себя деть, а потом, намаявшись и окончательно замерзнув, забирается обратно в кровать. Набравшись смелости, тянет легонько одеяло на себя. Реакция следует мгновенно — не открывая глаз, Кларк больно лягает ее пяткой и отворачивается на другой бок. Но часть одеяла все-таки отдает, и Эмили, смешно насупившись, прижимается к нейрохирургу спиной.* * *
Утро следующего дня встречает ее в образе Кларк, лежащей рядом и разговаривающей по телефону. Это зрелище настолько абсурдно, что Эмили мотает головой и трет глаза руками. Нет, не привиделось: Кларк в полосатой футболке и черных трусах-шортах развалилась на кровати, вносит пометки в ее новый Молескин и болтает ногами в воздухе. Из приложенного к уху телефона раздаются нечленораздельные звуки, на которые Кларк отвечает только «ага», «не-а», «окей». Между подушек, опасно покачиваясь, стоит чашка с кофе. — Ладно. — Лорейн в очередной раз закатывает глаза. — Окей. — Она бросает телефон на ежедневник. — Доброе утро, Джонсон. А у тебя уютно. Эмили ловит ртом воздух, но попытки хоть что-то сказать проваливаются: утренняя Кларк, лохматая и улыбающаяся, похищает все слова и мысли. — Ты написала? — кивает на надпись на шкафу. Эмили мотает головой: знать бы, чья это была квартира, связаться с владельцем, поговорить, может, он тоже врач, душа в душу, работа к работе, сговориться, попросить совета; но она же слишком зажата для этого. — Тесно, — жалуется Кларк. — Подвинь шкаф ближе к стене и купи нормальную кровать. Думала, задохнусь ночью. А Эмили задыхается сейчас — теряет остатки разума, чувствует распускающийся сад у себя в груди, смотрит ошарашенно, быстро моргает, приоткрывает рот: Кларк все еще рядом, печатает СМС, снова что-то пишет в блокноте, переворачивается на спину, чудом не свалив чашку, и смотрит в потолок. — У тебя можно курить в комнате? Нельзя. Кивает. — Пойдешь на кухню — захвати пепельницу. И виолончель. — Виолончель? — слишком жалобно переспрашивает Эмили. — Или скрипку. Хочу что-то со струнами. Гитару, может быть. У тебя же есть гитара?.. Лицо Эмили становится совсем несчастным. Еще с минуту Кларк пытается выглядеть серьезной, но потом смеется так громко, что медсестра непроизвольно (и немного нервно) подхватывает ее смех. — Я могу одолжить вам одежду и зубную… — произносит Эмили, выбираясь из кровати и засовывая ноги в тапочки. — У меня все с собой, — отмахивается Кларк. — Никогда не знаешь, когда поставят дежурство, вот и приходится таскать полный комплект. Эмили кивает, толкает дверь ванной, закрывает на замок, забирается, включает душ. Горячая вода смывает остатки ночной пыли и бесцветных забытых снов; Кларк не выходит из головы, мысли бешено скачут туда-сюда. Почему она не ушла? Почему осталась? Значит ли это, что им нужно поговорить?.. Эмили едва слышно стонет. Нет, пожалуйста, не сейчас. Только не разговоры с утра пораньше. Повязка сползла окончательно, намокла и теперь болтается внизу, мешаясь. Эмили поднимает ее, бросает в ведро. Порезы саднят, реагируя на воду, но выглядят лучше, чем вчера, — по крайней мере, перестали кровить и воспаляться. Сейчас она посыпет их каким-нибудь антисептиком и забудет на ближайшие сутки — кажется, следующая смена только завтра утром. Интересно, когда Кларк уйдет?.. Надо же ее покормить. Предложить заказать еды? Приготовить что-то самой? Что вообще ест Кларк, кроме дорогущих салатов? Может, вареные яйца? У нее же есть яйца? Судя по тому, что она ей вчера наговорила, — есть. Эмили выходит из душа, закутывается в халат, прошмыгивает к шкафу, наскоро влезает в первое попавшее под руку белье, натягивает домашние клетчатые штаны и синюю футболку. Кларк все еще валяется — ноги скоро будут выше головы, опять болтает по телефону, ругает Чарли: ты-дурак-звонить-мне-после-ночной; шутливо сердится, грозится добавить в черный список, добавляет «тебе же там понравилось?», смеется. Эмили думает о том, что ноги у Лорейн в синяках, и бедра тоже, и даже плечи — крошечные сине-желтые пятнышки, словно следы пальцев, виднеются по всему телу; а около стопы так вообще царапина — неглубокая, но бросающаяся в глаза, с едва заметной корочкой. Нейрохирург словно чувствует ее взгляд, приподнимается, усаживается по-турецки, все еще что-то говоря в трубку, и вдруг смотрит прямо в глаза и улыбается. Улыбка у Кларк нежная, светло-персиковая, по-летнему уютная, похожая на мягкий отблеск ночника; и сама она словно из чистого света — рисует каракули, марая бумагу, чертики и дьяволята, пририсовывает рога и хвосты; смеется — россыпь искорок салютов на небе. А потом она откладывает телефон и заявляет: — У тебя же есть завтрак? И Эмили снова попадает в какой-то другой мир, новую реальность: ту, в которой Кларк дает ей тряпку и велит прибрать кухню, а сама находит в холодильнике несколько яиц и разбивает их на сковородку. Неожиданно обнаруживается зелень и даже сыр; Кларк, то и дело посматривая на яичницу, суетится, напевая себе что-то под нос: находит вилки, ставит подставку под горячее, снимает сковороду с огня, водружает на стол; пододвигает к себе табуретку, усаживается, согнув одну ногу в колене; накидывается прямо на горячее. — Пошледний раш я ела шутки нашат, — говорит она с набитым ртом. — Пришойдиняйшя. Эмили с молчаливым укором показывает ей тряпку. Кларк пытается засмеяться, но выходит плохо: еда привлекает ее куда больше, чем стоящая рядом медсестра. Но, в конце концов, она почти закончила с уборкой. Все одно на двоих: сковородка, чашка с кофе, яичница. Разве что вилок две, да и то одна согнутая под неестественным углом, и Кларк сразу же отпускает шутку: — В Египте таким прибором вытаскивали у мумий засохший мозг. Эмили давится. Лорейн сидит на табуретке, поджав под себя ноги, и листает новостную ленту Facebook. — Как вы обычно проводите дни? — осторожно спрашивает Эмили, убирая со стола сковородку. — Работаю. — А выходные? — Сплю. — А когда не спите? — Работаю. Эмили понимающе кивает: жизнь нейрохирурга кажется ей тяжелой, как никогда. Кларк роется в телефоне еще минут пять, допивает кофе, сует чашку медсестре в руки и приказным тоном велит: — Еще! — Да, ваше высочество. — Можно просто «госпожа». — Пальцы порхают по клавишам, набирая очередное сообщение. — Есть планы на сегодня? — Да. Самый лучший на свете. — Сон? — Нет. — Эмили озорно щурится. — Вы. СМС так и остается неотправленной: Кларк замирает, потом улыбается и едва заметно краснеет, не поднимая взгляда. Как давно они поменялись местами? Стоп. Доктор Кларк умеет краснеть?!* * *
Она не уверена, что об этом виде безумия слышали психиатры; возможно, это какая-то форма шизофрении или другого расстройства: Кларк, теплая и лохматая, сидит на ее кухне и пьет четвертую чашку кофе за утро. Молоко стремительно заканчивается, о совместном обеде не может идти и речи: Эмили готовит так редко, что забыла, где лежат сковородки и кастрюли. Но эти мелочи быстро рассыпаются: Кларк рассказывает очередную врачебную байку, кубиками сахара выкладывает свою историю на стол, смеется вместе с ней; а потом внимательно слушает Эмили — как та, запинаясь, повторяясь и сбиваясь, ищет замену словам, поднимая на поверхность кусочки жизни: детство, соленое море и непривычно палящее солнце — такое же, как висит сейчас над их головами. И все такое глупое, смешное и неважное. Время утекает сквозь пальцы, забивается в углы, шипит черным котом, напоминая о том, что Кларк пора уходить; телефон разрывается от звонков, но она не обращает на него никакого внимания. Голос Эмили дрожит, застревает в горле, рассыпается бисером по полу; она вжимает голову в плечи, путаясь в понятиях, а Кларк только кивает: ну же, расскажи мне еще. И сразу же выдает что-то свое, оглушает эмоциями и яркими красками: — О, на мой пятнадцатый день рождения Чарли украсил китайскими фонариками старый лодочный сарай. Представляешь, привел меня туда, а там эти круглые красные шары под потолком и коробка с подарком. По-моему, это был лучший день в моей жизни. — А что было в коробке? — Помада, конечно же! Эмили хохочет — как она сама не догадалась, что это Чарли подсадил сестру на этот вульгарно-фиолетовый оттенок?.. — Он украл ее у старших, — продолжает Лорейн. — Только представь себе, да, это еще додуматься надо было! — Это того стоило, — искренне кивает Эмили. — Часто он вас так… баловал? — Нет. — Кларк тянется к сигаретам. — Еще однажды подарил осколки цветных стеклышек. Мы просверлили в них дырки и прицепили на окно — утром вся комната заливалась радугой. Было потрясающе. Чарли тогда еще сделал гирлянду из журавликов — красных, желтых, оранжевых. Они были рваные и мятые, но очень красивые, даже красивее, чем те фонарики. Все обещал научить, но как-то не срослось. — Кларк вздыхает. — Эй, ты куда? Эмили вылетает из кухни, бежит в комнату, отодвигает ящик тумбочки — тот самый, где лежит простая бумага и детская акварель с растрепанными кисточками, — сгребает содержимое в охапку, несется обратно, вываливает на стол и с довольной улыбкой заявляет: — Я научу! Кларк смотрит так, словно Эмили положила перед ней бомбу. — С ума сошла? — Она закатывает глаза. — Я слишком стара для этого. — Чушь! — фыркает Эмили. — Давайте. Это не сложно. Сгибает лист, отрывает лишнее, оставляя квадрат; складывает треугольник, затем ромб, выгибает концы, проводит ногтем по краям; вытягивает острые углы, еще раз переворачивает, загибает последний треугольник, перегибает пополам, выпрямляет… Кларк зачарованно смотрит за ее пальцами, умело обращающимися с бумагой, и усмехается: — Да чтоб ты так на операциях работала. — Вытяните руку, — командует Эмили, пропустив замечание мимо ушей. Кларк послушно подает ей ладонь; губы сами по себе растягиваются в улыбке — небольшая бумажная птичка приземляется на кожу, да так и остается там. — Мы делали такие на удачу. — Эмили придерживает журавлика, чтобы тот не упал, ставя пальцы на ладонь Кларк, словно клетку. — Мяли в карманах, когда сдавали бесконечные кости и нервы. Кларк чуть ведет рукой, и журавлик выпархивает из клетки. Между ладоней образуется пустота. Это словно шагнуть во тьму — опустить свои пальцы на ладонь Кларк, скользнуть в ямочки меж них, оплести руку, легонько сжать. Бояться, что отберут. Но Кларк молча сидит с так и не зажженной сигаретой, не поднимая на Эмили взгляд; смотрит на сплетенные пальцы, и уголки губ опускаются. А в Эмили болят атомы, ноют молекулы, распадаются на части пузырьки крови внутри аорт, штормовой волной отзывается в межреберье каждая секунда. Вот сейчас Кларк скажет что-то вроде «не надо», выдернет руку и начнет собираться — неловко, в гробовой тишине, натянет на себя одежду, сбежит из квартиры, хлопнув дверью, скроется в недрах своей машины, доедет домой и завтра снова сделает вид, будто ничего не было. Потому что Кларк делает резкий вдох. Потому что напрягает руку за секунду до. Потому что над головой зависает рука палача. — Покажи еще раз, — выдыхает Лорейн, и в серых глазах пляшет метель. Топор проносится в сантиметре от головы Эмили — и разлетается вдребезги. Она запоминает, отпечатывает в памяти самый яркий момент сегодняшнего дня: теплые пальцы Кларк, ментоловое дыхание, десятки помятых квадратов, кривых, словно переломанных, журавликов, постоянное чертыхание и радостный крик, когда Лорейн сама повторяет последовательность, получая ровную фигурку. Эмили моментально выхватывает ее из рук нейрохирурга и сажает той на плечо. Следующая отправляется на голову, остальные — кто куда; и к тому времени, как бумага подходит к концу, Кларк оказывается с раскинутыми в сторону руками, на которых сидят стаи журавликов — цветных и не очень, с плохо прокрашенными яркими крыльями, в ромбах, спиралях или треугольниках; и футболка Кларк окрашивается акварелью. Впрочем, никого из них это не волнует — Лорейн хохочет вместе с Эмили, мужественно держится минут десять с поднятыми руками, а потом сдается, и журавлики осыпаются вокруг них. Эмили не знает, когда ей было так легко, — наверное, все-таки никогда, потому что у них обеих влажно блестят глаза и руки то и дело тянутся друг к другу. Все вокруг оранжево-красное, заляпанное красками; и Кларк словно специально окунает пальцы в палитру, оставляя отпечатки на Эмили. Где-то на задворках сознания медсестры проскальзывает мысль, что синяки у нейрохирурга похожего размера, но тут Кларк требует еще кофе, и все забывается. А потом Лорейн сама утаскивает ее на кровать — давай я посмотрю твою ногу — и ложится прямо на светло-серое постельное белье, оставляя рассветные всполохи-метки. Эмили задыхается, цепляется пальцами за простынь: Кларк нагло рассматривает ее бедро, удовлетворенно кивает и произносит: — Расскажешь? И ее прорывает, словно дамба, сдерживавшая потоки соленой воды, дает крошечную трещинку, а потом и вовсе взрывается осколками. Эмили выдает на одном дыхании: я дурадурадура, проститепроститепростите, слабаяслабаяслабая; но не плачет, держится, потому что знает: Кларк не любит слезы. События выстраиваются в памяти: хороший день — Мосс — Лорейн — ночь — утро; вырываются с корнем застрявшие в душе слова, ломаются гнилые ветки, опадают отравленные бутоны. И когда боль выходит, оставляя пустой бесцветный шар вместо себя, Эмили наконец становится легче. Кларк слушает, качая головой, не задавая вопросов, только переплетает пальцы — сама, незаметно, рука в руку, ладонь к ладони; тепло, горячо, жарко. Разбиваются стоваттные лампочки. Будто кто-то сделал все кости резиновыми, растянул донельзя, а потом залил гипсом, оставив так насовсем. Распахнутость. Эмили думает, что с Кларк нельзя по-другому. Можно хоть тысячи раз уходить от ответа, сбегать в комнаты, прятаться в темноте, можно целовать ее (когда-нибудь станет можно), можно разговаривать, но нельзя рушить на нее искренность, нельзя брать и перекладывать свои чувства на нее. Потому что Кларк не знает, что с этим делать. Для нее — ходячего олицетворения ледяной бестеневой лампы — теплый свет Эмили почти опасен. Потому что в операционном свете не бывает скачков напряжения и перепадов энергии. Не бывает теней, пляшущих по стенам, складывающихся в причудливые фигуры. И уж тем более холод не может существовать в одной комнате с теплом. Эмили не знает, что чувствует Кларк: ее лицо не выражает эмоций, она не дрожит, не пугается, не обвиняет в больной голове и воспаленном разуме. Кларк просто слушает, пропитываясь этими словами, пропуская через легкие пахнущий медом воздух, и сжимает ее руку слишком сильно. Почему-то Эмили думает, что косточки сейчас треснут и сломаются. Ну и пусть. Они сидят в тишине, когда Эмили заканчивает: звенящий, насыщенный красками воздух, цветные пятна, запах сигарет; смотрят друг другу в глаза. Трескучий мороз и яркое солнце. — Мосс просто ублюдок, — говорит Кларк. — Он как был уродом, так и остался. Вопрос соскальзывает с губ сам собой: — Вы с ним?.. Кларк усмехается так горько, что Эмили трижды жалеет о том, что вообще что-то сказала. — Мы когда-то были вместе. Это важно? — Насколько? — Боже. — Лорейн смеется. — Если ты хочешь спросить, спала ли я с ним, то так и спрашивай. — Я не… — Он мой бывший муж. Да, думаю, в браке люди спят друг с другом. Это словно небо падает на голову. Или молния бьет в одно место дважды. Или кто-то большой и сильный больно ударяет под дых, выбивая остатки дыхания. А с другой стороны — что она хотела услышать?.. Идеально дополняющая друг друга пара, думает Эмили, моральный урод и ледяная королева. Как будто бывает иначе. Как будто жизнь может сложиться по-другому, если у тебя за спиной трудное детство. — Почему он? — вырывается у нее. Значит, когда-то Кларк точно так же готовила ему завтрак. И целовала его. И… Она что, ревнует?.. Да. Ревность похожа на спелую вишню — висит на ветке красным налившимся шаром, только руку протянуть, чтобы сорвать. Утонуть в ядовито-сладком соке. Кларк долго не отвечает, а потом, отведя взгляд, наконец говорит: — Не знаю. Ну конечно, понимает Эмили. Необходимость. Удобство. Работа. Что может быть выгоднее брака с коллегой?.. Кларк словно улавливает ее настроение, вздыхает, пытается сменить тему: — Слушай, я… — Неважно, — обрывает ее Эмили. — Это не мое дело. Правда. Все куда проще, на самом деле. Она просто боится боли. — Я не хочу, чтобы ты так делала. — Как? — Так. — Лорейн переводит взгляд на порез, скрытый тканью пижамных штанов. — Это все было неправильно. — Вот только не надо лекций. — Эмили закатывает глаза. — Но я больше не… Многозначительный взгляд Кларк заставляет ее почувствовать себя дурой в одно мгновение. Господи, какая же она идиотка. Как можно такое ляпнуть?! — Простите, я… Кларк улыбается, качая головой: — Я тоже не умею разговаривать с людьми. — Сделаю нам еще кофе. — Эмили вскакивает с кровати, выпуская руку нейрохирурга из своей. — Джонсон, — окликает ее Лорейн. — А? — Эмили почти бежит к двери. — Я сейчас… — Почему ты не пришла на «Богему»? Сердце ухает вниз. — Что?..* * *
Лорейн уходит после обеда, когда стрелка часов подползает к двум, а телефон сходит с ума от звонков. Натягивает джинсы, еще одну футболку сверху, чуть задерживается в дверях, шнуруя ботинки, а потом поворачивается спиной, готовясь открыть дверь. — Подождите! Нейрохирург застывает в дверях, не обернувшись. — Почему вы не ушли? — тихонечко спрашивает Эмили. — Захотела остаться, — просто отвечает Кларк. И погасшее солнце в кармане искрит, загораясь вновь.* * *
Лорейн Кларк не любит боль. В любой форме. В любом обличии. Не переносит на дух все эти ссадины и царапины, портящие идеальную кожу, оставляющие шрамы и зарубки; словно кольца на дереве, оплетающие ее, выдающие истинный возраст. Со временем они превращаются в карту, по которой можно рассказать ее прошлое. Но шутка в том, что Лорейн привыкла к ней, как привыкают к постоянной головной боли или ноющей старой травме, напоминающей о себе в дождливую погоду. Боль бывает разной: от скальпеля, от бумаги, от недокуренной сигареты или прикосновений; ее можно разобрать по атомам, разложить на фантомы и мимолетные ощущения. Каждый раз — по-разному: жгучая вспышка в раненой ладони, тупые гулкие удары в голове, тонкие острые синячки на коже. В такие моменты от нее ничего не остается — все плавится, выходит, и только белый шум на внутренней радиоволне изредка дает понять, что она еще жива. Воспринимать ее с благодатью. Будто бы боль может быть мощнее, сильнее, ярче, чем прежде. Потому нужно уметь радоваться тому, что имеешь. Чарли Кларк обожает боль. В любой форме. В любом обличии. Когда случайно режется о бумагу, когда болит голова, когда вывернуты хрупкие косточки на руках. Он учится с ней жить, воспринимать ее как что-то само собой разумеющееся, как часть чего-то главного и правильного, словно за боль отвечает отдельный отсек головного мозга, в котором он разбирается едва ли не лучше, чем его сестра. Поэтому он всегда ее игнорирует — закрывает глаза, расслабляется или, наоборот, скукоживается, никогда не просит помощи. Звонит кому-то и в запотевший телефон произносит, что он больше не чудовище из-под кровати. Но еще больше Чарли любит причинять боль. Копаться в чужих головах, выуживать самое ценное, анализировать и, оплетая сетью красивых слов, заставлять людей страдать. Дробить их кости. Крошить их в пыль. Распарывать позвоночники, вбивать стигматы. Он проходится снова и снова, заставляет скрючиваться в глубоком кресле, рыдать в расшитую цветными мулине подушку; смотрит, сложив пальцы пирамидкой, не отводит взгляда. Сломанные куклы. Сначала он пытался тренироваться на сестре. Холодная, несломанная, всегда идеальная, она казалась ему образцом совершенства, и ломать-разбирать ее было бы слишком заманчиво и интересно: что за тайны ты прячешь в черной коробке под кроватью, милая сестрица? Она бы стала его любимой игрушкой. Образцовым экспериментом. Мушкой в банке, за которой приятно наблюдать. Сколько раз он представлял, как она придет, сядет в мягкое черное кресло, закроет лицо ладонями и зарыдает; сколько раз мечтал, чтобы она показала свою боль, распахнулась, распяла себя сама; позволила бы ему проникнуть к себе в голову и достать все страхи. Все несбывшиеся надежды. Снять маску железного стержня с переломанного к чертям позвоночника, который прожжен насквозь сигаретами и чужими отпечатками. Но он ее любит — слишком любит; и любовь эта стала мощнейшим оружием. Водородной бомбой. Общей слабостью. Она души в нем не чает, вытаскивает из всего дерьма, в котором он оказывается; а он угощает ее кофе и готовит для нее очередную девочку — такую же, как та медсестра, до чертиков напоминающую ему самого себя несколько лет назад. Он никогда не видел слез своей сестры. Не слышал ее отчаяния. Не чувствовал ее боли. Поэтому он зовет ее, требуя внимания: ну же, посиди со мной, дорогая сестра, выпей кофе, расскажи о своих одинаково-одиноких днях, покажи мне свою агонию. Из любви можно свить прочные нити. Можно заставить ползать на коленях. Можно попросить убить, унизить и уничтожить. Можно использовать любовь, чтобы добиться всего. Поэтому Лорейн прощает его прикосновения — слишком сильные, оставляющие следы на ее коже, прощает каждый раз, когда он звонит ей после безумного сна и кричит, чтобы она приходила, а потом цепляется за нее, как за спасательный круг, причиняя боль до слез в глазах. Исчезающих так же быстро, как и ее забота. Он злится на нее, орет до хрипоты, называет злой сукой, стервой, эгоистичной мразью; обвиняет в своей все еще не сложившейся жизни; все никак не может простить чего-то, о чем и сам не знает; но мечтает о том, чтобы она сейчас разрыдалась и начала кричать на него в ответ. И тогда Чарли приподнимается на локтях с кровати и говорит что-нибудь злое, что-то, что выведет ее из равновесия, заставит сжаться пальцы в кулаки. Что-то вроде: господи, как он вообще трахал такую бесчувственную, как ты. Или: понятно, почему Эндрю променял тебя на ту медсестру. Я бы тоже так сделал. Уже дважды она давала ему пощечину и трижды не разговаривала несколько дней. Но ни разу не заплакала. И он продолжает делать все, чтобы увидеть черные мокрые дорожки туши на ее щеках. Знает: увидит.